на наш Телеграм
В Церкви, а особенно вне её бытует определённое понимание «христианского смирения». Смирение понимается как наслаждение собственным унижением.
Нам знаком сально-сусальный, сложно характеризуемый, но безошибочно узнаваемый тон некоторых верующих, говорящих о смирении с едва заметным проблеском наслаждения. «Смиряться надо, а не заниматься философией» — пишет мне в личку человек, который, не попади он в Церковь, мог бы удовлетворять свою страсть к унижению юных и непокорных менее имплицитным способом.
«Смиряться надо, смиряться», — говорит мне давний приятель, а я думаю — давно ли он стал так вологодски-православно окать и тянуть гласные?
Понимание «смирения» как садомазохистской игры, как наслаждения своим или чужим унижением отпугивает многих неверующих.
Пусть, мол, сами в своей Церкви этими больными играми занимаются, а я здоровый и целостный человек.
И с нас будет спрошено за то, что мы делаем частью церковной жизни эту мерзость.
Смирение — не наслаждение унижением.
Однако зачастую, читая жития, мы встречаемся именно с таким, казалось бы, поведением. Что на самом деле скрывается за этим?
Рассмотрим житие юродивой Исидоры.
Девушка юной пришла в монастырь. Там она вдруг стала вести себя как глупая и сумасшедшая. Вместо монашеского куколя на голову повязала старую тряпку. Ела только хлебные крошки и помои. Целый день мыла пол в монастыре и выносила нечистоты. Никогда ни с кем не разговаривала. Сносила все обзывательства и издевательства монахинь. Когда в монастырь приехал святой подвижник Питирим, который получил о ней видение от Господа, монахини вышли его встречать, а Исидору с собой не взяли. Он спросил, не осталось ли кого внутри — и когда монахини ответили, что нет. Но он потребовал всё же привести юродивую, а когда её против воли привели — упал перед ней ниц и стал просить благословения. Сёстры удивились, и он объяснил им, что Исидора на самом деле святая и достойна быть их духовной матерью. Монахини стали плакать и рассказывать по очереди, какие страдания они причиняли сестре. Исидора, как только её святость раскрылась перед всеми, оставила монастырь и уехала в далёкое место.
Святая совершает над собой унизительные действия — надевает на голову тряпку, ест помои, целыми днями возится с грязью. Современный православный бы сказал: для смирения. Смиряется. Усмиряет грехи чревоугодия, брезгливости, тщеславия.
Святая не разговаривает с сёстрами. Предание сообщает: ни коротких, ни длинных бесед не вела она ни с кем. Современный православный сказал бы: для смирения. Усмиряет страсть многоглаголания.
Святая терпит побои и унижения от монастырского сообщества. Казалось бы — очевидно. Для смирения. Спасается.
В монастырь приезжает подвижник Питирим, святой человек. Исидора запирается в монастыре, не выходит наружу. Снова очевидно. Смирение.
Однако обратим внимание на композицию жития. Девушка — «козёл отпущения» в коллективе, на её голову сыпятся угли агрессии всего монастырского сообщества. В иерархии сестёр она в самом низу. Но приходит время, и рукой Господа она становится «главой угла». Катарсис. Все плачут, она уезжает.
Что всегда упускают в этой истории: житие не показывает эту девушку как сумасшедшую, как захваченную своим сумасшествием. Настоящие сумасшедшие не моют полы и не выносят нечистоты. От них больше вреда, чем пользы.
Девушка стала, повторюсь, «козлом отпущения». Её поведение было направлено ровно на то, чтобы оказаться «белой вороной» закрытого монастырского сообщества и принять на свою голову всю агрессию, которая накапливалась в стенах обители.
Понимала ли она, что делает? Да. Её действия разного характера плохо складываются в фрейм «сумасшедшая», но отлично подходят цели: стать девочкой для битья.
Сумасшедшая может есть крошки с пола и помои, но не станет целыми днями мыть полы и не станет молчать. Чтобы стать девочкой для битья, нужно ассоциироваться с грязью, с отходами, с чем-то неприятным. И — молчать, не давать отпора. Не разговаривать вообще, лишиться голоса.
Могли ли в коллективе заметить, что сумасшедшая — не настоящая? Занимается чёрным трудом, не говорит несвязностей. Могли, да не стали: потому что жертва неинтересна, жертва не личность, жертва — лишь точка приложения силы агрессии коллектива, которая должна быть слита, а куда — неважно.
Когда наступает развязка, и святой подвижник просвещает монахинь: та, которую вы не вывели с собой меня приветствовать, — святая и могла бы стать вашей духовной матерью, тогда вдруг «коллектив» оказывается расколдован. Сёстры понимают, что травили — святую, что «точка приложения силы зла», что «сливной бачок» коллектива, что жертва невиновна (а ведь она и невиновна: никого не била, мыла полы, но осмелилась ассоциироваться с нечистотами и не подавать голоса, не отвечать на смешки), и плачут, и раскаиваются в грехах.
Сёстры, как и мы, видят, винтиками какого древнего и страшного механизма утилизации человеческой агрессии они стали. Они видят себя, как человеческую многоножку насилия и травли, и ужасаются.
Мы не знаем и не можем знать, отдавала ли сама святая себе отчёт в том, какую логику человеческого общежития она посрамила своей длительной «акцией». Открылся ли ей весь замысел с самого начала или только в конце истории. Может быть, она, как историческая личность, вовсе и не осознавала, какую роль сыграла в разоблачении одного из рычагов природы человеческой общности. Мы знаем точно, что сама история, само житие отразило народную интуицию о жертве и травителе; о презренном и том, кто презирает; о bullied и о bully.
Золушка, Настенька из Морозко, Иванушка-дурачок, эти дохристианские человеческие интуиции смотрят на святую Исидору с умилением, как на своего героя.
Золушка получает мужчину. Справедливости и гласности она не получит. Настенька получает возмездие и богатство, правды — не получает. Иванушка-дурачок получает мужскую честь и доброе имя, но не становится лицом каждой жертвы, доказательством каждой невиновности. Он становится царевичем, но братья никогда не узнают: хоть царевича, хоть дурачка, бить — нельзя.
Святая Исидора — красива. Она вечна. Ты плачешь с монахинями, когда они перечисляют все свои пинки и оплеухи в адрес святой.
Чувствуете контраст со «смиряйся, слушайся мужа» от очередного православного бородача со сверкающими глазами?
Православные бородачи чувствуют, что жертва – права, что «блаженны плачущие, блаженны кроткие». Но они упускают, что неправ тот, кто запинывает жертву. Неправы те, кто распяли Христа. Неправы золушкины сёстры. И горе тому, кто берёт на себя роль такой вот золушкиной сестры – всем этим диккенсовским и шарлотта-бронте-порождённым воспитательницам с линейками и розгами, которые решили, что делать плачущих и кротких таковыми – их прерогатива.
Ошибка «православных» в том, что они хотят запереть жертву внутри того самого механизма, который показала юродивая Исидора. Терпи бесконечно, а я буду бесконечно тебя пинать. Но святая в конце концов разоблачила эту систему. Смысл её «смирения» был не в нём самом, а в дальнейшем открывании упомянутого механизма, в перенаправлении каналов агрессии с «нижнего» члена иерархии.
Ошибочно, тем не менее, считать, что механизм может быть «сломан» посредством виктимного поведения участника. Если бы не святой Питирим, юродивую забили бы до смерти. «Смирение» Исидоры не спасает её, а лишь служит средством создать ситуацию, которая изобличит необоснованность агрессии сестёр. Её поведение ничего не решает — лишь вкупе с появившимся по велению Бога участником вся история получает смысл.
Нет никакой красоты в терпении боли. Красота в том, что иерархия как орудие боли может быть сломана. Дело не в том, что Христос умер, а в том, что Христос воскрес.
Так что руки прочь от жертвы. Камень, отвергнутый строителями, станет во главу угла.
