на наш Телеграм
Борис Гребенщиков* в ответ на вопрос о том, что хотел сказать автор, каждый раз говорит: «Ни в одной моей песне нет ни грамма смысла». Янина Солдаткина в своей лекции «Между Раем и Вавилоном: христианские образы в русской рок-поэзии» исследует не то, что хотел сказать автор, а то, что мы, может быть, хотим услышать.
Покуда не грянет Гром
Русский рок — это яркое слияние иностранной музыкальной культуры и очень специфичного для рока христианского контента. Конечно, определенный запрос на новое прочтение христианства в связи с рок-темой возникает не только в СССР, где рок является потаенной культурой, но и на Западе на волне 1968 года. Известный мюзикл Jesus Christ Superstar 1973 года снимался в Иерусалиме, все его герои — в узнаваемых костюмах хиппи. В этой постановке появляется образ Иисуса как хиппи и бунтаря, яркие антивоенные мотивы и тема непризнанного пророка, который поет ассоциируемые с рок-культурой тексты.
Мы должны понимать, что не все русские рокеры были знакомы с первоисточником. Евангелия в открытой продаже не было. Его восприятие происходило либо через Jesus Christ Superstar, либо через русскую культуру, романы Достоевского или «Мастера и Маргариту». Последний роман дал возможность поговорить о том, что есть дьявол, что есть Бог. Зачастую восприятие главного христианского образа Иисуса происходило через образ Иешуа у Булгакова. Например, такая отсылка есть в песне Александра Башлачева «На жизнь поэтов»:
Не жалко распять, для того, чтоб вернуться к Пилату.
Поэта не взять все одно ни тюрьмой, ни сумой.
Короткую жизнь — Семь кругов беспокойного лада —
Поэты идут. И уходят от нас на восьмой.
Понятно, что, с одной стороны, это круги ада: Башлачев часто переиначивает какие-то фольклорные или литературные цитаты. С другой стороны, это, очевидно, семь струн гитары. Ощущение себя как бунтаря, пророка и жертвы очень характерно для русского рока. Александр Башлачев отличался тем, что пытался найти корни русского рока не только в зарубежной культуре, но и в культуре отечественной. Это он придумал знаменитый перевод слова «рок-н-ролл» как «свистопляс». «Свистопляс — славное язычество. Я люблю вpемя колокольчиков». Объединение христианских мотивов с фольклорными и языческими было абсолютно органично для его творчества.
В песне «Вечный пост» речь не только о времени покаяния, но и о любви как ереси.
Коротки причастия на Руси.
Не суди ты нас! На Руси любовь
Испокон сродни всякой ереси.
Испокон сродни черной ереси.
Как в глухом лесу плачет черный дрозд.
Как присело солнце с пустым ведром.
Русую косу правит Вечный пост.
Храни нас, Господи, покуда не грянет Гром!
Перед нами противопоставление христианства и народной культуры. Гром — символ не только христианского Бога, но и Перуна-громовержца. Ощущение своей греховности, запрос на «вечный пост», аскезу — очень характерен для умонастроения неофициальной, бунтарской, культуры, частью которой и был рок. Как говорил в одном из интервью Башлачев, «рок — это дух народный».
В песне-реквиеме «Посошок» лирический герой прощается с жизнью, и в этом тексте очень наглядно объединены образы фольклорные и христианские. Пал саван, в который зашивают героя, возникает образ переправы, вспоминается Харон. Река в фольклоре традиционно разделяет мир мертвых и мир живых. Похоронные венки, с которыми мы до сих пор прощаемся с умершими. С другой стороны, присутствует отсылка к посоху, с которым герой отправляется в путь, это знак не только путника, но и священства, пророчества. Душа отравляется зимой через реку, разделяющую мир мертвых и живых, и там ей встречается часовой, который преграждает дорогу штыком. Революционных часовых и их штыки мы хорошо знаем, но вдруг он оказывается часовым всех времен и штык у него горячий. По моему предположению, это ангел, который охраняет вход в рай.
— Отпусти мне гpехи! Я не помню молитв.
Hо если хочешь — стихами гpехи замолю.
В качестве платы за вход в рай герой предлагает свои стихи. Идея загробного путешествия в рай, в котором поэтическая деятельность становится эквивалентом подвига добродетельной жизни, для русской культуры традиционна: у Лермонтова в «На смерть поэта» идеи те же самые. Но, с другой стороны, она показывает, насколько необходимы христианские образы при размышлении о жизни и смерти, как герой мигрирует от образов языческих фольклорных к образам христианским. Представление о рае все равно сопряжено с христианской культурой.
Запомним реку, часового, который пропускает в некое вожделенное место, и с ними отправимся дальше в поисках этого Города, этого образа, который будет связываться в русской рок-поэзии с образом рая.
У стен града
Все прекрасно знают песню, исполняемую Борисом Гребенщиковым*, «Город золотой». В оригинале она называется «Рай». Автор слов был в тот момент в эмиграции, Гребенщиков* ничего ни у кого не спрашивал и просто исполнял песню, которую сам услышал где-то подпольно и записал так, как запомнил: «под небом голубым», хотя в оригинале «над небом голубым». Я убеждена, что поколение тех, кто впервые услышал эту песню, о рае не думало и никакого апокалипсиса там не чувствовало. Но ощущение томления, веры в прекрасное, безусловно, от этой песни возникало.
Песня впервые ярко прозвучала как саундтрек к фильму «Асса», как раз во время нее кабинка канатной дороги с двумя героями поднимается в гору, и, конечно, от этой песни рождалось ощущение восхождения. «Асса» — очень перестроечный фильм, он заканчивается песней Виктора Цоя «Хочу перемен», вера в рай оказалась очень важной. Утопическая мечта о рае — это то, что пронизывает всю нашу литературу и особенно революционную литературу. Естественно, что она актуализируется в период перестройки. Мы заканчиваем этот жуткий период и — как мы будем жить дальше?
В другой песне БГ «Золото на голубом» присутствует образ рая не в виде города, а в виде цветовой гаммы. Понятное противопоставление: «рисуют нас красным на сером». Цвет Советского Союза и серых будней. А золото на голубом — это цвет византийской мозаики, иконописные цвета. «Ели бы я был плотником» — основной мотив, был взят из одноименной кантри-песни Тима Харди, но он существенно переосмыслен.
Если бы я умел видеть,
Я бы увидел нас как мы есть,
Как зеленые деревья и золото на голубом.
Умение увидеть истинные лица — умение увидеть человека в его райском состоянии. Идея стремления к этому состоянию, вопрос о том, существует ли какое-то райское объединение где-то в обозримом будущем, — все это, повторюсь, очень характерно для русского национального сознания.
Тема города обыгрывается и в «Никите Рязанском». Перед нами псевдожитие, вариант лирической агиографии. Никита Рязанский строит Город, ему не хватает гвоздя, он выходит в сад — перед нами ироничное переосмысление светлых образов. «Святая София искала его и нашла под кустом» — это может быть отсылка к Ною, потому что кругом дождь и потоп. «Она крестила его соленым хлебом и горьким вином» — антипричастие, легко узнается. Песню пронизывают образы библейской катастрофы:
Смотри, Господи, — вот мы уходим на дно;
Научи нас дышать под водой…
А ночью опять был дождь,
И пожар догорел, нам остался лишь дым.
Дождь, пожар, дым, огонь — это все признаки кары небесной.
Но город спасется,
Пока трое из нас
Продолжают говорить с Ним.
Наша страна погибла в потоке и возрождается, Рязань была сожжена, так же, как и Москва в свое время. Это вообще наша родная мифологема, что Москва каждый раз сгорает и возрождается как феникс. Перед нами попытка построения человеческими силами некоего Города, которая фиксирует тоску человека по Золотому Граду, по Господу, фиксирует попытку продолжать говорить с Ним. Несмотря на недоступность огороженного Города, «крепость, и от крепости — страх», на осознание собственного недостоинства, запрос сохраняется.
Но есть свет на этом пути. Заканчивается «Русский альбом» песней пути «Бурлак». Ее герой еще более снижен, чем Никита Рязанский, он даже «кажет Богу кулак». Одинокий бурлак — это еще более травестированный образ путника, который отправляется в какие-то прекрасные дали, особенно если учесть то, что зажато у него в кулаке. Но, с другой стороны, посмотрите, что он говорит Богу:
Отпусти мне грехи первым взмахом крыла;
Отпусти мне грехи — ну почему ты молчишь?!
Ты гори, Серафим, золотые крыла —
Гори, не стесняйся, путеводной звездой.
Мне все равно — я потерял удила,
И нет другого пути, только вместе с тобой…
Во всем альбоме, во всем его умонастроении прочитывается образ прогулки в крепость, в Город, в рай. В нем присутствует явная христианская тоска по Городу Золотому, вопрос только в том, можно ли его построить здесь, на земле. Наверное, нельзя, хотя очень хочется. Можно назвать Город раем, но есть у него и другое название — Новый Иерусалим из Апокалипсиса.
В прекрасном вальсе «Дубровский» мы слышим такие слова:
Не плачь, Маша, я здесь;
не плачь — солнце взойдет;
не прячь от Бога глаза,
а то как он найдет нас?
Небесный храм Иерусалим
горит сквозь холод и лед,
и вот он стоит вокруг нас,
и ждет нас, и ждет нас…
Когда Маше предлагается увидеть этот город вокруг себя, то это звучит немного постмодернистски. Предполагется не то, что он есть объективно, на самом деле, а то, что если мы его чувствуем, то он есть.
В этот период в русском роке появляется очень яркое стремление петь об Иерусалиме, духовных поисках, потому что русский человек не только гвоздь забивает с надрывом, как говорил Довлатов, но еще и все время ищет что-то святое.
Тема города, который находится рядом с нами, вокруг нас, и которому поет небесный хор, возникает необязательно в связи с Иерусалимом или с городом, который построил Никита Рязанский, где есть узнаваемые улицы и здания. Первый наследник Иерусалима — это Рим, второй Константинополь. Москва — третий Рим, а четвертому не бывать. Но есть еще один новый Рим, тоже град Петра, Петербург. Он противопоставлен Москве. Он построен несвятым Петром, победившим природу, в таком неподходящем для города месте, и разве это не достойная попытка постройки рая на земле?
Давным-давно, с тех самых пор,
С самих истоков мироздания
Здесь заплетаются в узор
Проспекты, улицы и здания
И с высоты небесный хор
Поет нам на одном дыхании.
Перед нами в песне группы «Сплин» «Небесный хор» некий неназванный город. Может быть, это Петербург, а может быть, Вечный город. Скорее всего, и то и другое верно. Для «Сплина» городская тема характерна, они наследница петербургского текста русской литературы. В этом тексте есть апокалиптические мотивы города-ада и города-сада, прекрасного города, по-разному понимаемого.
Этот город — это Вавилон
Но объективно-то мы живем не в раю. Значит, тот город, где мы живем, это антирай. В библейской истории есть не только образ Нового Иерусалима, но и образ Вавилона, который ассоциируется со всем нехорошим, что может быть в городе. По преданию, городская культура была основана сыновьями Каина, людьми проклятыми. Авель был пастухом, и это хорошо, а горожане — они не очень хорошие. В творчестве Гребенщикова* темы Города Золотого и золотого Города, то есть города презренного металла, дьявольского, соседствуют. К ней он возвращается многократно, начиная от очень старой песни «Вавилон» начала 1980-х:
И этот город — это Вавилон,
И мы живем — это Вавилон.
Я слышу голоса, они поют для меня,
Хотя вокруг нас — Вавилон…
до песни 2019 года «Вон, Вавилон». В последней роль райского города играет прекрасный Авалон, что сразу отбрасывает нас к кельтским мифам, королю Артуру, который где-то там спит, но обязательно придет к нам из Авалона, чтобы привести истинного государя. Эта песня — плач на реках Вавилонских, только на современный лад. Вавилон — это город мертвый, лживый, он только прикидывается городом. Это обличение, выплеснутое в медиапространство. Мы шли в Иерусалим, а попали сюда. Гребенщиков* вообще любит ветхозаветные мотивы. Эта история, планомерно развиваемая в его песнях, говорит о том, что сознание нашей рок-культуры колеблется между жаждой рая и необходимостью обличить тот ад, который нас окружает. Мы можем сравнить эти два города, две крепости.
Но как противостоять Вавилону? В рок-поэзии возникает тема индивидуального протеста, образа жизни, отрицающего вавилонскую действительность, как в песне БГ «Растаманы из глубинки».
У нас два по всем наукам,
Но ботанику мы знаем на пять.
Два по всем наукам,
Но ботанику мы знаем на пять.
Пока живы растаманы из глубинки,
Пока живы растаманы из глубинки,
Вавилону будет не устоять.
Хиппи-растаман — это не просто человек, который вне политики, это осознанный или неосознанный вызов Вавилону. Это не просто форма неприятия мира — я просто курю, а он стоит, — это ответ на агрессию со стороны Вавилона, которая пытается все себе подчинить. В советские годы сама принадлежность к рок-культуре ставила на тебе клеймо невозможности официальных концертов и карьеры, но и сейчас, когда рок не является контркультурой, культурный протест все равно сохранился. Конечно, никто уже не разгонит концерт Шевчука или Гребенщикова*. Но непризнание рок-культуры как официальной культуры, поэзии, музыки все равно существует. Несколько лет назад, когда Нобелевскую премию дали Бобу Дилану, многие были возмущены: это еще что за великий поэт?
Три образа Христа
Растаман — это тот, кто хочет увидеть в Вавилоне Иерусалим. Город должен кто-то населять, апокалипсису нужен герой. Образ Христа в литературе скорее жертвенный, например, Иешуа Га-Ноцри. В периферийном значении в нем все-таки есть образ силы, это, например, Ланселот из пьесы Евгения Шварца «Дракон», который убивает Дракона, а потом сам приходит с тем, чтобы владеть этим городом, так что Марк Захаров в фильме «Убить дракона» трактовал это так, что новым драконом будет именно Ланселот. Или другой вариант: дон Румата («Трудно быть богом»), который в финале идет убивать всю нечисть, потому что считает, что так будет правильно. В современной рок-поэзии есть три варианта образа Христа: рыбарь, изгой, чудак.
Первый образ представлен в знаковой песне «Наутилуса» 1990-х годов «Прогулки по воде». Понятно, что это Спаситель героя-интеллигента, который вроде бы и рядом со Спасителем, но не очень понимает, как это ваше христианство работает, а работает оно исключительно жертвенным образом. «Повиси-ка на нем» — и никак иначе.
Здесь Спаситель представлен абсолютным чудотворцем: Он никого не спасает, не исцеляет, а просто гуляет по воде, являя Свою чудесную природу. Потребность в Нем есть, но и себя жалко.
«Андрей в слезах побрел с пескарями домой». Можно сказать, что Андрей являет собой не апостола, а всех тех евангельских героев, которые просто встречаются со Христом и не всегда идут вслед за Ним. Понятно, что вы встречаетесь с некой великой силой, а как дальше на нее реагировать, неизвестно. Но история очень красивая, она задает вертикальное измерение. С другой стороны, Спаситель тут и гневается, и топает ногой по водной глади — это не совсем то, что мы хотели бы видеть от Спасителя по отношению к нашей человеческой слабости. В 1990-е этот вариант был принят как первое знакомство. Про солдат и жертву все поняли, и отошли еще немного подумать.
Второй вариант более жесткий, в том числе и в плане музыкального звучания. Речь о песне «Изгой» группы «Алиса». Образ Спасителя представлен как изгой, более того, как воин света на коне. Герой, которого нам очень не хватает и который противостоит нашему развращенному Вавилону. Если бы не постоянные упоминания о любви и о жертве, мы по звучанию не сразу бы проассоциировали его с традиционным образом Христа.
Я читал в глазах,
Как судили на крест,
Как племя смертных кичилось землей,
Не зная небес.
Музыкальное решение этой темы очень непривычное. Но если мы выходим на бой с нечистью, с неправедной жизнью, с фарисеями, то, наверное, мы должны быть вооружены таким прекрасным речитативом. Спаситель назван именем Изгоя, потому что Он абсолютно по-новозаветному противостоит окружающему миру. Идея протеста, вызова, который бросается сытому и довольному обществу.
Третий вариант — чудак, как в одноименной песне «Сплина».
Шел чудак,
Раскаленному солнцу подставив нагретый чердак.
Шел чудак…
За спиной его тихо качался рюкзак…
Love and peace!
Люди могут, конечно, спастись от падения вниз,
И он шел рассказать им о том, как им можно спастись.
Рассказал,
И напуган был всем этим весь этот зрительный зал,
И слова его долго летели сквозь этот базар
В пустоту.
Он шел к людям, он нес им надежду, любовь, красоту.
Люди взяли его и гвоздями прибили к кресту.
Песня отсылает нас к очень каноническому образу русской литературы, образу чудака, слабого Христа, который несет нам добро и свет, а мы его — гвоздями к кресту. Мы помним замечательный образ Идиота у Достоевского. А те, кто знает литературу XX века, по поводу зрительного зала помнят стихотворение Пастернака «Гамлет». Его как бы читает Гамлет, но на самом деле его читает артист, вспоминая Христа.
В песне соединяется и тот башлачевский смысл, с которого мы начинали, когда лирический герой немного чудак, немного Спаситель и в то же время немного поэт, пророк и артист, который несет добро и красоту. Мы не можем говорить, что перед нами образ Христа, в первую очередь это образ артиста. Пророческий комплекс, когда что-то говорится зрителю, и все это проваливается в пустоту, и зритель реагирует очень нервно на его любовь. Заканчивается песня страшно:
Каждый раз,
Когда кровь на ладонях и падают слезы из глаз,
Очень больно смотреть, если кто-то страдает за нас.
Мы смотрим на этот распятый образ, нам больно, но мы не меняемся. Этот образ хорошо встраивается в ту традицию страдающего Христа, которая очень характерна для русской культуры и русской литературы, особенно XX века. В данном случае рок-поэзия вырастает из национальных корней.
Подготовила Наталия Щукина
Все перечисленные треки можно послушать/скачать одним альбомом.
*Дмитрий Быков внесен в реестр иностранных агентов.
