на наш Телеграм
«Убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего» (Исх 32:27) — так звучит одно из повелений в Священном Писании. Когда-то я пытался оправдывать подобные строки в спорах с друзьями-атеистами, ведь мне искренне хотелось защитить веру в богодухновенность Библии. Я чувствовал: если не смогу объяснить, почему пророки Бога давали такие повеления, придется до конца жизни считать себя плохим православным.
Как можно доверять черной дыре?
Последний спор закончился тем, что мне сказали очень важную вещь, которую я потом вспоминал все чаще. Если Бог действительно одобряет или допускает смерть наших близких, то Он мало чем отличается от материи, а значит, и верующий мало чем отличается от атеиста. Материя — вечная, неизменная в своей основе, самодостаточная, порождает нас через эволюцию: иногда подкидывает что-то, способствующее выживанию, но чаще мучает.
Материя ничего нам не гарантирует, она лишь требует. Например, чтобы мы соблюдали правила безопасности. Откажемся — и она покарает. Просто совершим глупость — результат тот же. Ей в целом безразличны внутренние мотивы людей, а уж животные для нее и вовсе расходной материал.
Мне потребовались годы, чтобы осознать всю силу этого аргумента против традиционной религии. Бог, как Он представлен в священных текстах (а именно из них верующие чаще всего черпают знания о Нем), столь же амбивалентен, как и материя, только изображен иначе. Как же могут атеисты доверять такому Богу? Это как доверять черной дыре, ей ведь все равно.
Философы называют это проблемой дистеизма (др.-греч. δυσ- «плохой», θεός «божество»). Дистеизм — когда божеству приписываются болезни, стихийные бедствия и смерть. Такое божество может запрещать другим убивать и калечить, но само готово сделать это в любой момент, ведь жизнь и смерть безраздельно принадлежат ему, как вещи — хозяину.
Лучше принять за наказание и смириться?
Как и многие христиане, я был воспитан на идее, что новозаветное мышление отличается от ветхозаветного в лучшую сторону. И правда, на фоне призывов убивать друзей и многочисленных рассказов о том, как страшен гнев Господень, учение Иисуса Христа о любви к врагам, благословении проклинающих и молитве за них (Мф 5:44) звучит прямо-таки утешительно.
Однако важно учитывать, что христианское богословие родилось в Античности, унаследовав от нее не только нравы, но и способ мыслить. Иисусу Христу пришлось жить среди людей, для которых главным было не достоинство человека, а умение существовать в согласии с суровым мировым порядком.
Мироустройство, будь оно космическим или общественным, казалось нерушимым, и для «маленького человека» со всеми его личными трагедиями в нем не находилось места. Вспомним, что говорили стоики: есть Логос, все предопределивший, и единственное, что доступно человеку, — это нравственная покорность Ему. В трактате «О провидении» философ Сенека (4 до н. э. — 65 н. э.) даже напоминает, что Бог имеет «душу отцовскую» и потому посылает «работы, скорби и утраты», чтобы Его дети обрели «подлинную силу».
Эта стоическая «теодицея» нашла в христианской Церкви немало сторонников. Чтобы в этом убедиться, не нужно далеко ходить, достаточно почитать тексты Святых Отцов. К примеру, святитель Василий Великий (330–379) в «Беседах» пишет: «…злом называем, что для нас трудно и болезненно для восприятия: телесную болезнь, телесные раны, недостаток необходимого, бесславие, ущерб имуществу, потерю родных. Между тем каждое из сих бедствий мудрый и благий Владыка посылает к нашей же пользе».
Ему же вторит святой Иоанн Дамаскин (675–753/780): «имя зла имеет два значения <…> иногда оно обозначает зло по природе, которое враждебно добродетели и воле Божией; а иногда то, что есть зло и тягостно для нашего чувства, то есть бедствия и напасти. А они, будучи болезненными, злы по видимости, а в действительности — хороши».
Нечто похожее можно найти и у святителя Григория Богослова (329–389): «Отчего неурожаи, тлетворные ветры, град, настоящее наше поражение и вразумление? Отчего порча в воздухе, болезни, землетрясения, волнения морей и небесные явления? Испытание ли это добродетели или истязание за грехи? Но хотя бы и не было это наказанием, лучше принять за наказание и смириться под крепкую руку Божию».
О посмертной участи людей и нравах своего времени святитель Григорий Двоеслов (540–604) писал следующее: «ныне живущие праведники не сострадают умершим и осужденным нечестивцам, когда сами сознают нечто достойное осуждения в своей плоти, тем строже будут смотреть на мучения нечестивых». Наконец, у святителя Иоанна Златоуста (347–407) мы видим фактически то же самое: «когда отыщутся праведные отцы у грешных детей <…> сокрушение вследствие естественного родства <…> будет истреблено, и они будут негодовать вместе с Владыкой на порожденья собственной утробы».
Здоровое уважение к себе, сострадание — все это не считалось условием праведности. Праведник — это тот, кто свободно покоряется судьбе, даже когда она предписывает ему, кого любить, а кого нет. И получается, что Бог как источник праведности действительно напоминает нашу вселенную, а не любящую личность. Он кажется сущностью, добавленной без необходимости.
Почему не анафематствуют дистеизм?
Ветхозаветные иудеи верили в деспотичного Бога, стоики верили в деспотичного Бога, платоники и перипатетики — во многом тоже. Одни только эпикурейцы утверждали, что счастье состоит в свободе от страданий, но они богам не поклонялись и, что характерно для того времени, даже подумать не могли, будто можно верить в гуманного, любящего и прекрасного Бога.
Древние люди застряли между слепой покорностью общественным и стихийным началам и поисками добродетели самой по себе, однако и то, и другое приводило большинство из них к одному выводу — надо забыть о своем внутреннем мире. Какие бы у тебя ни были человеческие привязанности или представления о счастье, все это необходимо по умолчанию отвергнуть.
Когда же общественная формация поменялась, ушли в прошлое и самовластные владыки, и культ добродетели, а люди повернулись от онтологических вопросов к психологии, началось крушение и старого богословия. Тогда же вновь подняли проблему теодицеи. Но человек все равно остался в застрявшем состоянии — на этот раз между прошлым и нынешним.
Конечно, Церковь могла бы исправить эту ситуацию. Она могла бы признаться, что дистеизм по своей сути является культурным феноменом, а не догматическим. Однако по некой причине (хотя я догадываюсь, что все дело в типичном для нашего времени преклонении перед традицией), она на такое не пойдет. Отвергнуть дистеизм — это признать, что наши тексты не столь уж безошибочны, как это было написано в учебниках по богословию.
Две стороны христианства
Правда в том, что как рядовой верующий я ничего не могу поделать с этим печальным фактом. Как и Церковь, я оказался заложником эпохи, стоящей на перепутье между современной, свободной и гуманистической парадигмой, и другой — древней, благоговеющей перед властью и фатализмом. Они взаимно опровергают друг друга и не могут сосуществовать в одном учении.
Однако я полагаю, что первая парадигма все же гораздо ближе к тому, что можно было бы назвать сутью христианства. В самом деле, проповедуя правосудие Бога и суровый нравственный долг, мы зашли в тупик. Цари уходят, приходят комиссии по правам человека. Завтра уйдут и они, наступит время какого-нибудь «темного просвещения». Само это понятие «правосудие» сменило уже столько определений, что диву даешься: как оно еще используется?
Но вместе с тем христианство веками практиковало понятное всем милосердие, заботу о больных и слабых и создавало красоту — столь же грандиозную, сколь и противоречащую этике «чистой», не связанной с удовольствием добродетели. Тех, кто предпочел бы видеть Бога милосердным, а не суровым, не раз упрекали в стремлении к «удобной» вере, при этом забывая о том, что почти все наши молитвы обращены к такому же «удобному» Богу.
Взгляните на тексты молитвословов и скажите: много ли здесь прошений о том, чтобы нас постигли стихийные бедствия? А болезни? А потеря родных? Если это все, как учат наши замечательные богословы, так полезно и так премудро устроено Богом, что же мы не просим у Него побольше мучений?
А ответ очень простой! В своем блоге один протестант как-то признался: если Бог ниспосылает болезни, значит, они у Него под контролем, а под контролем жить легче. Вот — человек, в котором нет лукавства. Как оказалось, он тоже верит в удобного Бога. Ему не нужны болезни, и дешевый античный стоицизм он наверняка ненавидит. Нужно жить легче, и чтобы все под контролем. В этом и заключается суть христианского гуманизма.
Милосердие превозносится над судом
Мои друзья, конечно, были правы, что дистеистический Бог по Своему поведению почти не отличим от материи. И можно было бы смело отвергнуть христианство лишь на том основании, что сотни лет мы проповедовали Бога карающего, бесстрастного, презирающего простые человеческие желания.
Впрочем, психологи уже давно заметили, что наши мысли и чувства могут противоречить друг другу. Мы склонны рационализировать негативные события, представлять их полезными, даже если видим, что это не так. Поэтому мне хочется верить, что все это стоическое преклонение перед волей судьбы или Божественного суда на самом деле очень далеко от сути христианства.
Как писал апостол Иаков, «милость превозносится над судом» (Иак 2:13). Не жалостливое отношение царя к подданным, замечу. Не изредка возникающий резонанс космоса с нашим желанием. А забота о нуждающихся — это она превозносится над судом, это ей суд подчинен. И не удивительно, что христианская цивилизация породила гуманизм. Все люди нуждаются в чем-то, особенно в том, чтобы жить, и чтобы все плохое было ради какой-то пользы.
Но стоит нам подчинить Божье правосудие лишь своим нуждам — интеллектуальным или каким-либо иным — и забыть о нуждах других, как на этом месте рождается дистеизм. Можно бесконечно спорить о самоотречении, смирении перед судьбой и прочих добродетелях, но, если в центре не милосердие, итог будет один. И пусть не обманываются те, кто считает, что только «суровый» Бог неудобен. Еще как удобен. Сколько еретиков погибло и книжек было сожжено потому, что «неудобный» Бог удобно пришел на ум.
