Русский человек — он и мудрый, и бестолковый, и добрый, и угрюмый порой… разный он. Но есть у него удивительная черта: даже в самых страшных условиях сохраняет он свет в душе, а уж коли теряет, то мучается томлением, ищет, страждет этого духовного Света. Любят жизнь, бранят ее, сами плутают, а все же любят. И землю свою терпеливую любят. Повесть Анастасии Коваленковой «Хорошие люди» — повесть о русском народе.

Толя еще будет

Так хорошо было жить и знать, что Толя — косит. И пускай в городе несется своя жизнь, и страна летит незнамо куда, и никто ни за что, кажется, уже не отвечает… Но там, вдали, есть деревня, где Толя утром взял косу и пошел. И косит! Толя обкашивает всю деревню. Это так же верно, как восход солнца.

Раньше-то, конечно, все косили. И сенокос, и заливные луга, и перед избами — «под лысого», и бровку вдоль дороги. Еще и нас, ребят, ругали, что, резвясь, траву мнем. «После вас — как Мамай прошел! Косой не подымешь!»

Было оно, было — «Коси коса, пока роса!»

Уж потом — как посыпалось! Порастворялись колхозы-совхозы, будто сговорившись, вдруг состарились все деревенские, дачники поисчезали. В полях, вместо пшеницы и овса, словно из-под земли, разом стали вздыматься трехэтажные особняки, все плотнее обступая притихшую деревню. И покатилось все, куда — не разбери-поймешь…

Но только не Толя. Он по-прежнему возвышался среди травы и махал косой.

В деревне, из мужиков, Толя был самый большой. Досталось ему тело, которое и в крестьянских-то тяжелых трудах не задействуешь в полную. Потому брался он за самую надрывную работу, действуя размеренно и осторожно, чтобы чего не сломать. «В целости сделаю…» — говорил он.

По улице Толя ходил, внимательно оглядывая встречающееся на пути и невзначай поправляя все, что было неладно. Идет к соседке за какой-то надобностью, уж зашел почти в калитку, ан нет, остановился. Осторожно потрогал столбик покосившийся. Улыбнулся большим лицом, присел, ухватил ручищами столб и, выдернув, воткнул заново. Землю подгребает сапогом, выравнивает…

— Толь, ты че там возишься, а? — кричит бабка.

— Не боись, бабуль, в целости сделаю! — улыбается он через плечо.

Он много улыбался. Толина улыбка была беззащитная и доверчивая, говорящая: «Ну да, большой я, не взыщите. Но хорошо ж сделаю, ладно будет…» Самый добродушный человек он был. Но и самый упертый.

Когда народ бросил косить перед домами, Толя растерянно походил от одного к другому, поспрашивал: «Чего зарастаем?»

— А чего я ломаться буду, когда такой разор?! — отвечали ему. — Коси сам, коли не лень.

Он еще походил, потирая широкую переносицу и качая головой. И стал косить сам.

Народ сперва злился, а потом плюнул. Пущай его блажит.

Бабы иногда ворчали: «И охота тебе впереди паровоза бежать? Нашелся тож…»

А Толя только рукой махал, шел с косой. Да уходя, улыбался и говорил:

— То ля еще будет!..

Это его вечная присказка была. Хитрая такая, с подковыркой, не поймешь, про себя ли, про жизнь ли… Махнет пятерней, скажет и пойдет.

***

А деревня-то не сильно удивилась Толиной косьбе. Он и раньше чудил.

Прокатится ливень, мокротень, все по избам сидят, а Толя с лопатой бродит по дороге, «лужи спускает». Это значит, копает от одной лужи к другой проходы, под уклон, а потом весь поток в большую канаву отводит.

Гребет он лопатой воду, улыбается, еще и дет- вору в дело втянет. «Дядь, а чтой-то вы делаете?» — «Да вот, выходит, систему озер с водопадом. Тоже охота? Ну, валяйте, только чтоб в целости». К вечеру дорога уже сухая, детишки все чумазые по домам разбегаются, матери из-за заборов привычно костерят Толю, а он шагает посреди улицы, весь уляпанный грязью, лопату в такт шагу перебрасывает, ухмыляется:

— Хе, то ля еще будет!..

А то в другой раз бабок от трансформатора спас. Пришла разнарядка из района: старые трансформаторы на новые заменить.

Приехали рабочие, привезли новую хреновину. А старая-то стоит посреди луга, метров шесть высотой, столбы просмоленные, надежные. Ее еще выкапывать надо да грузить. Возня… Вот они и надумали — старую так оставить, новую вкопать да провода на нее перекинуть. И вкопали. Только вышло, что штука эта ближе к домам оказалась.

Бабки в сторонке кружком собрались, за щеки хватаются, головами качают: «Стрекот от нее, лектричество вредное!» Мужики урезонивают: «Да что уж, коль вкопали… Власть…» Подошел Толя, послушал. Почесал в затылке и пошел к работягам:

— Не встанет тут ваша техника. Больно место сырое. Старая-то — на взгорке. А эта поплывет.

Те его — матом, провода накинули, закрепили да укатили.

Толя посмотрел им вслед, роя землю носком сапожища. Вздохнул:

—  Ну, глядите. То ля еще будет… Впервые это прозвучало угрожающе.

Всю неделю шли дожди, а Толя не вылезал с дороги. Он рыл и рыл с утра до ночи. Ребятня крутилась вместе с ним, но мамки теперь уж молчали, знали — дело.

Вечером пятницы Толя подошел к завалинке, где сидели бабы, с размаху врезал лопату в землю:

— Все, бабочки. Звоните в район. Поплыла ваша хреновина!

Над лугом в лучах заката громоздилась покосившаяся конструкция, уходившая столбами в огромную лужу.

Районные как увидели, за головы схватились!

Ну и выкопали старую, а эту — на ее место. Уж пришлось, как положено.

Вот тут бабы Толю нахваливали! А он — прямо расплывался:

— То ля еще будет!..

***

Толя чудил, но чудил неспроста. Была у него на то своя философия, «теория шестеренки», как он говорил.

За глаза его и звали «шестеренкой».

— Вон, пошел дело делать, шестеренка!

Деревенским смешно казалось — называть эту громадину мелкой деталькой. Но в лицо говорить, нет, остерегались.

Саму теорию услыхала я, придя к Толе косу наточить. Он сидел на крыльце и ножиком выстругивал ореховую палочку. Лицо его выражало полное благодушие удовольствия. А жена ходила туда-сюда и ругала его. Олька маленькая, слабая и вечно недовольная мужем. Дом их был справный, но все ей казалось, что отлынивает он, что силач ее недостаточно нагружен.

Увидев косу, Толя обрадованно загудел:

—  Во, давай ее сюда, давай. Поточим! Вот только дело доделаю…

—  Дело он делает, ага! Думаешь, дело это?! — обернулась Олька на меня. — Ну щас! Сабли он вырезает детишкам! Крапиву рубать! Ты скажи, почто ты всех мальцов по деревне спортил?! Раньше по грязи их возжакал, теперь в крапиву загнал. Чего ты им наплел?

— Так для интересу же… — оправдывался Толя, со звоном точа косу. — У них крапива — заместо фашистов, они у меня все — красноармейцы теперь, с немцами воюют. Они крапиву рубают, а мне опосля — косить сподручней. Вот и ладно будет…

— Ладно будет! А то ладно, что дети все обстреканные ходят?! Что крапивы теперь ни один бесенок не боится, тоже ладно? Раньше только нагнешься за ней — притихнут, а теперь вон сами на нее прут! Своя башка дурная, так мало тебе, еще и детям головы задурил. Другие — по хозяйству вон…

—  Хозяйство мое в целости. И луга в целости, — набычился Толя.

—  А сам-то ты в целости?! Ты покажи, покажи свои бока дырявые! О прошлом годе целость твоя кончилась.

Олька намекала на историю со стадом. В прошлом году все стадо упустили, коровы клевера переели, и раздуло им животы. Металась обезумевшая от боли скотина по полю. Способ-то есть народный: шилом в нужном месте живот пропороть, чтобы воздух сошел. Да разве подступишься к бешеным?! А так погибнут.

Растерялись мужики, уж рукой было махнули, один Толя уперся. Ручищи распахнул и пошел заламывать да валить коров. Другие тогда подтянулись, осмелели. Спасли стадо. Но и Толе досталось от рогов коровьих, в больницу ездил зашивать.

— Так если б я тогда не пошел, весь механизм бы встал! Все ж тогда поломались, шутка ли?! А стадо? Вот и вышло, что последняя я шестеренка исправная.

— Тоже мне. Оглобля ты дурная, а не шестеренка!

 — Ты правду мою не трогай… Оставь это. — Толя даже перестал точить косу.

Олька, поджав губы, нырнула в избу и гневно за- громыхала оттуда кастрюлями.

— Не понимает она, да ей и ни к чему, ее дело дом, — успокаивался он, снова вжикая по косе бруском. — А меня, такого, разве в один дом вставишь? А что кругом будет? Если все поврозь повставляются, все и остановится. Люди, они как механизм часовой. В часах сколько шестереночек, все ж вращаются, одна другую трогает, цепляет, та — третью… Так вот часы и идут. А разомкни в одном месте — все встанет, шабаш. Так и мы… Пока общее есть, пока касается оно нас, и мы касаемся друг друга, зацепляем. А разъедини это, — он отложил косу, расставил и соединил пальцы рук, потом резко раздернул их, — видишь? Все! Не пойдет жизнь больше. Встанет.

Толя поплевал на брусок, стал доводить косу.

— И тогда, со стадом, все прахом бы пошло. Ведь заело всех. Тут опять, как в часах, выходит: одну шестерню заест, так и другая тормознет, там третья, и погибель. Одна такая шестеренка весь механизм остановить может. А с другой стороны, одна же она, если упорно крутить будет — всю машину запустит! Вот я и говорю, что последней шестеренкой я был крутящей, со стадом с этим, будь оно неладно…

Он кивнул на избу:

— Она вон говорит — гордый я. А какая тут гордость? Шестеренка — она шестеренка и есть. Тьфу, если одна валяется, какой прок? А когда для всех, со всеми — тогда часы, тогда гордость.

Краем глаза я видела, что Олька уже давно стоит, прислонившись к дверному косяку в темноте сеней, и слушает мужа.

— А что бока попортили, так они нарастут… Меня так не испортишь. Такого, как я, только молнией пришибить можно, а так — не-е! — рассмеялся Толя, протягивая мне наточенную косу.

***

Его не убило молнией.

Весь август стояла страшная сушь, деревня иссыхала без дождя. А потом случился ураган. Он налетел, выламывая деревья, срывая крыши домов, подхватывая и унося парники, велосипеды, обломки заборов. Железную крышу нашего дома разворотило, как консервную банку, вскрытую ножом.

И хлынул ливень! Толя прибежал к нам, стал приспосабливать куски фанеры и пленку, чтобы собрать хлещущую с потолка воду, потом вместе с мужиками поспешил к соседу, у которого сорвало окно…

До темноты все воевали со стихией. Потом дождь перестал. Со станции пришли люди, рассказали, что электрички не ходят, провода какие-то оборвало, а дорогу в деревню вообще завалило. Как раз в том месте, где линия высоковольтки проходит. Видно, по просеке ураган шел, вот сосен и наломало. Совсем не проехать, нет дороги.

Деревенские повздыхали, усталые же все. Толя подхватил топор и по темноте пошел к высоковольтке — прорубать дорогу.

А поезда-то не ходили, потому что провод высоковольтный оборвался. Оборвался и лежал на траве.

Его убило разрядом, который много сильнее молнии. Смерть Толе досталась по его величине. С уважением подошла к нему.

Я думала, хоронить будут в закрытом гробу.

Нет, он не обуглился. Толя лежал в огромном этом ящике и все равно еле вмещался. На мертвом лице его была та улыбка, говорящая: «Ну да, большой я. Уж не взыщите…»

Остановилась шестеренка.

***

Ехала я осенью в деревню. Дождь, грязь, темнеет уже. Еле пролезла. Подъезжаю, с километр осталось, на гору только взобраться. Вижу в сумерках —  на дороге кто-то возится. Мужик, грязный весь, лопатой копает, гребет из лужи в лужу. А машины рядом нет. Один он. Притормозила…

— Вот, лужи спускаю…

Когда я въехала на гору, там стояла женщина под зонтом.

— Послушайте… вы моего там не видали? Ушел в ночь, и нет да нет… Все люди как люди, дома сидят, а этого — вечно впереди паровоза несет!

Я заулыбалась.

— А что вы улыбаетесь? Нет, вы мне скажите, чему вы улыбаетесь?!

Я вспомнила. Толя — еще будет.

Из книги «Хорошие люди. Повествование в портретах». — М.: Никея, 2022