на наш Телеграм
Что происходит, когда песню, изначально исполненную мужчиной, поет женщина? Такая простая перемена открывает новые смыслы, не столь очевидные в оригинальном исполнении. Сдвиг перспективы создает иной эмоциональный ландшафт, иную чувствительность, уязвимость или силу. В нашей подборке — пять песен, пять культур — и пять личных историй.
1. Birds On a Wire — Blessed is the memory
У великого Леонарда Коэна есть песня Blessed Is the Memory (1967). О ее смысле — о чем она — никто не может сказать ничего определенного. Даже на профильном форуме оставили попытки ее понять, удовлетворившись констатацией, что песня как-то связана со смертью отца Коэна, когда Леонарду было 9 лет. И, возможно, говорит о том, что память, даже о тяжелых и травматичных событиях, лучше забвения.
Другие попытки разобраться с этой песней мгновенно разбиваются о признание, что композиция «полна блаженной бессмыслицы», и это прекрасно, ведь Коэн и прекрасен «смутным очарованием» музыки и слов. Однако такую установку (сочетание эмоционального восторга с согласием на бессмыслицу, раз она приятна) я никак не могу принять — это капитуляция. Смысл есть всегда, потому что есть субъект, поэт, сообщающий нечто миру.
И одним поворотом ключа, достаточным, чтобы смысл открылся, стала перепевка этой песни женщиной — француженкой Розмари Стэндли, рожденной в Париже в семье корректорши газеты «Монд» и заезжего фолк-музыканта из Огайо. Розмари играла в рок-группах, но в последние годы больше тяготеет к классике и барочной импровизации. В дуэте с бразильской виолончелисткой Домой Ла Неной она записала альбом в странной смеси барокко, босса-новы, американской и итальянской народной музыки, который и открывает кавер Blessed Is the Memory.
I remember the promise
That you made in the barn
When the kittens were born
And you could not keep warm
So you moved away the mountains
That the sun rose behind
And you said yourself a prayer
And laid down with the blind
You lost them in your freedom
You need him now, you’re wild
Blessed is the memory of everybody’s child
And the vow of compassion
That you swore through your teeth
When the war began to end
And the photographs weep
Nobody blames you
As the train pulls away
With its cargo of snow
Of these German paper-weights
You lost thеm in your freedom
You need him now, you’re wild
Blessed is thе memory of everybody’s child
Well, it’s five in the morning
And there’s no one home
Except for your wife
And your child on the phone
Someone’s got to listen
To a promise or two
This room is far too small
For a pilgrim like you
You lost them in your freedom
You need him now, you’re wild
Blessed is the memory of everybody’s child
And now that you’ve decided
To follow the sun
Like a shadow of birds
Or a king on the run
Your chains are too dark
For the seas you must swim
You’re smiling at the seaweed
But your smile is too grim
You lost them in your freedom
You need him now, you’re wild Blessed is the memory
of everybody’s child
Я помню обещание,
Которое ты дал в хлеву,
Когда родились котята,
И ты не мог согреться.
И так ты сдвинул горы,
За которыми всходило солнце,
И ты сказал себе молитву
И возлег со слепцами.
Ты потерял их в своей свободе,
Ты нуждаешься в нем сейчас, ты дик (одичал).
Благословенна будь память о ребенке каждого [человека]
И обет сострадания,
Который ты дал сквозь зубы,
Когда война начала заканчиваться,
А фотографии — рыдать.
Никто не винит тебя,
Когда поезд отъезжает
С грузом снега
Этих немецких пресс-папье.
Ты потерял их в своей свободе,
Ты нуждаешься в нем сейчас, ты одичал
Благословенна будь память о ребенке каждого [человека].
Что же, сейчас пять утра
И никого нет дома.
Кроме твоей жены
И твоего ребенка на телефоне.
Кто-то должен выслушать
Одно, два обещания.
Эта комната слишком мала
Для такого пилигрима, как ты.
Ты потерял их в своей свободе,
Ты нуждаешься в нем сейчас, ты одичал
Благословенна будь память о ребенке каждого [человека].
И сейчас ты решил
Идти за солнцем
Подобно тени птиц
Или беглому королю.
Твои цепи слишком темны
Для морей, в которых ты должен плавать.
Ты улыбаешься водорослям,
Но твоя улыбка слишком мрачна.
Ты потерял их в своей свободе,
Ты нуждаешься в нем сейчас, ты одичал
Благословенна будь память о ребенке каждого [человека].
Что это значит? Точно понятно одно: «ты» означает мужчину, у него есть жена и ребенок. Если допустить, что «ты» во всех четырех куплетах — одно и то же лицо, то движение песни — это история отношений, начавшихся с клятвы верности (слов любви) на сеновале. Каждый акт этой драмы повторяется в новых декорациях: он вместе с женой и ребенком, возвращается, общается, обещает — но потом всегда уходит, убегает, исчезает, в более-менее героическом ореоле.
В первом куплете он уходит на подвиги (неясно, он их обещал творить, или вопреки обещанию верности); во втором — снова, скорее всего, обет сочувствия связан с семьей, после чего снова побег, в послевоенных декорациях; в третьем куплете та же коллизия разыгрывается в настоящем времени (до этого речь шла о прошлом) и совсем саркастически (promise тут уже прямо выглядит как лапша на уши, и far too small звучит ехидно).
Так песня оказывается достаточно простой — красивая форма, но, что называется, «обыкновенная история».
Но! От чьего лица поется эта песня? Жены героя (на что указывает исполнение)? Но почему тогда про жену и ребенка в одном из куплетов сообщается в третьем лице? Его сын (если принять версию, что Коэн посвятил песню своему отцу, умершему, когда ему было 9 лет)? Но тогда как он мог помнить клятву в хлеву? Ангела или Богородицы? Возможно, однозначного ответа тут нет — и эта амбивалентность придает песне глубину.
И не только она — еще и сложное, многослойное, подобное поворачивающемуся разными гранями кристалла отношение к «гулящему мужику» — целый спектр чувств, мягкое осуждение, ирония, сочувствие, смиренный призыв (окликнуть), принятие, мудрость… В финальном куплете уже является чистая мудрость любви, там уже нет очередного эпизода «ушел в закат», а только истина о человеке, который остается несвободным в своих порывах к свободе.
(И голос Стэндли потрясающе — медленно — передает эти оттенки.)
Да, если принять версию о том, что в первом куплете Коэн не просто так поминает хлев и использует библейские образы — то героем песни оказывается Иисус. Отец как Иисус, но в непривычной перспективе: Иисус, который бросил дом и ушел творить подвиги и чудеса в большой мир. Остается припев: я не знаю, почему там сначала them, а потом him — наверное, потерял он семью, а нуждается в ребенке? Тогда это звучит горько — но тем сильнее последняя строчка припева, давшая название всей песне: вопреки всему, всем расставаниям, разрывам, боли — все равно благословен будь ребенок, хорошо, что он есть, хорошо, что он родился.
2. Tülay German — Gelin Canlar Bir Olalım
Турецкий народ носит в себе революцию — как дурную кровь, как скрытую нереализованную страсть, как протуберанец всегда присутствующей на его горизонте смерти. Вот Тюлай Герман, поющая обычно французский джаз и каверы Дженис Джоплин, исполняет песню (или стихотворение, тюркю) ашуга XVI века Пир Султана Абдала, повешенного за смутьянство в 1550 году губернатором Сиваса.
Тут надо напомнить о кипящем котле народных движений, суфийских групп и мощного порыва к лучшей жизни, энергия которого, на пересечении кочевых племен и оседлых аборигенов Анатолии (греков прежде всего), а потом и Балкан, во многом и создала Османскую империю, ее экспансионистский порыв и ее справедливо-эгалитарное, по мнению соседей, устройство. Но затем две империи, родившиеся из этого порыва, Османы и Сефевиды, «остыли» и укрепились, и вольнодумно-бунташная Анатолия, поделенная между ними, стала уже источником смуты, политической и религиозной. Однако традиция — суфийская, бунтарская, кызылбашская, алевитская — не умерла, и революционеры ХХ века вполне ощущали свою с ней преемственность.
Но этот суфийский клич, и так достаточно амбивалентный («нож дружбы») в исполнении Тюлай Герман обретает еще одно измерение: она начинает петь его как марш или призыв к действию. А логика развития мелодии приводит к тому, что ты будто мчишься с саблей во весь опор, но вдруг смотришь вниз и видишь под собой пропасть. И как будто зависаешь в этом моменте, одновременно в порыве и в рефлексии о его неоднозначности, жестокости и обреченности…
Gelin canlar bir olalım
Zalime kılıç alalım
Yoksulun hakkın’ alalım
Yoksulun hakkın’ alalım
Tevekkeltü tal’Allah
Tevekkeltü tal’Allah
Özüm öze bağlayalım
Sular gibi çağlayalım
Bir yürüyüş eyleyelim
Bir yürüyüş eyleyelim
Tevekkeltü tal’Allah
Tevekkeltü tal’Allah
Açalım bizim sancağı
Geçsin zalimlerin çağı
Elimizde dost bıçağı
Elimizde dost bıçağı
Tevekkeltü tal’Allah
Tevekkeltü tal’Allah
Pir Sultan’ım geldi cuşa
Zalimlerin aklı şaşa
Ne gelirse gelsin başa
Ne gelirse gelsin başa
Tevekkeltü tal’Allah
Tevekkeltü tal’Allah
Приходите, души [люди], станем воедино [одним]
Возьмем меч против угнетателя
Возьмем себе право бедняка
Возьмем себе право бедняка.
Предаю себя Богу [буквальная арабская формула]
Предаю себя Богу
Соединим сердце с сердцем [или суть с сутью]
Потечем подобно водам
Сотворим странствие [или пройдем путь]
Сотворим странствие
Предаю себя Богу
Предаю себя Богу
Раскроем наше знамя
Да пройдет век угнетателей
В наших руках — дружеский нож
В наших руках — дружеский нож
Предаю себя Богу
Предаю себя Богу
Мой Пир Султан пришел в экстаз
Ум угнетателей потрясен
Что бы ни случилось — пусть случится [с ним]
Что бы ни случилось — пусть случится
Предаю себя Богу
Предаю себя Богу
3. Emma Milan — Griseta
В середине 1990-х Эмма Милан, немолодая учительница испанского из французской глубинки, вдруг решила переехать в Буэнос-Айрес и петь там танго. Еще до того, как идея follow your heart, дауншифтинг, и миграционный праздничный микс культур стали мейнстримом. И да, важно отметить, что танго — это не только и не столько танец, но еще и поэзия, начиная с революции 1917 года — танго «Моя скорбная ночь» Карлоса Гарделя. Поэзия, где сложный музыкальный ритм служит усилению выразительности слов и эмоций.
И Эмма Милан, исполняющая классические мужские танго 1920–1940-х, заставляет их звучать по-другому. Не акцентом, нет (хотя четкая сдержанная артикуляция прекрасна!). Она как бы «дышит» каждое слово, выделяет его эмоцию, пропитывает негромкой теплотой; доминанта ее исполнения (и ее отношения) — это бесконечное сочувствие — сочувствие-в-любовании, ставшее возможным в том числе и благодаря позиции увлеченного чужестранца.
И этой теплотой и сочувствием ее манера петь отличается от аргентинских див и мастеров танго, которые больше про жестокий романс, про порыв и ритуализированную жанром страсть, то есть бесчувствие (страсть и слова про любовь и кровь — лишь оборотная сторона этого бесчувствия).
Вот легкая, пленительно-меланхоличная Griseta («Гризетка») 1924 года. Это танго, скажет кто-то — насыщено культурными аллюзиями, кто-то — страдает неймдроппингом и вульгарным пафосом. Но то, что песню Карлоса Гарделя поет француженка в Аргентине, спустя 70 лет, возвышает мужское любование увядающим цветком, эстетизацию чужой судьбы — до тонкой грусти («как души смотрят с высоты») и в чем-то самоироничного комментария к собственной жизни, к пересечению французского и испанского по обе стороны Атлантики. Как будто мяч отскочил к другому игроку, был неожиданно пойман и метко пущен.
Mezcla rara de Museta y de Mimí
con caricias de Rodolfo y de Schaunard,
era la flor de París
que un sueño de novela trajo al arrabal.
Y en el loco divagar del cabaret,
al arrullo de algún tango compadrón
alentaba una ilusión:
soñaba con Des Grieux,
quería ser Manon.
Francesita,
que trajiste, pizpireta,
sentimental y coqueta
la poesía del quartier,
¿Quién diría
que tu poema de griseta
sólo una estrofa tendría:
la silenciosa agonía
de Margarita Gauthier?
Mas la fría sordidez del arrabal,
agostando la pureza de su fe,
sin hallar a su Duval,
secó su corazón lo mismo que un muguet.
Y una noche de champán y de cocó,
al arrullo funeral de un bandoneón,
pobrecita, se durmió…
lo mismo que Mimí,
lo mismo que Manón.
Гризетка (1)
Странная смесь Мюзетты и Мими,
C ласками Родольфо и Шонара (2),
Она была цветком Парижа,
Кого мечта о новом привела в аррабаль (3).
И в безумном гуле кабаре
Сладостная мелодия какого-то бандитского танго
Поощряла ее иллюзии:
Она мечтала о де Грие,
Она хотела стать Манон (4)
Француженка, малышка,
Ты принесла [сюда], игривая
Сентиментальную, кокетливую
Поэзию [парижского] квартала.
Кто бы мог подумать, что в твоей поэме о гризетке
Будет только одна строфа —
Безмолвная агония
Маргариты Готье? (5)
Но холодное убожество аррабаля
Иссушило чистоту ее веры —
Не найдя своего Дюваля (6),
Ее сердце засохло, подобно ландышу.
И ночью шампанского и кокаина,
Под погребальную колыбельную бандонеона,
Бедняжка, она уснула…
Совсем как Мими,
Совсем как Манон.
4. Σαβίνα Γιαννάτου, Κώστας Γρηγορέας — Κεμάλ
Голос Средиземноморья — это не песни и пляски с притопами и ракией, но сдержанное отчаяние и чувственный плач, влажная тоска, трепетная податливость, в глубине которой — колючее молчание. Все не заперто, нет восточной изломанности голоса и приторности, вокруг море и соль, но сам горизонт моря — замкнут.
И этот голос — Савины Яннату, греческой певицы.
Вот она поет песню — историю — на мелодию Маноса Хадзитакиса и слова Никоса Гатсоса, поэта-сюрреалиста, плодотворно работавшего с народной традицией, и написавшего множество популярных песен. «Кемаль» — про огромный свой, естественный, внутренний Восток Греции, от которого — от чьей географии, трагедии, души — она не отворачивается, вопреки тяжелейшей многовековой истории ненависти и насилия. «Кемаль» — история арабского царевича, возлюбившего людей и повешенного властями, чтобы за руку с Пророком прийти к трону грустного и любящего Бога — это песня про мир без Евангелия, но абсолютно готовый его услышать.
Ακούστε την ιστορία του κεμάλ
Ενόσ νεαρού πρίγκιπα τησ ανατολήσ
Απόγονου του σεβάχ του θαλασσινού
Που νόμισε ότι μπορεί να αλλάξει τον κόσμο
Αλλά πικρέσ οι βουλέσ του αλλάχ
Και σκοτεινέσ οι ψυχέσ των ανθρώπων
Στησ ανατολήσ τα μέρη μια φορά και ένα καιρό
Ήταν άδειο το κεμέρι μουχλιασμένο το νερό
Στη μοσσούλη τη βασσόρα στην παλιά τη χουρμαδιά
Πικραμένα κλαίνε τώρα τησ ερήμου τα παιδιά
Κι ένασ νέοσ από σόι και γενιά βασιλική
Αγροικάει το μοιρολόι και τραβάει κατά εκεί
Τον κοιτάν οι βεδουίνοι με ματιά λυπητερή
Κι όρκο στον αλλάχ τουσ δίνει πωσ θ’ αλλάξουν οι καιροί
Σαν ακούσαν οι αρχόντοι του παιδιού την αφοβιά
Ξεκινάν με λύκου δόντι και με λιονταριού προβιά
Απ’ τον τίγρη στον ευφράτη απ’ τη γη στον ουρανό
Κυνηγάν τον αποστάτη να τον πιάσουν ζωντανό
Πέφτουν πάνω του τα στίφη σαν ακράτητα σκυλιά
Και τον πάνε στο χαλίφη να του βάλει την θηλιά
Μαύρο μέλι μαύρο γάλα ήπιε εκείνο το πρωί
Πριν αφήσει στην κρεμάλα τη στερνή του την πνοή
Με δύο γέρικεσ καμήλεσ μ’ ένα κόκκινο φαρί
Στου παράδεισου τισ πύλεσ ο προφήτησ καρτερεί
Πάνε τώρα χέρι χέρι κι είναι γύρω συννεφιά
Μα τησ δαμασκού τ’ αστέρι τουσ κρατούσε συντροφιά
Σ’ ένα μήνα σ’ ένα χρόνο βλέπουν μπροσ τουσ τον αλλάχ
Που από τον ψηλό του θρόνο λέει στον άμυαλο σεβάχ:
Νικημένο μου ξεφτέρι δεν αλλάζουν οι καιροί
Με φωτιά και με μαχαίρι πάντα ο κόσμοσ προχωρεί
Καληνύχτα κεμάλ
αυτόσ ο κόσμοσ δε θα αλλάξει ποτέ
Καληνύχτα…
Послушайте историю Кемаля,
Юного принца востока,
Потомка Севаха [Синдбада]-морехода,
Который думал, что может изменить мир,
Но горьки замыслы Аллаха
И темны души людей…
Однажды, в восточной стороне —
Пустой кошелек, затхлая вода, —
В Мосуле, в Басре, у старой финиковой пальмы
Горько рыдали дети пустыни.
И один юноша из царского рода и семьи
Услышал причитания и пришел туда.
На него смотрят бедуины со скорбными глазами,
И он дает им клятву, клятву Аллаху, что времена изменятся.
Как услышали властители о смелости парня,
То выступили на него, с зубами волка и шкурой льва,
Из Тигра в Евфрат, с земли на небо
Гнались за вероотступником, чтобы изловить его живым.
Нападают на него орды, как дикие псы
И ведут его в халифу и накидывают ему петлю на шею.
Черный мед, черное молоко он выпил тем утром
Перед тем, как испустить последний вздох на виселице.
С двумя старыми верблюдами и красным конем,
У врат небесных ждет Пророк.
Они идут теперь рука об руку, и вокруг них сгущаются тучи,
Но звезда Дамаска составила им компанию.
Долго ли, коротко ли, они видят перед собой Аллаха,
Что с высокого трона говорит безрассудному сыну Севаха:
«О мальчик мой побежденный, времена никогда не меняются,
Мир всегда движется вперед огнем и ножом».
Спокойной ночи, Кемаль, этот мир не изменится никогда,
Спокойной ночи…
5. Sława Przybylska — Piosenka o żołnierskich butach
Слава Пшибыльская (род. 1932) — польская актриса и эстрадная певица. На протяжении всей своей долгой карьеры пела русские песни. Но, подобно Фету, которой начал с «серебра и колыханья сонного ручья», а, уходя, сказал: «И горящею солью нетленных речей», Пшибыльская в своей молодости шестидесятых пела официозно-оптимистичные «Одинокую гармонь» или «Проходит кавалерия» Шаинского про красноармейцев — а в старости выпустила альбом на стихи Булата Окуджавы.
И вот «Песенка о солдатских сапогах» — она сохраняет трагическую двусмысленность оригинального стихотворения, совсем не веселую «песенку», и женщины, которые то ли провожают своих мужей на войну, то ли смотрят на колонну вражеских солдат, занявших их город. Но разрывает бардовскую сдержанность: динамичной мелодией, вокальными вскриками и, главное, тем, что к концу песни, на слове «сапоги», Пшибыльская всхлипывает и почти рыдает. И снова смена голоса с мужского на женский преобразует смысл: «мы» — другое, уже не мизогинная мужская солидарность против неизбежного женского предательства, но горький переход от отчаяния к надежде и обратно.
Znów buty, buty, buty, tupot nóg
I ptaków oszalałych czarny wiatr
Kobiety stają u rozstajnych dróg
Piechocie odchodzącej patrzą w ślad
Czy słyszysz? Werbel, werbel gra
Żołnierzu, żegnaj ją, przeżegnaj ją!
Odchodzi pluton, tylko mgła i mgła
I tylko przeszłość nie zachodzi mgłą
A męstwo wasze gdzie, na miły Bóg
Gdy przyjdzie wracać na rodzinny próg?
Kobiety za pazuchę kładą je
Jak pisklę, ukradzione wam we śnie
A gdzie kobiety wasze, powiedz, gdzie?
Gdy już nadejdzie wytęskniony dzień?
Witają w progu was i wiodą tam
Gdzie wszystko wasze ukradziono wam
A nam nie łzy, nie załamanie rąk
A my z nadzieją w nadchodzące dni
A pośród pól żerują stada wron
A pośród lat echami wojna grzmi
I znów w zaułkach buty, tupot nóg
I ptaków oszalałych czarny targ
Kobiety stają u rozstajnych dróg
W żołnierski podgolony patrzą kark
Kobiety stają u rozstajnych dróg
W żołnierski podgolony patrzą kark
Kobiety stają u rozstajnych dróg
W żołnierski podgolony patrzą kark
Kobiety stają u rozstajnych dróg
W żołnierski podgolony patrzą kark
Kobiety stają u rozstajnych dróg
W żołnierski podgolony patrzą kark
Kobiety stają u rozstajnych dróg
W żołnierski podgolony patrzą kark
Buty, buty, buty, buty, buty, buty
Buty, buty, buty, buty, buty, buty…
Снова сапоги, сапоги, сапоги, топот ног.
И птиц ошалелых черный ветер.
Женщины стоят на перекрестке.
Пехоте уходящей смотрят в след.
Вы слышите? Барабан, барабан играет.
Солдат, прощай, прощай!
Взвод уходит, только туман и туман.
И только прошлое не в тумане.
А мужество ваше где, ради Бога.
Когда надо вернуться к родному порогу?
Женщины прячут его за пазухой.
Как птенца, украденного у вас во сне.
И где же ваши женщины, скажите, где?
Когда наступает долгожданный день?
Они встречают вас у порога и ведут туда.
Где все ваше украдено у вас.
А нам — ни слез, ни заломанных рук,
А мы с надеждой смотрим в грядущие дни.
А среди полей жируют стаи ворон.
А средь лет эхо войны гремит.
И снова в переулках стук сапог, топот ног
И обезумевших птиц черный базар.
Женщины стоят на перекрестках.
И смотрят на бритую шею солдата.
Женщины стоят на перекрестках.
И смотрят на бритую шею солдата.
Женщины стоят на перекрестках.
И смотрят на бритую шею солдата.
Женщины стоят на перекрестках.
И смотрят на бритую шею солдата.
Женщины стоят на перекрестках.
И смотрят на бритую шею солдата.
Сапоги, сапоги, сапоги, сапоги, сапоги, сапоги
Сапоги, сапоги, сапоги, сапоги, сапоги, сапоги, сапоги…
(1) Гризетка — молодая девушка, горожанка (швея, модистка, белошвейка, хористка, продавщица и т. п.), легкомысленного поведения. Жизнь гризеток в Латинском квартале Парижа неоднократно изображалась во французских романах, пьесах, комедиях и т. п.). Само слово произошло от фр. gris — серый, поскольку гризетки обычно носили платье серого цвета.
(2) Герои оперы Пуччини «Богема» и послужившего для нее источником романа Анри Мюрже 1851 года; Мими/Мюзетта — прекрасная швейка, в которую влюблен герой, в финале умирает от туберкулеза.
(3) Пролетарское предместье Буэнос-Айреса.
(4) Снова отсылка к опере Пуччини «Манон Леско» и классическому роману аббата Прево.
(5) Трагическая героиня «Дамы с камелиями» Дюма, тоже давшей сюжет для оперы «Травиата» и многочисленных фильмов.
(6) Герой «Дамы с камелиями», возлюбленный Маргариты.
Все перечисленные песни можно послушать/скачать одним альбомом здесь.
