О чем Высоцкий просит Бога и каждого из нас?

У Владимира Семеновича сегодня день рождения. Его бы не устроил сусальный гламур по этому поводу. Кошмаром своего творческого посмертия он считал кастрацию всего того в нем, что бередило, сыпало соль на раны, что смущало и продолжает смущать. Он предвидел, что расторопные члены семьи постараются стесать азиатские скулы с его памятника, загнав его либо в категорию пьющих и зависимых, либо в категорию клоунов-чудаков. Но он бросал вызов не мелким бесам. И даже не советскому Левиафану. Он стал голосом эпохи, увязшей в болоте вранья и обратившейся к Небу смыслов.

Его «Еще не вечер» изводил меня с детских лет. Отец привез пластинку из Болгарии. Песня звучала во мне и генерировала перманентный когнитивный диссонанс. Вроде о пиратах. О трагической схватке корсара с армадой. Но конец переворачивал всё кверху дном. Не помещался в сюжет. На что-то намекал. К чему-то подталкивал.

Напомню. Начало боевое:

Четыре года рыскал в море наш корсар.

В боях и штормах не поблекло наше знамя,

Мы научились штопать паруса

И затыкать пробоины телами.

За нами гонится эскадра по пятам,

На море штиль, и не избегнуть встречи,

Но нам сказал спокойно капитан:

“Еще не вечер, еще не вечер”.

И первая подсказка:

На нас глядят в бинокли, в трубы сотни глаз

И видят нас от дыма злых и серых,

Но никогда им не увидеть нас

Прикованными к веслам на галерах.

Затем описание схватки. Обмен залпами: «вдали пожар и смерть – удача с нами».

Вот эти вот сотни глаз – откуда они в морском сражении? Да еще и с трубами и биноклями? Что это за тьма народу, сфокусированного на пиратском корабле?

Ответ – в стихотворном «Гамлете» Пастернака, которого Высоцкий даже распел под гитару. Гамлет там – это датский принц и одновременно актер, разделивший его сценическую судьбу в театре Брехта. Он видит себя в центре событий, одновременно изнутри и извне, сразу в разных ракурсах, о чем и говорит: на меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси…

И вот эту сценическую перспективу Высоцкий привносит в «Еще не вечер».

Поэт обладал редчайшим даром семантической компрессии. Ему удавалось ужимать смыслы, сюжетные линии и целые вселенные до размеров одного стихотворения. Оно допускало и буквальное прочтение, и иносказательное. Раскрывало тему в обоих случаях. Но если слушатель замечал второе, то первое начинало играть всеми образными обертонами, бросая вызов привычному миру.

Советский человек вдруг оказывался в Атлантиде русской культуры – дерзновенной, несломленной, подлинной. И эти фокусы, намеки и подначивания значили не меньше, чем потрясающие составные рифмы, сложная мелодика или знаменитая манера исполнения.

Итак, перед нами – театр. Пиратская песня была написана к четырехлетию театра на Таганке, который, как ледокол, взламывал идеологический панцирь. Выживал в СССР вопреки всему. Включал совесть и мозги. Менял страну. Перепахивал даже тех, кто был у власти. И Высоцкий здесь был на острие.

В песне «Прошла пора вступлений и прелюдий…» он поведал нам об этом так:

И об стакан бутылкою звеня,

Которую извлек из книжной полки,

Он выпалил: “Да это ж про меня!

Про нас про всех, какие к черту волки?!”

…

Меня к себе зовут большие люди,

Чтоб я им пел «Охоту на волков».

Но вернемся к песне про пиратов. Пылающий корсар идет на абордаж. Рукопашная. Картечь. Фрегат отправляет пиратское судно на дно. И вдруг неожиданный разворот. Финальная строфа перечеркивает весь трагизм происходящего:

Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза,

Чтоб не достаться спрутам или крабам,

Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в слезах

Мы покидали тонущий корабль.

 
Но нет! Им не послать его на дно.

Поможет океан, взвалив на плечи,

Ведь океан – он с нами заодно,

И прав был капитан – еще не вечер.

 Команда покидает обреченный корсар, но он почему-то остается на плаву. Благодаря океану. Более того, команда не теряет надежду поквитаться с армадой за все передряги. Последний куплет явно расходится со всем уже спетым. Но тогда – о чем он?

О народе. О том океане, на который можно опереться, ибо на нем вообще всё держится. О том, что переживет и советский строй, и советскую идеологию, и иллюзии, и зоны, и психушки, и массовый пофигизм, и повальное воровство, и – что самое страшное – тотальное двоемыслие. Повсеместную фальшь.

Это об этой эпохе Высоцкий напишет:

Мы тоже дети страшных лет России.

Безвременье вгоняло водку в нас.

А капитаном корсара – Театра на Таганке – был Юрий Петрович Любимов. Тиран и гений. Ангел-хранитель и ежовые рукавицы для Высоцкого. Соответственно, Высоцкий был частью команды. Но в ней он был Гамлетом. Театр на Таганке давал ему возможность хотя бы иногда быть самим собой. Он мог позволить себе эту роскошь. И год за годом он, прозевав домашние интриги, прозревал. Продумывал. Облекал в слова. И делился с народом.

И на этом пути одно из его открытий – это то, что человек не сводится по-марксистски к своей биологии и социальному происхождению.

Что у него есть внутренний мир. Сложный. Искореженный. Непредсказуемый.

Но это именно его мир. Будь он из блатных, из подводников, шахтеров, альпинистов, военных летчиков или тех, кто тоскует по ушедшим на фронт. Об этой внесоветской глубине он пел, описывая злоключения шпаны, любовь за решеткой, эмоции человека на смертном пределе и плач, растворенный мольбой:

Все единою болью болит,

И звучит с каждым днем непрестанней

Вековечный надрыв причитаний

Отголоском старинных молитв…

(«Так случилось, мужчины ушли»)

Другое его открытие – это то, что партийные пропагандисты всё врут, убеждая, будто Небо – фикция. Пусть еще непонятно, что правда, но то, что их официальная идеология лжива вся от «а» до «я» – это уже не требовало доказательств. Это им от лица хиппи он бросает (заметим, кстати, прекрасно владея церковной терминологией):

Долой ваш алтарь и аналой…

…

Как знать, что нам взять взамен неверия,

Но наши дети это точно будут знать!

(«Мистерия хиппи»)

А подходя к пределам жизни, он уже прямо идет вразрез с безбожным агитпропом:

Мне судьба до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты (а за ней – немота),

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что – не то это вовсе, не тот и не та!

Что – лабазники врут про ошибки Христа…

 («Мне судьба до последней черты, до креста…», 1978)

Кто эти самые лабазники? Почему они врут про ошибки Христа? Вообще какое отношение они имеют к этим ошибкам? Ответ на этот вопрос – в «Балладе о маленьком человеке»:

Ваш кандидат, а в прошлом он – лабазник,

Вам иногда устраивает праздник…

Наконец, главное открытие Высоцкого в том, что смена формации и обретение гражданских прав и свобод не решают проблему по существу. Ибо она не в формациях и даже не в свободах. Она глубже. Она разъедает человека до мозга костей. Мы бы назвали это падшестью. Но Высоцкий нашел другие слова:

Я лег на сгибе бытия,

На полдороге к бездне, –

И вся история моя –

История болезни.

Поэтому без Бога эту проблему не решить. Высоцкий помнит о Нем:

Хирург, пока не взял наркоз,

Ты голову нагни, –

Я важных слов не произнес –

Послушай, вот они.


 
Взрезайте с Богом, помолясь,

Тем более бойчей,

Что эти строки не про вас,

А про других врачей!..

Именно там, у корней, исток беды. И Высоцкий переводит на Бога стрелки, на Него возлагает часть ответственности:

Сам первый человек хандрил –

Он только это скрыл, –

Да и создатель болен был,

Когда наш мир творил.

Догматически небезупречно, но именно с таких вопросов и начинается поиск Доброго Бога Галича, Визбора, Окуджавы, Ахмадулиной, Бродского – всех тех великих поэтов – шести- и семидесятников, кто в те годы поздравлял Высоцкого с днем его рождения.

Но как бы то ни было, по мысли Владимира Семеновича, вот почему:

У человечества всего –

То колики, то рези, –

И вся история его –

История болезни.



Все человечество давно

Хронически больно –

Со дня творения оно

Болеть обречено.

И происходящее в России – лишь проекция происходящего на планете людей:

Вы огорчаться не должны –

Врач стал еще любезней, –

Ведь вся история страны –

История болезни.

 
Живет больное все бодрей,

Все злей и бесполезней –

И наслаждается своей

Историей болезни.

Он знает, что главный тиран и мучитель – не Сталин и не Любимов, не жена и не коллеги по работе. Самый страшный враг сидит внутри нас. Это мы сами. И Высоцкий имеет смелость сказать об этом нелицеприятно и вслух:

Меня опять ударило в озноб,

Грохочет сердце, словно в бочке камень:

Во мне живёт мохнатый злобный жлоб

С мозолистыми цепкими руками.

Когда, мою заметив маяту,

Друзья бормочут: «Снова загуляет…», –

Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!

Он кислород вместо меня хватает.

Он не двойник и не второе «я»…

Все объясненья выглядят дурацки:

Он плоть и кровь, дурная кровь моя –

Такое не приснится и Стругацким.

Он ждет, когда закончу свой виток, –

Моей рукою выведет он строчку,

И стану я расчетлив и жесток,

И всех продам гуртом и в одиночку.

Я оправданья вовсе не ищу –

Пусть жизнь проходит, ускользает, тает,

Но я себе мгновенья не прощу,

Когда меня он вдруг одолевает.

(«Меня опять ударило в озноб»)

Насколько всерьез относился Высоцкий ко Христу? Очевидно, что в разные годы по-разному. Но ближе к концу уже точно не был ни атеистом, ни богоборцем, ни ниспровергателем христианства.

Откликнувшись на замечание друга писателя-почвенника Бориса Можаева и второй жены Людмилы Абрамовой, которых обожгла первоначальная версия строфы о Христе в песне «Я не люблю»:

Я не люблю насилья и бессилья.

И мне не жаль распятого Христа,

он просит у них прощения, дескать, не подумал о боли, причиняемой этой строкой, и переписывает ключевые слова. В окончательной версии они звучат так:

Вот только жаль распятого Христа.

Он владеет языком христианской традиции. По точному замечанию Марины Журинской, отказывается от правил русского языка в пользу догмата о Святой Троице:

И я попрошу Бога, Духа и Сына,

Чтоб выполнил волю мою…

Здесь во второй строчке имеет место рассогласование множественного числа подразумеваемого подлежащего (Бог, Дух и Сын – это «они»), и единственного числа сказуемого – «выполнил» (а должно было бы быть «выполнили»). Вывод: Высоцкий не чужд важнейших истин христианского богословия. Списать это на эрудированность, конечно, можно, но она не возникает на пустом месте.

Но он не только на словах знает, что значит быть христианином. Он знаком с тем, что мы сейчас именуем этосом православия. Отсюда горькие, но точные образы:

И осенили знаменьем свинцовым

с очухавшихся вышек три ствола.

(«Был побег на рывок»)

Ему ведомо действие Креста Господня. Пусть и в полушутливой форме, по-гоголевски, как в «Ночи перед Рождеством», но с чертом поступают именно так:

«Слезь с плеча, а то перекрещусь».

(«Песня о чёрте»)

На американских фотографиях у Высоцкого виден нательный крест. Володя не в студии. Не на концерте. Просто в теплой компании. Поет песни за накрытым столом. Так что это не поза. Это знак его христианского выбора. Был ли он крещен, сложно сказать, споры идут по сей день. Но он, что называется, в теме. И не стесняется заступаться за Христа. И не раз и не два – в стихах и в жизни – вспоминает о Боге, Который, в Свою очередь, слышит каждого из нас. И благословляет исповедующих Его имя перед лицом гонителей надеждой на вечную жизнь, какие бы ошибки они ни совершали в жизни земной, кроме, пожалуй, самоубийства и открытого богоборчества.

Есть и более серьезные строки, граничащие с исповеданием личного кредо поэта, обвиняемого во всех смертных грехах, затравленного, но не поддающегося соблазну самоуничтожения:

Нет! Не сопьюсь! Я руку протяну

И завещание крестом перечеркну,

И сам я не забуду осениться,

И песню напишу, и не одну,


И в песне той кого-то прокляну,

Но в пояс не забуду поклониться

Всем тем, кто написал, чтоб я не смел ложиться!

Пусть чаша горькая – я их не обману.

Об этой чаше, собственно, и повествует песня, известная нам по начальным словам «Мне судьба до последней черты, до креста…»

…Если все-таки чашу испить мне судьба,

Если музыка с песней не слишком груба,

Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, –

Я умру и скажу, что не всё суета!

И в этой же песне поэт просит нас о молитвенной памяти:

Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу!

Может, кто-то когда-то поставит свечу

Мне за голый мой нерв, на котором кричу,

И весёлый манер, на котором шучу…

И в нашей власти ему в этой просьбе не отказать.

И в завершение – прямое обращение к Богу за пару месяцев до смерти. Из той могильной глубины, в которой алкоголь смешан с морфием, а душа взывает к Творцу:

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу дьяволу – ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они…

Ты эту дату, Боже, сохрани, –

Не отмечай в своем календаре или

В последний миг возьми и измени,

Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли

И чтобы агнцы жалобно не блеяли,

Чтоб люди не хихикали в тени.

От них от всех, о, Боже, охрани,

Скорее, ибо душу мне они

Сомненьями и страхами засеяли!

Так что, может быть, в день его рождения мы походатайствуем перед Господом об упокоении его души там, где нет ни печали, ни воздыхания, но благодатная бесконечная жизнь?