на наш Телеграм
Статьи великопостного цикла 2017 г. — Мы оставлены Богом. Пять кинотеологий. — Во Христе прогорк мир. К генеалогии нигилизма и фундаментализма. — Лайфхак: что делать после конца света. Эсхатологические заметки. — Чего следует желать. Прикладная демонология. — Как христианство сделало женщину свободной. Набросок христианского феминизма. — Пасха Моисея и Пасха Христа. Богословие Революции.
Все мои предыдущие статьи на самом деле хотели проиллюстрировать одну простую мысль, которую я по своей бесталанности передал слишком многословно и косноязычно – назовем её богословием прямого действия*.
В слабой форме эту мысль можно сформулировать так: все, что происходит последние две тысячи лет, происходит не без христианства. Это тривиально: влияние христианства слишком очевидно, чтобы кто-то его отрицал. Как мы уже писали: связь между историей христианских народов и собственно христианством, очевидно, должна существовать.
Но я хочу ввести этот принцип в сильной форме. По крайней мере основные линии того, что происходит в истории (пост)христианских обществ – это прямое следствие христианства; (пост)христианская культура суть продукт богословия прямого действия: слова Писания и Предания реализуются в нашей истории.
Христианство действует повсюду
Но, скажут нам, «ничего не изменилось»: вот, скажем, люди до сих пор воюют. Так – да не так. В «Граде Небесном» Блаженный Августин задает важнейший принцип истолкования истории. Августин начинает свой великий труд со сравнения «нового» и «старого» обычая — христианских времен и языческих. Варвары взяли Рим, но варвары эти были христианами: и они пожалели тех, кто укрылся в христианских базиликах, и пускали туда всех, включая язычников. Милосердие ко всем — вот «новое», христианское. А война, жестокость — это «старое». Войны были всегда, но не всегда были Женевские соглашения. Да, можно сколько угодно — и совершенно справедливо — критиковать гнусное лицемерие «гуманитарных и миротворческих операций», как ныне называют войны, но нельзя не заметить, что нам, в отличие от древних, кичившихся своими военными доблестями, зачем-то нужно это лицемерие. Вот реальное христианское действование, которое в самом его начале подметил Августин. Это — исторический факт. Мы еще воюем и будем, наверное, воевать всегда — это «старое», но воюем и объясняем войны мы «по-новому». Итак во всякой (пост)христианской реалии следует различать «старое» (языческое) и «новое» (христианское). Заметим: как много «старого» по исторической инерции называют «христианским», как много «нового» называют «мирским»!
Сложность различения «нового» и «старого» дополняется крайней неочевидностью плодов христианизации. Многое в нашей истории объясняется, тем, что Розанов называл «темными религиозными лучами» — как бы невидимая часть спектра света Христа. Следует всегда помнить завет Чаадаева: «Пока мы не научимся узнавать действие христианства повсюду, где человеческая мысль каким бы то ни было образом соприкасается с ним, хотя бы с целью ему противоборствовать, – мы не имеем о нем ясного понятия». Иными словами, множество «современного», противоборствующего христианству, на поверку является плодом христианизации.
Мы, конечно, не можем просто взять любую (пост)христианскую историческую, культурную, политическую, экономическую, социальную и т. д. реалию и сказать: «Это плод христианства, давайте ее приветствовать». Чем ближе Конец — тем больше христианизации, да, но и тем ближе Антихрист. «Идите, научите все народы» — заповедует Христос, начиная христианскую историю, и по тому же поводу говорит, но уже о конце истории: «И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придет конец». Иными словами, евангелизация имеет приход Антихриста одним из своих следствий (причем можно толковать так, что Антихрист придет после глобальной христианизации), а значит — богословие прямого действия наряду с принципом старого и нового и идеей «темных религиозных лучей» должно включать в себя и принцип эсхатологической суперпозиции, который мы определяли так: современность — это одновременно и путь к Антихристу, и путь ко Христу. Поэтому ее можно с одинаковой верностью и критиковать, и восхвалять. В мировой истории рассказываются две — переплетенных меж собой до неотличимости — истории: одна лживая — антихристова (Сатана — «клеветник»), другая истинная — Христова (Параклет — «Утешитель»). Так производится эсхатологическая суперпозиция — синхрония двух взаимоисключающих событий, совмещение двух несовместимых состояний. В истории строятся и противоборствуют два Града, и важнейшее правило здесь по тому же Августину: «По неизречённому провидению Бога, многие из тех, которые, по-видимому, вне церкви, находятся в ней и которые, по-видимому, внутри, находятся вне её».
(Интересно здесь различие «старого» и того в «новом», что касается Антихриста (адского в эсхатологической суперпозиции): хотя и то, и другое представляет антибожественные силы, они, тем не менее, разнятся, и при анализе это надо учитывать: не принять «новое», относящееся к Антихристу, за что-то христианское. Это различие двух видов антибожественного можно проиллюстрировать апокалиптическими образами древнего змия и Зверя, принимающего власть от змия, но появляющегося только к Концу: Змий и Зверь — разные фигуры).
Куда движется история?
Но зачем вообще христианину анализировать историю и современность? — затем, что так реализуется библейское мышление. Для язычников божественное открывается в природе, для библейских религий — в истории. Господь говорит в Евангелии:
«И приступили фарисеи и саддукеи и, искушая Его, просили показать им знамение с неба. Он же сказал им в ответ: вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно; и поутру: сегодня ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! различать лице неба вы умеете, а знамений времен не можете» (Евангелие от Матфея, глава 16).
(В скобках: я писал, что субъект находится изначально в двух незнаниях: не знает, что есть и не знает, как быть. «Лицемеры» в этих словах Господа отвечают на вопрос «что есть?» (погода вот такая), но не на вопрос «как быть?»: а именно череда ответов людей на вопрос «как быть?» и образует историю.)
Дабы не быть лицемерами, христиане должны различать знамения времени. Принципы богословия прямого действия и эсхатологической суперпозиции и пытаются дать методологию различения знамений времени. И главное в нашем времени, как мне кажется — конец модерна и наступление постмодерна. В постмодерне достижения модерна подвешены: мы или узнаем в них плоды богословия прямого действия или потеряем их. Поэтому христиане должны воспринять современность как свою (что всегда делала Библия с описываемыми ею событиями), а секуляристы должны признать ее христианское происхождение.
Те, кто считает, что история движется к «апостасии» и только, не сознавая этого, скатываются к язычеству, ведь именно язычеству свойственно видеть историю как деградацию — от золотого века к железному, как например у древних греков. Древние скандинавы, которых я все вспоминаю в этом цикле, тоже ведь видели в Конце — Рагнарек, гибель богов и людей. Но христианин видит не гибель, а Новый Иерусалим, новое творение («Я творю все новое»). Творение деградировало после грехопадения, но Христос перезапускает историю, спасает ее. Те, кто видят впереди «апостасию» и ничего больше, не сознавая этого, утверждают: Христос не привнес в мир ничего нового, после Христа история стала хуже. Но это, конечно, не так. Если в нашей истории нет ничего христианского, а только одно зло и «мирское», для чего тогда христианство вообще нужно?
История после Христа — история горчичного зерна, история закваски, рост нового творения. Растет пшеница, растут и плевелы, так что мы не должны скатываться и в «прогрессизм». Хотя прогрессизм действительно есть секуляризованная христианская эсхатология, он неверен как раз из-за забвения эсхатологии. Надо всегда иметь ввиду, что всякая (пост)христианская реалия находиться в суперпозиции: совмещает адское и райское, чревата и тем и другим.
Итак, то, к чему пришла христианская история, требует богословского истолкования. Такую работу, например, блестяще провели Гигерич, Секаций и Кожев, показав, что наукотехника суть следствие христианизации, или Андрей Десницкий прослеживает, как Библия породила концепцию прав человека. Подобную работу я, памятуя о принципах Чаадаева и Розанова, пытался проделать с атеизмом и нигилизмом, т. е. с вещами как будто бы максимально далекими от христианства, противостоящими ему. А сегодня я приведу самый прекрасный, самый очаровательный пример — феминизм, освобождение женщин (позволяю себе эту двусмысленную шутку, понимая всю двусмысленность позиции мужчины, вещающего о женщинах). И это не «один из многих примеров». Половое различие — перворазличие, образец всех прочих. То, как устроенно это перворазличие, влияет и на все прочее. Длящееся и неокончательное освобождение женщин — важнейшее, быть может, знамение нашего времени.
Отцы о дочерях
Христианство, как нам говорят и многие консерваторы, и многие феминистки, поддерживает, благословляет патриархат. Как нам это проверить? Конечно, обратившись к Отцам Церкви.
«Я хочу, чтобы ты к мужу имела обращение, повиновалась ему, как тело голове, и с радостию признавала его господство» — научает свт. Иоанн Златоуст в Толковании на книгу Бытия. Так он совершенно очевидно, как и многие другие Отцы, освящаяет патриархат: женщина должна быть подчинена мужчине, причем с радостью. На этом упоминавшиеся консерваторы и феминистки остановились бы, радостно доказав, что хотели доказать. Но мы будем читать дальше:
«Как бы оправдываясь пред женою, человеколюбивый Бог говорит: вначале Я создал тебя равночестною (мужу) и хотел, чтобы ты, будучи одного (с ним) достоинства, во всем имела общение с ним, и как мужу, так и тебе вверил власть над всеми тварями; но поелику ты не воспользовалась равночестием, как должно, за это подчиняю тебя мужу».
Я не хочу сказать, что Златоуст не учит патриархату, оправдывая его из Писания. Учит и оправдывает. Но вот что надо заметить: подавляющее число известных нам культур — патриархальны. Везде и всегда женщина порабощена. Это — «старое» в мысли Златоуста. Но у него появляется и «новое» — а именно, что в Замысел Творца не входил патриархат, а напротив — входило равноправие полов. Важно здесь вот что: даже там, где Отцы учат патриархату, присутствует идея равноправия полов. Это «новая» мысль у Златоуста, однако, не является поводом к освобождению женщин. На этом участке христианской мысли «старое» — пока что! — превалирует. Не так у другого великого учителя Церкви, Григория Богослова. Вот из его Слова 37:
«Почему закон обуздал женский пол, а мужскому дал свободу, и жена, злоумыслившая против ложа мужнего, прелюбодействует, и подвергается за то строгому преследованию законов, а муж, прелюбодействующий с женой, не подлежит ответственности? Я не принимаю такого законодательства, не одобряю обычая. Мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен, потому и детей отдали под власть отцов, а слабейший пол оставлен в пренебрежении. Напротив, Бог установил не так, но «почитай отца твоего и мать твою» (Исх 20:12) — вот первая заповедь, соединенная с обещаниями: «тебе будет хорошо, и кто злословит отца своего или свою мать, того должно смерти предать» (Исх 21:16). Видишь, равно и доброе почтил, и злое наказал. Еще: «благословение отца утверждает домы детей, а клятва матери разрушает до основания» (Сир 3:9). Видите, как равно законодательство. Один Творец мужа и жены, одна плоть — оба они — один образ, один для них закон, одна смерть, одно воскресение, одинаково рождаемся от мужа и жены, один долг обязаны воздавать дети родителям. Как же ты требуешь целомудрия, а сам не соблюдаешь? взыскиваешь, чего не дал? Почему, будучи сам плоть такого же достоинства, не равно законополагаешь? Если ты обращаешь внимание на худшее, то жена согрешила, согрешил и Адам, змий прельстил обоих, не оказался один слабее, а другой крепче. Но возьми во внимание лучшее. Обоих спасает Христос страданиями. За мужа стал Он плотью, но также и за жену. За мужа умер, и жена смертью спасается. Христос от семени Давидова именуется (чем, может быть думаешь, почтен муж), но и от Девы рождается, — это уже честь женам!».
Итак, мы видим, как у этих двух великих святителей в их проповедях развивается диалектика «старого» и «нового». Старое — патриархат, новое — возвращенное Христом равноправие. Златоуст еще за «старое», хотя «новое» ему известно, Григорий уже полностью на стороне «нового» — полного богоданного равноправия полов. Иоанн видит оправдание патриархата в грехе Евы, Григорий отвергает это оправдание: «Если ты обращаешь внимание на худшее, то жена согрешила, согрешил и Адам, змий прельстил обоих, не оказался один слабее, а другой крепче». Григорий прямо противопоставляет мужское «законодательство», ущемляющее женщин: «Почему, будучи сам плоть такого же достоинства, не равно законополагаешь?» — законодательству Божественному: «Бог установил не так» — не так, как установили мужчины. Григорий знает, что неравенство — не естественный порядок вещей или божественное установление, но злая политика мужчин: «Мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен».
Оба святителя апеллируют к Писанию. Посмотрим, что оно говорит на нашу тему.
Порядок века сего — мужской порядок
Итак: «Сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт 1:27).
Как мы уже видели у двух Отцов, это место означает простую вещь: оба пола обладают равным достоинством. Как было нарушено равенство? — через грехопадение, метастазы которого охватили все наше существование:
«Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою. Адаму же сказал: за то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедал тебе, сказав: не ешь от него, проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься» (Бытие, глава 3).
Так грехопадение ввело человечество под мироправление тьмы века сего, о чьих механизмах мы писали в прошлый раз. Вот каков порядок века сего: смерть, труд и патриархат. Женщина — не создана для! — а грехопадением втянута в семейное рабство («скорбь беременности, болезнь родов, влечение к мужу»), в подчинение мужчине («он будет господствовать над тобою»). Мир сей, мир, который во зле лежит, падший мир — мир мужского порядка, мир во власти мужчин. Дело спасения в том, чтобы освободить человечество от последствий грехопадения — а значит, в том числе и от гендерного неравенства. Христос спас нас, дал возможность вернуться к райскому порядку, т. е. и к равноправию. Сломать порядок века сего — помимо прочего — означает сломать мужской порядок.
Как видим, угнетение женщин встроено в целую систему зла. Введение в мир патриархата это одновременно и введение в мир власти и угнетения: господство мужа над женой — первое господство. С грехопадением в мир пришло угнетение, райское равенство сменилось мирскими иерархиями власти. А это значит, что христианству по необходимости вменен феминизм, а христианский феминизм по необходимости феминизм интерсекциональный: он понимает, что угнетение женщин пересекается с прочими видами угнетения — расовым, социальным, политическим и т. д. Что, конечно, прекрасно понимал апостол Павел, описывая как во Христе разрывается вся сеть дискриминаций, описывая пересоздание человечества во Христе:
«Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Послание к Галатам, глава 3, стих 28).
Мы говорили: если секуляристы не поймут, что ценимые ими достижения суть плоды богословия прямого действия, то эти достижения могут и исчезнуть. Например: равенство, в частности равенство полов. В мире сем равенству нет места — слишком очевидно, что мы все различны, различия встроены в иерархию господства. Эмпирически слишком очевидно, что мы неравны. Нет места для равенства, нет того, относительно чего люди были бы равны. Христос дарит нам такое место, такую систему отсчета — Себя. В Нем мы равны. Христианство создало условия для равенства, «освоение» этих условий составляет подлинный нерв нашей истории. Забыть это — потерять первоусловие равенства.
Люди очевидно не равны: но мы верим в равенство как в очевидную вещь. Это так потому, что, пусть бессознательно, мы постулируем «место», где люди правда равны. Это «место» — не мир, т. к. мир и есть система неравенства, несправедливости, подчинения и т. д. Это «место» — Бог. Если Запад окончательно забудет Бога, все «права» рухнут. То же со свободой: естественные науки описывают законы природы, психология – психики, социология – общества. Везде законы, всё детерминировано. Где мы свободны — так это — в Боге. Так же и с братством: мир есть порядок вражды, братьями и сестрами мы можем стать только вырвавшись из мира. Где же территория, на которой могут развернуться свобода, равенство, братство; где их «место»? — в Боге, которым мы «и движемся, и живём, и существуем».
Хорошо, скажет кто-то, Павел формулирует правило равенства, но разве это чисто абстрактное правило не аннулируется его же, Павла, вполне конкретными пастырскими наставлениями о платках, браке и т. д.? На это возражение прекрасно отвечает Ален Бадью, сводя пастырскую политику Павла относительно гендерных вопросов к «проведению универсализующего равенства путем обратимости правила неравенства». Да, Павел не спорит с традицией платков, это бессмысленно, одним наставлением в один момент культуру не переделать — но он вводит равенство утверждением симметричных правил: если женщинам следует иметь длинные волосы и платок, как то было принято много веков до Христа в восточном Средиземноморье, где благовествовал Павел, то симметрично мужчинам следует коротко стричься и не покрывать голову. Каковы бы не были конкретные правила в данном социуме, пусть эти правила подчинятся вот этому: «Впрочем, ни муж без жены, ни жена без мужа, в Господе». Все дело, подчеркивает Бадью, в этом «впрочем». Хорошо, женщина то-то и то-то, но впрочем и мужчина тогда то-то и то-то. Павел своими пастырскими наставлениями вкладывает закваску Царства в муку человечества, евангельскую логику — в конкретную культурную среду. А наша история — вскисание теста, и один из признаков этого вскисания — освобождение женщин.
Против отцов и мужей
Итак, век сей есть мужской порядок, патриархат. И мы знаем, какое место в патриархате отведено женщине — место служанки и проститутки, «в норме» — домашняя работа и супружеский долг.
«Женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у неё была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его. Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне. Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё» (Лк. 10:38—42).
Марфа воплощает традиционную феминность, женское поведение, предписанное патриархатом — занимается домашней работой. Мария же избрала «благую часть» и домашней работой не занимается. Женщины слушают слова Христа уже две тысячи лет, и все меньше среди них Марф и все больше Марий.
Надо ли вообще говорить о евангельских женщинах, об их многочисленности и значительности? В частности о блудницах? Блудницы в веке сем, обслуживающие страсти грешных мужчин, в новом веке, со Христом они — свободные, чистые, вырванные из мирской грязи.
Надо ли говорить, что враги Христа — мужчины: священники, фарисеи, книжники, чиновники. Мужчины, властвующие политически, религиозно, интеллектуально; мужчины, не допускающие к власти женщин; мужчины, распинающие Бога. Но врагов-женщин у Христа просто нет!
А кто остался Ему верен во время и после Распятия? — женщины. Женщины стояли у Креста и женщины шли помазать Его мертвое тело, женщинам первым открылось, что «могила пуста». Апостолы и вообще ученики-мужчины предали его, а ученицы остались верны Ему и становятся «апостолами апостолов».
И конечно — Та, кто родила Спасение мира; Та, кто превыше серафимов и херувимов.
Что со святыми женщинами? Святая Варвара заперта отцом в башне, а потом за свои убеждения убита им. Такова власть отцов. А если не отцы, то мужи, тогда особенно, когда брак был узаконенным изнасилованием, когда дочерьми торговали как вещами. Святая Иулиания была жестоко избита отцом за нежелание выходить замуж, а казнил её несостоявшийся жених — примечательный мужской союз. Святую Матрону муж бил и не пускал в церковь. Ей пришлось сбежать от мужа, переодевшись евнухом. Святую Магну отдали против ее воли замуж, ей приходилось идти на многие хитрости, чтобы не переспать с тем, кого она не любила (не выполняла «супружеский долг», а на самом деле избегала изнасилования).
Мария Египетская, которой посвящена недавно прошедшая неделя Великого поста, была блудницей. Т. е. женщиной, которую использовали как вещь мужчины, в частности — те паломники, с которыми она прибыла в Иерусалим. Чтобы выйти из этой грязи, ей пришлось уйти на много лет в пустыню, где ее находит святой Зосима, что, характерно — в поиске «святого мужа, превзошедшего его в трезвении и делании». А нашел-то женщину!
Поэтесса святая Кассия, по преданию, отличалась необыкновенной красотой, и в юности была одной из одиннадцати девушек, представленных византийскому наследнику для выбора невесты. Наследник отверг Кассию из-за ее остроумия и смелости, ибо не пристало девушке быть остроумной и смелой: на типичное сексисткое высказывание наследника «от жены произошло все злое» она ответила «от жены же произошло все лучшее».
Святая Евгения, девушка-христианка,
Объективация, феминитивы, активизм
Итак, к женщине относятся как к средству сексуальной эксплуатации, ликвидируя ее человеческое достоинство — это называется объективацией. Мой любимый на этот счет пример — святая Мастридия. Парень назойливо домогается девушки. Потеряв терпение, Мастридия спрашивает, что в ней его так притягивает. «Глаза» — отвечает тот. И тогда иглой, которой шила в этот момент, она прокалывает себе глаза: несколько радикально, конечно, но разрушает объективацию.
«Кто посмотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействует в сердце своем» — заповедь, помимо прочего, именно против объективации. Это запрет на видение женщины как своей — пусть воображаемой — сексуальной утехи, а не как на равночестное богоподобное существо.
Это ведь так «естественно» — «раздевать женщин глазами», не правда ли? Но Христос воспрещает это. Как и феминистки, чьи призывы против объективации часто вызывают усмешки — но Христа вон вообще распяли. Причина этих усмешек в том, что к женщинам мы — и мужчины и женщины, сформированные патриархатом — относимся вообще несерьезно, не как к полноценным людям. Пара примеров.
В силу мужского господства женская идентичность формируется в мужской перспективе. А отсюда феномен самообъективации, когда женщина видит в себе — и тратит на это море времени и сил — объект мужского взгляда. И здесь мы тоже находим тождество классических христианских наставлений и феминистских призывов. Вот апостол Петр обращается к женщинам: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте» 1 послание Петра, 3:3—4. Тертуллиан, который вообще-то был ярым сексистом, яростно боролся против женских украшений — во-первых из той же заботы о личностной полноте женщин, что и Петр, а во-вторых — из-за возмущения, что огромное деньги идут на побрякушки, когда люди голодают. Так он связал женское и социальное угнетение, переходя — в этом отдельном своем призыве — на позиции интерсекционального феминизма. Феминистки, в данном случае, сказали бы что-то вроде: «не надо гробить свою личность ради внешности, следует заниматься самореализацией». Логика одна.
Вообще можно дело весьма упростив сказать: частые обвинения христианства в том, что оно лишает нас «радостей секса», не сводятся ли к тому, что христианство просто-напросто воспрещает нам быть скотами, не ликвидируя «радостей секса» самих по себе, естественно?
Такого рода истории бесчисленны в христианской письменности: вот только еще один пример: святая Фёкла, соратница апостола Павла, в некоем восторге — в экстазе девства, безсемейной, безмужней, бездетной, чистой, блаженной «квир»-жизни — претерпевает пытки, казни, домогательства, но не выходит замуж. Её хотели сжечь — апостола, проповедницу, «фем-активистку» — наследницу древних вакханок, предшественницу новоевропейских ведьм — «дабы все жены впредь страшились, её примером вразумленные!».
В прошлый раз мы писали, что бесы правят нами посредством желания, а желание передается через язык. Век сей — это особое устройство языка и желания, и дабы его свергнуть и приблизить будущий век, следует это устройство сломать, в частности — упразднить патриархат. На уровне желания это выражается в борьбе с объективацией. А в языке? Эту проблему как будто бы должны решить феминитивы, вроде пресловутого слова «авторка». Действительно, все языки мира — явно «мужские», то есть само устройство языка поддерживает патриархат. Но с другой стороны — возможность изменить язык сознательно и такими грубыми мерами как перевод слов в женский род, кажется мне сомнительной затеей. Тем не менее, при Петре I наш язык претерпел чудовищные изменения, язык был весьма и весьма искорежен. Это безусловно было катастрофой языка. Но без этой катастрофы не случилось бы спустя век чуда русской литературы. Быть может, и с феминитивами произойдет — если тому суждено сбыться — нечто подобное: то, что сейчас кажется глупостью и извращением языка, через эпоху станет чем-то прекрасным, откроет новые — ныне непредставимые — возможности, как был непредставим Пушкин из времен Феофана Прокоповича.
Писали мы и про одержимость идеями. Часто можно услышать, что феминистки «неадекватны», «истеричны». Безусловно, ко многим из них такие определения подходят, как и к большинству последовательных людей с ясно определенными взглядами. Вообще быть «активистом» — состояние небезопасное. Православные ведь знают, что коли является тебе ангел — скорее всего это бес. Прелесть узнается прежде всего по гордыне, чувстве своей правоты, отсутствию любви, неспособности понять другого. Феминистка ли или православная — если человек что-то доказывает, не слушая собеседника — он одержим, и правильность и благородство идеи (скажем, Православия) тут ни при чем: бесы, повторим, как раз любят представляться ангелами.
Все что мы доселе говорили — скорее «теоретично». Но где теория, там и практика: сначала огромная роль женщин в первохристианских общинах, а затем уже и конкретные законы защиты их прав уже в Средневековье (как это было конкретно на примере древнерусского общества можно прочитать у Ключевского). Одной из первых феминисток (если не просто первой) была Мэри Уолстонкрафт, которая помимо прочего обосновывала равенство полов с христианских позиций — полы равны перед Богом. Так или иначе, женщины освобождены только и исключительно в западных странах, т. е. в (пост)христианских. Двухтысячелетняя христианизация привела к равноправию полов — формальному как минимум, но ведь и не только формальному. Это история. А где мы оказались сейчас? — конечно, в «либерастии».
Либерастия
«Либерастия» кажется мне крайне удачным словцом, ибо оно улавливает некое типическое подозрение консерваторов: всякий либерал немножко педераст. Причем под «либералом» как правило понимается человек, выступающий «за все хорошее против всего плохого», этакий «гуманист-моралист», а под педерастом — не педофил, а гомосексуал. В чем причина этого консервативного подозрения?
Мы сказали, что половое различие — перворазличие, образец и начало всех остальных и тем самым — фундамент всей культуры. Если с этим перворазличием что-то сделать, то вся антропологическая реальность дисбалансируется. Именно это и произошло с нашей современностью из-за вмешательства христианства. Сломав традиционную гендерную систему, освободив женщин, христианство сломало мирской порядок.
Евагрий Схоластик описывает юродивых: «Хотят с мужчинами быть мужчинами, а с женщинами — женщинами, желая причаститься каждому естеству, а не принадлежать только одному. Образ жизни их столь точно уравновешен на весах, что, даже когда они сильно отклоняются в сторону, это отклонение совершенно неощутимо, несмотря на мощный размах. Для них настолько смешаны противоположности (ведь Божья благодать соединяет несоединимое и вновь разъединяет), что в них сосуществуют жизнь и смерть… И так в них обе жизни переплетены, что даже совершенно отвергнув плоть, они по- прежнему живут и с живыми… всех слушают и со всеми встречаются».
Это естественно черт знает что. В мифологической перспективе все делится, расходится на два: свет-тьма, добро-зло, верх-низ, правое-левое, рациональное-эмоциональное, активное-пассивное, мужское-женское. Понятно, что в этом ряду на долю женщин выпадает тьма, зло, левое, низ, эмоциональное и пассивное. Но христианство расколдовало мир, сломало мифологические оппозиции — произвело юродское смешение противоположностей по Евагрию Схоластику. Зачем? — чтобы «всех слушать и со всеми встречаться», чтобы все были равны в Божьей благодати. «Либерасты» скажут, что это прекрасно, а консерваторы — вполне разумно — возмутятся чудовищным нарушением порядка.
В пресловутых псевдофеминистскаих спорах вокруг придерживания дверей, уступания места, платы за счет и прочего надо заметить следующее — всем нам, и мужчинам и женщинам, удобно, когда эти правила четко определены. Систему этих правил мы пошатнули — и вот нам стало непонятно, как себя друг с другом вести. Самые основы повседневности пошатнулись. Возвращаясь к словам Христа о семи злейших духах — мы выгнали нечистый дух патриархата, но если комната останется пустой — придут семь духов, злейших его. Определенное понимание того, что значит быть мужчиной, составляет стержень того, кто я есть. Предположим, осознав, что это понимание — ошибочное, дурное, злое, мне удалось этот стержень вынуть из себя. И что? Я останусь без стержня, весь мой мир разрушится. Иными словами, необходимо не просто убить старый гендерный порядок, но и создать новый.
Все наши святые женщины, упоминавшиеся выше, тождественны в том, что бегут из мужского мира: не слушается отца, не хочет замуж, сбегает от мужа. Отвергаются традиционные семейные ценности. Розанов, самый прозорливый защитник семейных ценностей, указывает, что Христос ради вполне абстрактного добра отвергает мир, что тем самым монахи — образец мироотречения — гомосексуалы, отвергнувшие семью, и именно христианство порождает либерализм и коммунизм, кои в свою очередь ввергают мир в пропасть. И Ницше, в своей критике нигилизма, в ностальгии по первобытным воинам не забывает упомянуть о «презрении к бабенкам», о том, что коли идешь к женщине, надо «не забыть плетку». «Мужчина должен воспитываться для войны, женщина – для отдохновения воина. Все остальное – вздор», проговаривает Ницше патриархальную мечту об отношениях полов, зная, что она разрушена христианством – «рабской моралью», «изморалившей» современное человечество.
Консервативное подозрение основано на том, что освобождение женщин приводит к «обабиванию» мужчин, т. е., по «логике» консерваторов, к их гомосексуализации. Этот фантазм консерваторов мы более рассматривать не будем, а просто зафиксируем: им кажется, что традиционное женское поведение вменяется «либерастией» мужчинам. Это, надо сказать, так и есть.
Вспомним: мужчина грехопадением втянут в «карьеру» («в поте лица»), а женщина в семью («скорбь беременности»), но опять и опять: если мы видим общество, где эти роли сломлены — а именно наше общество — не значит ли это, что в таковом обществе последствия грехопадения преодолены — и случайность ли то, что это общество — (пост)христианское? Пока мы видим власть мужчины мы вынуждены фиксировать это как вернейший признак мира во зле лежащего. А вот когда мы видим власть женщины — тут мы можем видеть возвращение райского порядка. Феминизация, как указывают многие социологи, ведет к снижению насилия в обществе, т. е. просто-напросто к обществу более евангельскому. Биологи указывают, что по многим причинам, мужчина — более агрессивен, т. е. просто-напросто более злой чем женщина. Это совпадение теологических, социологических и биологических выкладок пусть проанализирует кто-то поумней и пообразованней меня, а здесь просто зафиксируем: это совпадение имеет место быть.
Ибо каков идеал традиционного женского поведения? — кротость, мирность, целомудренность, мягкость и пр. Но это именно те качества, которые христиане вменяют как обязательные для всех. Христос со слабыми, униженными и т. д. — т. е. и с женщинами тоже, ибо от века их унижают. Это то, что обычно называют просто нравственностью. А мужское поведение? — сила, гордость, твердость, донжуанство — другими словами, безнравственность. «Как же ты требуешь целомудрия, а сам не соблюдаешь» — спрашивает у мужчин Григорий Богослов. Да легко: пусть женщина будет целомудренной (или идет «работать» в бордель), а так как «мужья были законодателями, потому и закон обращен против жен», то сами себе мужчины разрешили многое: разрешили себе зло. Банальнейшая из ситуаций: женщина, которая занимается сексом «не по правилам» — шлюха, мужчина в той же ситуации — молодец-удалец.
Драться — это по-мужски. Если ты не дерешься — ты баба. Дело, однако, в том, что агрессия — это плохо. Это, конечно, ужасная банальность, что не мешает ей нарушаться на каждом шагу. Давайте спросим себя: какова гендерная принадлежность грабителей, убийц, насильников? Как-то так получается, что в большинстве своем это мужчины. Великое этическое правило «нельзя бить девочек» — чуть не главное в воспитании мальчиков. «Нельзя обзываться» — вот еще одно. Эти вполне феминистские, вполне христианские, типические правила либерастии в нашем детстве обычно проходили по рубрике «надо быть хорошим мальчиком». Не знаю, зачем было переименовывать «вежливость» в «политкорректность», а «нравственность» в «толерантность», но речь на самом деле идет именно об элементарной нравственности и вежливости; о том, что общество следует устроить по правилам любви, а не по правилам агрессии и превозношения. Над феминистками часто издеваются из-за их («истерического») внимания к непристойному поведению и непристойным замечаниям мужчин. Не знаю что здесь сказать, кроме того, что нас всех, кажется, воспитали в запрете на непристойности, что этот запрет кажется мне элементарным нравственным поведением, кажется мне нормой христианской жизни. Наши подруги, матери, сестры, возлюбленные, дочери — люди, и давайте попробуем их не унижать. Как будто бы просто. На самом деле нет.
После революции
Традиционное женское поведение — не в идеале, а в реальности, и здесь проблема — на самом деле является типично рабским поведением, лакейством. Скажем, совмещение глупости и коварства, часто приписываемые женщинам — приписывается также и слугам: трусость, неумение отстоять свои интересы. Заметьте, что взаимоотношения Дживса и Вустера — типичные отношения мужа и жены. Вряд ли Вудхаус имел в виду, что его герои были любовниками, я хочу сказать только, что типовые отношения мужа и жены — отношения господина и слуги. Вустер — командует, он немного смешной и глупый, а Дживс — подчиняется, обустраивает быт своего господина, и тут же тайно, за спиной руководит Вустером. Это муж и жена, как их описывают комедии и анекдоты. Также и странная любовь и преданность рабов к господам — поведение Дживса, поведение Фирса из «Дяди Вани», называвшего отмену крепостного права «несчастьем», поведение многих современных женщин, ностальгирующих по патриархату — ибо они не знают, как жить свободными, у них нет опыта свободы.
Современная женщина такая не от природы, равно как и мужчина. Их поведение — продукт социальных отношений, именно господства-рабства. Женщина сформирована как раба, мужчина — как господин. Не знаю, возможно так уже делают, но мне кажется, что следует привнести методы и находки постколониальных исследований в исследования гендерные. Так же как постколониальный субъект формально освобожден от колониального гнета, однако весь он сформирован опытом колониального угнетения, и все равно продолжает управляться, но в более гибких схемах, своими прежними хозяевами, так же и женщина — формально освобожденная, она определена многотысячелетним мужским угнетением и продолжает формироваться, но в более гибких схемах, мужчинами.
Или революционная метафора. Ввести в рабочий класс классовое сознание, т. е. превратить его в класс революционный (пролетариат), как мы знаем из Ленина и Лукача, можно только извне. Требуются ренегаты из правящего класса, изменившие классу господ и перешедшие на сторону рабов. Рабы не имеют опыта свободы — с этим опытом их могут познакомить только господа. Но для этого нужно, чтобы нашлись господа, предавшие интересы своего класса. «Интеллигенцией» в России называют освободительное движение, т. е. господ, перешедших на сторону крепостных, бедняков, пролетариев, женщин. При этом «интеллигент» — объект презрения «настоящих мужчин», и справедливо, ведь интеллигенты — ренегаты, предатели. Ницше называл христианство рабской моралью. Как всегда, он был прав, но не докрутил до конца: если рабы одержали верх, то они не рабы уже, но, конечно, и не просто замещают старых господ. Христос на стороне рабов, безусловно — якшается с низами еврейского общества, а большинство первохристиан — рабы, бедняки и женщины. Но Христос дарит рабам благодать освобождения, создает пространство свободы, где нет уже ни рабов, ни господ.
Дело вот в чем. Патриархат, как указывает нам феминистская мысль, — система угнетения не только женщин, но и мужчин. Страдают от патриархата все, типовой пример: армия и война. Жертвами мужской агрессии чаще всего выступают мужчины. Мужской субъект сформирован как тот, кто должен быть агрессивным, чего-то вечно добиваться, и в целом быть всегда немножко моральным уродом — скажем мужчинам запрещено «выражать чувства» и т. п. Это во-первых безнравственно, а во-вторых — весьма немногим удается достичь идеала традиционного мужского поведения, что вызывает многочисленные фрустрации: скажем, «гопота» — это именно мужчины, не добившиеся «успеха», что заставляет их проявлять себе «настоящими мужиками» примитивными средствами вроде драк с мимоидущими людьми, Аналогично семейное насилие, насилие мужей и отцов, как правило свойственно мужчинам-«неудачникам», также и мальчики-задиры — сыновья из неблагополучных семей и т. д.
Итак, в свержении патриархата заинтересованы все — и мужчины, и женщины. И думать над тем, как должны быть устроены отношения мужчин и женщин при их равноправии — значит думать над тем, как должно быть устроено постреволюционное общество (потомки крепостных и дворян в России, белые и черные в США и т. д.). Женщинам, как освобожденным рабам, следует произвести экспроприацию господских владений — мужского опыта: завладеть достижениями мужчин: опытом рациональности, опытом свободы, опытом самостояния — всем тем, в чем женщинам было отказано. Мужчинам следует научиться не властвовать, научиться равноправию. Т. е. свободная женщина — это по необходимости немного «мужчина» (ибо только мужчина был свободен), а мужчина, признающий равенство, — немного «женщина» (ибо отказывается от мужского доминирования): юродское смешение противоположностей. Постреволюционное общество уничтожает старый порядок, но не его достижения. Дворянская усадьба — более не место власти и эксплуатации, а музей. Петергоф — не резиденция императоров, а место отдыха тысяч туристов. Старый опыт — лучшее в нем! — должен войти в новый, но утратить свою функцию поддержки мира сего. Следует произвести новый опыт — что самое сложное, ибо он именно новый, ни у кого нет опыта общества, где нет рабов и господ. И для господ, и для рабов одинаково сложно перестроиться в граждан. Здесь и понятная опасность: дурная маскулинизация женщин — перенимание злых повадок мужчин, а не опыта свободы. Женщинам следует удержать и развить свою приобретенную в (пост)христианских обществах свободу, но не становиться «мужиками»; напротив — мужчинам надо перестать быть «мужиками».
В феминистской перспективе, во-первых, следует отсоединить мужской опыт от общечеловеческого, ибо до сих пор мужской опыт воспринимается как просто человеческий, а женский — как некое дополнение к нему. «Человек» как таковой не дан в опыте, он выступает или как мужчина, или как женщина. Истина системы не может быть постигнута в личном опыте, а только в абстракции, ибо личный опыт дает знание только твоего участка системы, но не системы в целом: я не испытаю женское на опыте, женщина не испытает на своем опыте мужское. «Мужское отклонение» от общечеловеческого должно быть осмыслено как симметричное «женскому». Общее в человеческом равно принадлежит обоим полам, а их особенности, стало быть, — всего-навсего особенности, и специфически мужское — такое же смешное, как и специфически женское.
Во-вторых, следует понять что деление на мужчин и женщин останется навсегда, пока существует биологическое различие полов. В силу естественных различий они будут всегда как-то культурно «одеты», как-то будут символизироваться — где есть пол, там будет и гендер. Следует так переформатировать половое различие, чтобы оно не было основанием неравенства; следует так устроить общество, чтобы различия не встраивались в иерархию, а были «на свободе». Следует изменить как мужское, так и женское поведение. В силу естественной символизации полов гендер всегда будет разниться, а следовательно — задача не в аннулировании различий, а в построении такого порядка, где они не будут основой порядка-власти, а лягут в основу порядка-дружбы.
Этот новый опыт равноправия, повторяю, не дан, его следует изобрести. Разрушив патриархат, мы дисбаланисровали все — и в этих руинах патриархального общества нас ждут два вида угроз. Первый — фундаменталистская реакция, второй — неизвестные нам опасности, всегда рождаемые свободой, ведь где свобода, там и зло. Мужчины с вынутым стержнем традиционной маскулинности становятся или инфантилами, или мачо. Женщины, оставляя за собой старую роль, берут на себя и новую: дом остается за ними, но они и работают. Это мало кому нравится. Отсюда — желание вернуться, фундаменталистская реакция, столь ярко иллюстрируемая игиловскими (запрещенная в России организация) массовыми изнасилованиями, рынками наложниц и пр. А из новых опасностей — прежде всего непонимание, как надо себя ввести, каков должен быть, например, флирт, как должна функционировать семья, что такое сейчас быть «правильной» женщиной и «правильным» мужчиной. Быть свободным в любви — невозможно, легче все разрушить. Но что невозможно человеку, возможно Богу. Или как поет Нина Карлсон: «Эта дискотека должна быть невозможной, а мы пляшем, значит, можно».
КНИГИ О ЖЕНЩИНАХ
У нас было три подборки о женщинах:
«Женщина в Православии»: в первой части — о святых женщинах, во второй — богословы, библеисты, историки, писавшие на нашу тему.
«Романы о женской доле» — подборка художественной литературы о женщинах.
«Пять язычниц, ждущих Христа» — пять романов с главными героинями-язычницами, живущими до Христа, но предчувствующих Его.
[* Понятие «богословия прямого действия», так же как и «синтеза сверхискусственного» из прошлой статьи, я позаимствовал у Секацкого. Он использует их как инструменты кинокритики, я же — в других целях.]
