Ложность приходских отношений не должна перекрыть традицию Духа.

Греховная сумка через плечо

Давно замечаю, что человек, приходя в храм, почти никогда не встречает тотчас традицию Духа, а вступает в пространство неврозов и комплексов, а также карикатурно понимаемого идеала. Несоответствие внешнего и внутреннего и непонимание сути, как правило, приводят к лицемерию либо к пути усвоения формы вместо пути Встречи. И нужно большое желание подлинности, чтобы среди всего этого отыскать Церковь Духа.

Вспоминаю одну свою подругу, которая впервые приехала в некий провинциальный монастырь. Было утро. Студентка зашла в храм и обрадовалась литургии. Как вдруг одна монахиня подскочила к ней и зашипела:

– Как ты можешь носить сумку через плечо? Разве ты не знаешь, какой это грех?

Хотя девушка ходила в храм всего несколько месяцев и была склонна всем доверять, она почувствовала в словах монахини что-то не то. Подруга позвонила мне, и я объяснил, что она столкнулась с обыкновенной глупостью. Но среди новичков в Церкви есть большое количество тех, кто видит «что-то не то», но им некому объяснить: сложность людских отношений неважна, главное – найти здесь и узнать высокую традицию Духа.

Игра в христианство

Одна мудрая и высокообразованная русская монахиня, принявшая постриг в 1994 году и через 12 лет иноческой жизни переехавшая в обитель в Греции, говорила, что 1990-е годы в России были временем невиданного воодушевления. Тысячи молодых людей приходили в храмы и монастыри, где из руин отстраивали обители, часто не имея даже хлеба досыта. У них было много сил, вдохновения, желания, но совершенно не было наставников, которые могли бы явить им дух благодатной традиции.

И эти энтузиасты начинали играть в христианство, изображая из себя аскетов и пустынников в меру своей фантазии. Такая игра приводила к тому, что эти люди заменяли Бога формой и формализмом и даже, бывало, теряли свойственные всякому нормальному светскому человеку добродетели.

Плоды этой игры есть в российских храмах и монастырях и теперь, как и сама игра. Выражается это в неприязни ко всему «ненашему», неприязни к мировой культуре и красоте, неумении видеть разнообразность выражения Бога в людях, сведении христианской жизни к храмовому пространству вместо освящения своих мыслей, дел и трудов. Еще характерные черты: уверенность, что мы предназначены к страданию (хотя Христос завещал всегда радоваться); подозрительное отношение к радости и улыбке; колоссальное засилье формализма – когда человек вместо подлинного роста в Боге и доброте изображает некие добродетели; уверенность, что мучить других «для смирения» – это хорошо; отказ от умножения красоты, хотя это одно из назначений человека в бытии.

Глядя на все это, можно понять, отчего Кьеркегор сказал: «Нет ереси опаснее для души, чем игра в христианство».

И лишь тех, кто не удовлетворился формой и по-настоящему желал Духа, Господь какими-то чудесными путями привел к настоящим учителям, которые и вправду могли указать другим Путь…

Что скажет Марья Алексевна!

Христианство – это возможность жить Богом. Когда мы встречаем такого человека, то видим, что вокруг него расцветает земля. Чтобы понять христианство, нужно обязательно увидеть христиан, хоть они и редко встречаются. И это не преувеличение: там, где христианин прошел, целый день будут говорить только о нем – с возмущением или восторгом. Потому что Дух Святой не дает никому оставаться нейтральными, но, сияя из сердца тех, кто Его достоин, Он ужасает умников и формалистов, одновременно вдохновляя и радуя стремящихся к подлинности и свету Господню.

Христианину естественно видеть во всем красоту и замечать отблески Фаворского света в том, что прекрасно. Мало тех, кто это умеет. Как-то я разговаривал со знакомым и рассказал ему об английском святом – короле Альфреде Великом.

– А наш Димитрий Донской не хуже, – в ответ насупился он.

Я понял, что говорить дальше бесполезно, ведь зрение этого христианина настолько дробно, нецелостно, что даже святых он меряет по принципу “свой” и “чужой”. Это потому, что вера многими воспринимается как лозунг, плакат времен соцреализма, но не как жизнь с Богом.

В таком восприятии, конечно, важен не факт красоты, а вещи совершенно посторонние, внешние, сводящиеся в конечном итоге грибоедовскому: “Ах! Боже мой! Что станет говорить княгиня Марья Алексевна?”. В роли Марьи Алексевны могут выступать и знакомые формалисты, и соседи, и всевозможные предрассудки, и старушка у подсвечника, и вообще все, что угодно.

Потому-то на красоту всегда маленький спрос даже в храмах, ведь на приходе мы чаще сталкиваемся с ложностью отношений, чем с традицией Духа. Потому нам так важно касаться всего, в чем есть небесная красота: литургии, Евангелия, дружбы, любви, деятельной доброты, природы, поэзии, музыки и вообще всего, на чем лежит отпечаток Славы Господней.

Слишком важно знать лично тех, кто видит мир в его пасхальном сиянии, то есть, по мысли отцов Добротолюбия, видит его правильно. И тогда мы не станем ужасаться, встречая многочисленные искажения.

Монахи должны знать физику

Вспоминаю своего знакомого церковного сторожа из тех же девяностых. Он окончил филологический факультет, но, уверовав, сжег свою библиотеку. И не только сжег, но и всех нас подстрекал сделать то же самое, говоря, что книги – это что-то мирское, ненужное. Он, конечно, не знал, как святые отцы древности ценили книгу и знания, не знал имен святых поэтов, прославляемых Церковью, не знал колоссальной образованности подвижников, не знал, что современные старцы, такие как Софроний (Сахаров) и Дионисий (Каламбокас) отправляют своих монахов и учеников в лучшие учебные заведения мира. Потому что считают, что чем лучше монахи будут знать физику, химию или математику, тем больше у них будет поводов восхищаться Творцом и Его премудростью и реализовывать себя как людей, познающих мир и умножающих красоту. Словом, этот сторож не знал ничего, но был абсолютно уверен, что поступает правильно, когда на манер брэдбериевских пожарных предавал книги огню.

Потом он, впрочем, ушел из Церкви, и это было закономерно: ведь на самом деле он был не в Церкви, а был в своей карикатуре духовной жизни, которая казалась ему истиной.

И все, кто живет в подобных карикатурах, боятся настоящего христианства и боятся того, как Господь проявляет Себя в культуре.

Сказка — ложь, и намека в ней нет

Вспоминаю еще одну историю о другом подобном стороже, выпускнике экономического факультета, который всерьез уверял меня, что сказка “Золушка” вредоносна, и ее необходимо запретить для всеобщего блага.

– Чем же она тебе помешала? – удивился я.

И он стал объяснять, что в сказке действуют Фея Крестная.

– Ну и что тут такого? – переспросил я.

– Так ведь фей не бывает! – многозначительно заметил он, – а значит, она никакая не фея, а ведьма.

– Конечно, не бывает фей, – ответил ему я, – а бывают только валенки да рубли, да капуста…

Разговаривал я и с одним угрюмым семинаристом, который тоже ополчился на сказки. Особенно его возмущал “Властелин колец” Толкина. И он долго и нудно объяснял мне, что в его храме есть молодая девушка-толкинистка, которая вместо того, чтобы усердно ходить на службы и внимать наставлениям семинариста, а также встречаться с ним (она ему нравилась), ездит постоянно на какие-то непонятные ему игры.

Много гневного сказал он о ней, и чем больше он говорил, тем больше я понимал, что эта девушка ищет подлинности, и никто в храме не сумел показать ей традицию Духа, и только сказочник Джон Толкин сделал это. Потом я узнал уже от этой самой девушки, что Толкин помогал ей глубже понять христианство и находить в нем ту красоту, ради встречи с которой существует и мир, и Церковь.

Не камни, но люди

Как-то я вел занятия для группы психически больных людей и их родителей. Рассказывал одну древнюю английскую христианскую легенду, а потом читал стихотворение Киплинга “Рождественская служба в Се́лси”. Если на легенде больным было концентрироваться трудно, то поэзия их очаровала. Они замерли и в буквальном смысле слова внимали свету, наполнявшему стихи. Редко кто из здоровых людей ощущает до такой степени, что, касаясь высокого искусства, мы прикасаемся к Богу…

У Рембрандта есть полотно, которое называется “Художник в мастерской”. Композиционно выстроено оно так, что сюжет самого́ полотна мы не видим, но от холста художника идет свет. Рембрандт говорит этим, что само искусство светоносно. Но чтобы воспринимать эту светоносность, человеку нужна чуткость к Духу, к благодати. Такая чуткость, как была у этих больных людей.

Поэзия дает человеку жить глубиной и так уйти от всеобщего скольжения по поверхности бытия. Поэзия есть прививка против мира «взрослых серьезных людей», мира ложных человеческих отношений – в противоположность миру Господню, где все красота, мудрость и свет.

Подлинная красота искусства в соединении с красотой мироздания и звучащей в красоте благодатью растит человека так, что он становится тем, кем и был изначально задуман, — христианином, подлинно живущим по Духу.

И лишь понимая это, лишь открыв мир и жизнь как великий повод для благодарности и ликования, где наше блаженное дело – умножать красоту и добро, мы, по слову Джона Рескина:

«День за днем, усилие за усилием… при помощи искусства, мысли, доброй воли, действительно воздвигнем… Церковь, о которой не скажут: „Смотри, какие здесь камни“, но скажут: „Смотри, какие здесь люди“».