Еще не остыла дискуссия вокруг храма Вооруженных сил и проекта храма для олимпийцев, как в сети вновь возникло бурление вокруг нового церковного проекта — храма при МГУ. На проекте мы видим странную картонную архитектуру, машинально копирующую детали московского узорочья с воткнутыми в крышу луковичными главками, украшенными позолотой. Храм выглядит настолько бутафорным и игрушечным, что кажется, что он построен для такого же бутафорного и игрушечного Бога. Можно отметить, что в главном здании МГУ мотивы того же храма Василия Блаженного выглядят во много раз убедительней и логичней, чем в этом проекте главного вузовского храма страны.

Строительство новых храмов часто подвергается нападкам со стороны различных заинтересованных групп — но я здесь не о финансовых вопросах или о разумном использовании городской земли, а лишь о том, кому нужен такой образ православного храма с нелепым подражанием древним архитектурным формам и с обилием позолоты.

Почему нам так важны эти купола и кокошники, закомары и шатры? Что они говорят о нас, о нашем Боге, о нашей Церкви? Они свидетельствуют о нашей принадлежности к исторической Церкви? Но историческая Церковь уже успела отбросить эти формы в петровскую эпоху и вспомнила о них лишь в ΧΙΧ веке, в эпоху национального романтизма, когда это стало модно. Тогда это было связано с патриотическими настроениями, затем с николаевской церковной политикой и просто с возникшим интересом к русской древности.

Вплоть до революции церковная архитектура искала свой язык в формах допетровского русского зодчества. Выискивались все более древние и лаконичные образцы, на которые ориентировались архитекторы. Сначала это были попытки совместить классицистическую архитектуру со средневековыми формами, затем вдохновение черпали в московско-ярославском зодчестве XVII века, в начале XX века обратили внимание на домонгольскую архитектуру Новгорода и Пскова.

Необходимо отметить, что интерес к русской старине был тогда очень широким — это было связано и с археологическими открытиями, и вообще с национальным подъемом, с широкими дискуссиями о русском пути.

После революции церковное зодчество в России прекратилось, и весь двадцатый век, вплоть до 90-х, выпал из истории русского церковного зодчества (нельзя сказать, что храмы в советское время не строили вовсе, но то, что было не до поиска нового архитектурного языка, однозначно). В остальном мире, конечно, в это время возводили храмы, и они, как и вся архитектура ΧΧ века, были, возможно, скучными или слишком «модернистскими», однако они были хорошей попыткой сказать о вере на современном языке.

В конце 80-х — 90-е годы православие стало вызывать широкий интерес, и после падения Союза на территории России строительство церквей получило небывалый размах. В то же время многие грезили возрождением Святой Руси, и конечно, хотелось, чтобы новые храмы были как старые — отсылали к былому величию Русского Православия. Интерес к историческим формам был и у архитекторов. Усталость от скупого языка советского модернизма, от которого невозможно было отступить в рамках плановой экономики, вызвала у архитекторов ненасытное желание к самовыражению — теперь ему открывались широкие возможности.

Новое явление, захлестнувшее архитектуру на постсоветском пространстве, которое нынешние молодые архитекторы из Петербурга окрестили «капиталистическим романтизмом», очень причудливо сочетало в себе использование современных конструкций и материалов с историческими элементами из разных эпох. Здания в таком «стиле» одним людям казались вызывающими и интересными, другим — пошлыми, уродливыми, кричащими.

Сложно сказать, вызывает ли удивление, что именно это направление стало ведущим не только в светской, но и в церковной архитектуре. Архитекторы пытались переосмыслить традиционные формы и сочетать их с новыми конструкциями, снабдив здания «церковным» декором. Так по всей стране стали появляться бетонные храмы, увенчанные отштампованными на заводе позолоченными луковицами. Здания в крупных городах иногда получались удачными, а в провинции нередко представляли собой очень странную «народную архитектуру».

В 2008 году в страну пришел кризис. «Капиталистический романтизм» сменился разочарованием в декоре. Появилось новое поколение архитекторов, не пуганное убогостью советских запретов на излишества, зато успевшее налюбоваться новыми храмами и «дворцами».

И если жилые комплексы и общественные постройки в виде дворцов и замков строить практически перестали, церковь еще не наигралась в феодальную архитектуру. В смотре-конкурсе 2013 года «Современное архитектурное решение образа современного православного храма» практически все номинанты конкурса так или иначе занимались перепевом допетровской архитектуры, копировали кокошники, закомары, луковицы и шатры. Один из финалистов оказался даже уличенным в самом настоящем плагиате проекта известного дореволюционного архитектора.

Круглый стол на тему «Минимализм в церковной архитектуре», прошедший в Москве в 2017 году, казалось, наметил пути выхода из кризиса, однако уже к 2019 году основные участники круглого стола начали предлагать другой выход — «свидетельство о красоте» — переросшее в проект «Теоэстетика». Сложно сказать, что повлияло на них, однако мне первый вариант представляется более конкретным и потому более перспективным.

Почему минимализм — это выход из кризиса?

Минимализм — это невыученные уроки XX века. Это и социальные уроки революции, и опыт архитектуры ΧΧ века, к которому русская церковная архитектура оказалась непричастной. И кажется, что этот опыт необходимо пройти, чтобы увидеть возможности минимализма в архитектуре православного храма.

К этому хочется добавить, что строительство храмов, подражающих древней архитектуре, — это либо долго и дорого, либо выглядит дешево и больше похоже на Диснейленд, чем на что-то древнее и основательное.

Минимализм — это и воспитание вкуса, который не помешает нам всем и за отсутствие которого уже давно ругают и российских чиновников, и духовенство Православной Церкви.

Минимализм — это очищение от наносного. Кажется, минимализм в архитектуре храма может помочь понять, что в церковной жизни главное, а что второстепенное. Увидеть принципиально важное в оформлении храма и избавиться от «мишуры», которая скорее мешает молитве и приходскому служению.

Кроме того, здесь можно вспомнить и давно уже возникший в обществе запрос на «бедную церковь». Проекты православных храмов в духе минимализма дадут возможность общинам самим финансово участвовать в постройке, не требующей больших материальных вложений. Строительство не будет занимать длительного времени, а облик здания будет вполне современным.

И наконец, как мне кажется, минималистичный храм будет гораздо вернее свидетельствовать миру о Боге, в Которого мы верим, и о Церкви, которую мы собой представляем.

Все эти луковицы и закомары больше говорят о нашем национальном прошлом, чем о Боге, который гораздо выше национальных мечтаний. Все наше золото беднее Господа, родившегося в вонючей пещере и поселившегося среди плотников и рыбаков. Да и сами мы не настолько богатая Церковь, чтоб иметь возможность строить и содержать огромные храмы без помощи крупных благотворителей и государства.

И очень бы хотелось, чтобы храм при МГУ говорил о Боге на более простом и универсальном языке, чем язык московского узорочья. Чтобы он свидетельствовал действительно о едином добром и любящем Боге, а не о наших фальшивых псевдонациональных амбициях.