на наш Телеграм
(Посвящается отцу Борису Левшенко. С благодарностью)
Это случилось много-много лет назад. Исповедовал отец Борис.
Чтобы объяснить ему, что происходило со мной, мне пришлось коротко рассказать о своей прошлой жизни. Я понимал так, что, честно обличив себя перед Богом, заслужу прощение. Это приблизительно то, что я ранее сумел вычитать в правильных книжках и услышать в словах друзей. Ты приходишь с твердой решимостью прекратить греховную жизнь и обвиняешь себя.
Что я и сделал. Поначалу добродушный и даже веселый, отец Борис вдруг изменился. Перестал доброжелательно улыбаться и смотреть в сторону, он вдруг взглянул мне в глаза и сказал:
– Мне так вас жаль. – И еще раз, точно хотел найти другие слова и не мог. – Мне очень вас жаль.
Я тоже взглянул ему в глаза. И увидел там настоящее сострадание. Что-то такое произошло, что этому пожилому мужчине стало меня жаль. И жаль так сильно, как можно жалеть только очень несчастного человека.
Но я был совершенно благополучен! Прекрасная работа, постоянное, даже докучливое внимание женщин, большой талант, который я в себе ощущал, как магическую игрушку, волшебную палочку, позволяющую мне с доброй усмешкой взирать и на товарищей по творчеству, и на коллег, и на конкурентов….
“Мне вас очень жаль”.
Почему он так говорит? Ведь я – христианин…
Я видел – он сочувствует моему ужасному несчастью, которого у меня не было. Сочувствует моей решимости, моей воле, моей неотступной упёртости.
И тут я вдруг заплакал.
Исповедь закончилась, я почти бегом выбежал из храма, а слезы все лились и лились…
И в голове звучало одно.
“Мне так вас жаль”.
А другое прошло мимо. Осталось в тени. Незамеченным и неосознанным. Так бывает.
“Это путь, на котором много скорби. Но у меня есть надежда порадоваться за вас”.
Долгое время этот эпизод не имел для меня особого смысла. Я больше никогда не видел отца Бориса. И только потом, много, много позже, когда скорби серыми тенями обступили всю мою жизнь, когда они мертвыми лапами сдавили мне горло и ледяным холодом заморозили душу, я, усмехнувшись, вспомнил отца Бориса.
“Вот теперь вы можете меня пожалеть”.
В этот момент я и понял: он не столько жалел меня тогдашнего, сколько сопереживал мне будущему. Узнав мою прошлую жизнь, он посочувствовал тому самому будущему человеку, который только что, при нем, ступил на путь скорби.
***
Сорок мужчин, нагие, стояли на льду озера.
Постепенное замерзание – пытка ужасная. Потому что организм поначалу борется, пытаясь сдержать холод. Но не справляется и медленно сдается, а мучения растут. Нарушается дыхание и замедляется течение крови…
Но главное, они чувствовали, как каждая клетка их тела с ноющей болью превращалась в лед. Медленная боль. Они умирали каждое мгновение по чуть-чуть.
И осознавали это.
Сорок человек стояли нагие на льду озера и умирали. А рядом, на берегу, растоплена баня. Из чана с водой шел пар. Камни, на которых прогорело несколько охапок дров, были раскалены до розового цвета. И если добавить прохладной воды к кипятку, то он станет теплым.
Таким обычным. Таким теплым.
А когда капли воды попадали на камни, то раздавалось шипение, которое слышно в ночной тишине и даже в отдалении, там, где замерзали мужчины.
И вдруг один из сорока не выдержал и побежал к берегу. К раскаленным камням. К пару. К теплой воде. К обычной теплой воде.
Такой теплой. Такой обычной…
И, не добежав пару метров, упал и умер…
Слезы на его щеках – лед. Слюна в уголке его рта – лед.
Глаза его – льдинки.
И сам он кусок льда.
Мне так его жаль.
***
Да, и эта история общеизвестна. Это было в 320 году в Севастии. Два соправителя: один уравнял людей разных вероисповеданий в своей стране, а другой, наоборот, решил преследовать и уничтожить всех христиан на подвластной ему половине.
И отряд в сорок воинов христиан из Каппадокии. Они лучшие и самые храбрые воины. Каждый из них стоил десяти. И даже элементарный рациональный подход диктовал их начальнику, Агриколаю, сохранить жизнь таким солдатам. Но сделать это нельзя было никак, если они не отрекутся. Так ли он рассуждал, или он был такой же непреклонный язычник, как непреклонны стоявшие перед ним на льду христиане? Или и то, и другое?
Неизвестно. Но он поступал, как многие цари и начальники. Когда не удаются уговоры и лесть, когда не действуют приказы и угрозы, начинались пытки.
Сильный мороз стоял в Севастии. Этот мороз и подсказал Агриколаю ту самую изощренную пытку.
Сорок мужчин стояли нагие на льду озера. Они, наверное, молились какому-то неведомому Богу. Но Агриколаю необходимо было склонить их на свою сторону. Сохранить воинов.
Тогда Агриколай придумал растопить баню. Этот блестящий ход, потому что он был талантливым командиром и прежде всего хорошо понимал в людях. Его талант позволял ему с усмешкой взирать на таких же командиров, как он, на друзей и на конкурентов…
У него получилось. Вот уже один сорвался и побежал к теплой воде. Летел погреться, быстро перебирая голыми ногами по ледяному берегу…
Но, не добежав, издох.
Смотри-ка, как быстро заледенела слюна у него во рту. И глаза превратились в льдышки. И сам он – кусок никчёмного льда.
А эти тридцать девять стояли. И не шелохнулись. Видимо, все еще молились своему Богу.
И почему-то так долго не превращались в лед.
Агриколай устал и пошел спать. Потому что в конце концов эти сорок… нет, эти тридцать девять все равно замерзнут. Мороз не пощадит никого. Сколько вы не шепчите своих глупых молитв.
Заснули и все охранники. Кроме одного.
***
Его звали Аглаий. И он почему-то не лег спать. Все охранники очень устали. К тому же, они ценили сон. Но Аглаию не спалось. Он не знал почему. Просто не лег и все. Нипочему.
Кто-то, наверное, это знал. Быть может, Тот, которому нагие каппадокийцы шептали молитвы?
Он не заснул и увидел светящиеся венцы над головами тридцати девяти христиан, которые стояли на льду. Венца не было над сороковым, тем, который сам стал льдом. И когда Аглаий увидел венцы, то произошло чудо. Лед озера стал таять, точно его кто-то подогревал розовыми камнями изнутри. Сначала на поверхности озера образовались лужи, потом они превратились в огромные проруби, а потом от черной глади растаявшего озера пошел пар. Это была теплая вода.
И тогда Аглаий, который почему-то не лег спать, а потом увидел тридцать девять венцов, громко, так, что разбудил спящих стражников, крикнул:
“Я тоже христианин!” И побежал в теплую воду. В такую теплую, такую обычную теплую воду. Где была радость. И где были все они.
Все сорок.
И он, один из сорока, стоял и молил вместе со всеми их общего Бога, прося одного: разделить с этими счастливыми людьми их судьбу. Чтобы быть в теплой воде, покуда можно.
Чтобы быть христианином.
Одним из сорока.
***
И он им стал.
С утра, обнаружив воинов каппадокийцев живыми, Агриколай велел их казнить. Воинам перебили голени. Потом умертвили и сожгли.
А обугленные останки бросили в воду…
***
Прошло много лет после того, как я исповедовался у отца Бориса. И помню, что он сказал:
“Мне вас так жаль”.
Он слышал мою исповедь. Ему было по-настоящему жаль меня.
Ведь я тоже когда-то радостно сказал:
“И я христианин!”.
И мне тоже предстоял мой путь, когда скорби серыми тенями обступили всю мою жизнь, когда они мертвыми лапами сдавили мне горло и ледяным холодом заморозили душу.
И верю, мне тоже будет дано в меру обычной теплой воды.
И молю того Бога, которого призывали в помощь святые каппадокийские воины, чтобы у отца Бориса был когда-нибудь повод порадоваться за меня.
