на наш Телеграм
В свете пылающих станиц меня попросили рассказать историю своего расцерковления. Крепко подумав, я поняла, что рассказать историю расцерковления я не смогу – по одной простой причине: воцерковления в моей жизни ещё ни разу не случилось.
Да, я с 17 лет работала на клиросе, знаю наизусть многие богослужебные последования, не говоря уже о Молитвослове и Псалтири. Ну вернее – знала. Пока пела и читала. Поскольку уже несколько лет не практикую – начала подзабывать.
Крестилась я в 16 лет по собственному почину, в этом поступке было не слишком много веры, но много подросткового желания совершить что-то важное самостоятельно. В училище под влиянием одной очень православной («Муми-тролли это бесы! Господь создал людей и ангелов, а муми-троллей он не создавал!») преподавательницы (духовной дочери одного очень известного ныне епископа) мы с ещё двумя подружками попытались влиться в дружную общину одного из небольшого на тот моментов количества православных храмов. Мне не понравилось там с первого взгляда, но я решила, что это неправильно, ведь вокруг всем было уютно и хорошо, а значит, дело, как всегда, во мне…
Чувство “накануне прекрасного”
Дабы не утомлять читателя подробным описанием последующих 15 лет церковной жизни, скажу: в ней не было ни капли настоящей радости. Хотя было много выдуманной, а ещё больше – надежд на то, что однажды мне тут понравится. Что я перестану быть неправильной. Что я стану хорошей. Что Бог меня полюбит и я перестану быть ходячим недоразумением.
Однажды, уже после всего, в блоге одной православной подруги прочла о Пасхе: «Всегда это чувство как накануне чего-то прекрасного».
Я не разбираю пост подруги, не знаю, что она имела в виду, но эта фраза помогла мне понять мои собственные чувства: вот именно, всегда «как накануне». Всегда в ожидании чего-то. Само это «что-то» – никогда.
Когда я была ещё не столь молода и прекрасна, как сегодня, и только начала творить под этим псевдонимом, я написала рассказ (он стал первым опубликованным), в котором героиня «читала в какой-то книжке, что в Церкви есть радость». Рассказ называется «Подарок», опубликован в «Фоме», совместными усилиями с редактором мы натянули рассказ на некое подобие хеппи-энда, можете оценить, если захочется.
Правда же заключается в том, что никакого разрешения конфликта наяву тогда не случилось.
Да и не могло случиться.
Неврозы, неврозы….
Первый психиатрический диагноз – фобический невроз – мне был поставлен в мои 12 лет. Несмотря на советский страх перед психушками и психиатрами, мне и моим родителям пришлось ознакомиться и с тем, и с другим. Однако психотерапии в том виде, который имеется сейчас, тогда не существовало. Психологи работали при стационарах и при ПНД, а всякий, кому после лечения стало легче, скорее старался забыть эти места.
Неврозы сами не проходят (и от одних лишь таблеток они не проходят тоже). Невротиками не становятся, хотя я и не скажу, что ими рождаются, но в наши дни быть нормальным, не страдающим неврозом (хотя бы неврозом) человеком быть почти что неприлично. Для этого надо как минимум родиться в не подверженной этому делу семье. А если уже родился – то даже и не думай. Невротизировано почти поголовно всё население, тому есть много причин – от биологических до исторических, оставлю этот вопрос специалистам. Но я как педагог вынуждена давать координаты психолога и психиатра так часто, что оба этих доктора уже должны платить мне комиссионные. (И хорошая новость: в России очень сильная психотерапевтическая школа, на себе проверено.)
Если бы я стала батюшкой…
Во всех прочитанных мною историях и «исповедях» бывших – включая мою собственную – из каждой фразы пышно торчит этот самый невроз. И это не только невроз автора. Потому что батюшки, как ни крути – они не с Марса прилетели, они взялись оттуда же, откуда все мы.
Если бы я родилась мальчиком и крестилась в 16 лет, то я гарантированно сейчас была бы в сане. Я ведь никогда не останавливаюсь на достигнутом. И что бы вы таки имели тогда с меня, дорогие братья и сёстры?
Вы имели бы батюшку, который совершенно на полном серьёзе пытался бы измерить степень вашей готовности к Причастию количеством «вычитанных» вами канонов. Батюшку, который, когда вы приходите с горем или с вопросом, не может, даже если очень хочет, почувствовать вашу боль и понять её – просто потому что невроз лишает ясности чувств и ощущений и зацикливает на самом себе. Любое высказанное вами сомнение вгоняет его в панику, от которой он может спастись либо цитированием чего-нибудь благочестивого или гневной отповедью (гнев – лучшее лекарство для боязливого). Батюшку, который изнемогает под бременем ответственности за спасение вверившихся ему душ так, словно Бога не существует вовсе или Он внезапно взял длительный отпуск и отключил телефон, свалив все текущие дела на своего испуганного зама.
Этот батюшка (я хорошо помню себя тогдашнюю) из самых благих побуждений мог бы сказать вам, что нет греха ужаснее, чем секс с женихом за неделю до венчания. Благословляя из чисто человеческого сострадания вкушать в пост молочное, он бы посмотрел на вас так, что вы бы перестали есть совсем, лишь бы не мучить человека, которого вы почти убили своей просьбой. Да, он бы (я бы), нарушая священную (для всех невротиков) букву Устава, приносил бы таким разрешением жертву, понять которую вы, здоровый человек, просто не в состоянии.
(Я намеренно оставлю в стороне вопрос психически здоровых, но нечестных и откровенно пользующихся людскими слабостями священников, циничных карьеристов и охотников за наживой. Таких я встречала тоже, и было бы поистине удивительно, если бы, водясь повсеместно во всех отраслях социума подобные экземпляры человеческих особей не встречались бы также и в церквях всех мастей и конфессий.)
Читая комментарии к «пылающим страницам», я часто натыкаюсь на нечто вроде «не понимаю, почему вы не пожаловались благочинному на то, что духовник запретил вам супружеские отношения по причине того, что ваш муж не христианин и вы не повенчаны?»
Это комментарии здоровых людей, которые, следуя воле Провидения, никогда не сталкивались с подобным на своём духовном пути.
А потому что им незачем. Они здоровы.
Но больных – в разы больше.
Мертвые не обижаются
Сейчас, когда прошло больше 10 лет с тех пор, когда всё рухнуло, я понимаю, что я очень счастливый человек. Сейчас я безусловно далека от привычных ранее церковных терминов, поэтому не буду говорить про Божью милость, оказанную мне, грешной. Не потому что это не так, а потому что в моём сознании эти слова так пропитались елеем, что стали непригодны к употреблению.
Скажу так: я благодарна и благодарность моя возрастает с каждым новым днём. Мою болезнь довели до предела для того, чтобы я наконец захотела выздороветь. У меня не осталось выбора, потому что страдания, грубо толкнувшие меня в страшные лапы столь осуждаемых старцами врачей, вышли за рамки тех, которыми мог бы наслаждаться даже самый беспробудный и отпетый мазохист.
Да, это был ужас и бездна. За что?! Я десять лет причащалась еженедельно или чаще. Я десять лет служила без отпусков. Я нарочно пошла работать на клирос: это не давало мне возможности пропускать службы, которые я никогда не любила. Ведь мне НИКОГДА не хотелось идти в церковь. Никогда, ни разу в жизни я не вошла в неё с радостью. Но я надеялась, что количество перейдёт в качество (впрочем, это было ужасно несмиренно, ведь я – недостойная грешница, мне нечего рассчитывать на «утешения»). Я десять лет хранила все уставные посты и предписания. Я как могла и как учили батюшки работала над собой – и что?
Единственная беременность замерла, я – тяжело заболела так, что больше не смогла иметь детей никогда. Почему? Ведь я всё делала правильно, всё делала так, как меня учили. Я не дерзала самостоятельно, своим умом и сердцем понимать Писание. Ведь батюшки говорили, что наше грешное око может вычитать там не то и понять не так. Я передала свою личную свободу духовнику, ибо – внимание, его цитата: «Свобода – опасный дар, человеку лучше вручить его духовному руководителю». Я следила, чтобы, смазав губы гигиенической помадой, случайно не облизать их и тем самым не отменить запланированное на эту Литургию причащение, не перепутать пятницу с четвергом и не хлебнуть кефира, не увидеть ненароком по телевизору что-либо из списка грехов против «блудной» заповеди…
И вот, вместо награды, ну хоть какой-нибудь, хоть какой-нибудь радости кроме вечного «накануне», хоть какого-нибудь намёка на то, что Царствие Небесное – это не вечное выстаивание службы (как любили говорить некоторые отцы – вот, вы на службе стоять устаёте, а в раю служба никогда не кончается!), вместо хотя бы мизерной благодарности я получила полтора года мучений, максимально приближенных к адским.
Я не могла обидеться на Бога или на кого-нибудь ещё лишь по той причине, что мёртвые не обижаются.
«Другое» Православие
А потом меня вылечили. А ещё в больничной церкви я увидела совсем «другое» православие. Все трое больничных отцов и сами тоже были врачами. И ещё – они были здоровыми людьми.
У некоторых моих собеседников, если нам приходится заводить об этом разговор, возникает вопрос: где я на протяжении более чем десяти лет находила таких перспективных с точки зрения клинической психиатрии отцов?
Ответ мне сейчас очевиден: Бог больше десяти лет бегал за мной с большим зеркалом. Но поскольку я надёжно оградила себя от встречи Ним твёрдым знанием Устава, а от помыслов поговорить с Ним как с Отцом (как?! Напрямую?! А если тебя постигнет прелесть или дьявольское искушение?!) профессионально отмахивалась Расширенной версией православного молитвослова, Ему просто пришлось зафиксировать меня капельницей.
Подробно свой опыт борьбы с очень тяжёлой эндогенной депрессией я описывала в своей колонке на «Матронах». Поэтому вкратце: я жива, я не стала инвалидом, я пожизненно на лекарствах, но лишь потому что врачам пришлось тащить меня с того света, а в таких случаях вопрос о сохранении здоровья пациента отходит на второй план.
Послевкусие поста и молитвы
Три года от момента начала выздоровления меня трясло просто при одном лишь слове «помолиться». Ибо мои духовники фактически запретили мне обращаться за помощью к врачам. И велели лечиться постом и молитвой. Молиться в состоянии, когда кажется, что не выдержишь этой жизни и минутой дольше, но минуты складываются в часы, а ответа нет, и вместо неба – свинцовая плита – это почти самоубийство. Не говоря уже, что при клинической депрессии пищевой пост противопоказан.
Я долго не могла молиться даже своими словами. Я не могла даже подумать об этом из страха, что то состояние вернётся.
Когда я снова стала работоспособной – на восстановление ушло три года – я возобновила работу в церкви, но вскоре необходимость в церковных заработках отпала как сухой лист с осеннего дерева. Потеряв необходимость бывать в церкви, я обнаружила, что потребности бывать там у меня так и не появилось.
Вернее сказать, если раньше к церкви меня привязывал хотя бы мой невроз (заработок был скорее средством и поводом удержать себя в числе прихожан) – что ни говори, а на наш русский народный извод православия прекрасно ложится всякая психическая травма, то теперь мне не нужно было и этого. Я перестала бояться мира и людей, перестала бояться саму себя, я перестала бояться свободы и ответственности, мне не хочется больше отдавать кому бы то ни было ни того, ни другого.
Возвращение к жизни
Я вернулась к жизни спустя невообразимо долгие годы. Я была восхищена и очарована всем, на что не обращала внимания раньше. Мне подарили столько, сколько дарят каждому новорождённому, но младенец забывает свою радость, а я помню. Живая жизнь, живые люди, разные мнения, истории, стечения обстоятельств, путешествия, искусство, первые изданные книги, много-много всего.
В тридцать лет меня убили, чтобы воскресить. В сорок я не испытываю ни капли желания сказать, что те страдания были для меня благом, хотя это было бы правдой. Я теперь никогда не смогу назвать благом никакие страдания даже в целях благочестивой проповеди. Я не смогу назвать ничью болезнь милостью Божией (хотя по факту оно так и выходит, но…). Я никогда не смогу осудить самоубийц, ибо стояла на той черте сама и знаю: боль действительно может стать невыносимой.
Я до сих пор возмущаюсь духом, читая истории «расцерковления». Там, где многие видят клевету, я не вижу ничего кроме правды, правды очень личной, очень субъективной, но так похожей на мою. Мне не жаль тех, кто «расцерковился», мне не жаль тех, кто разочаровался – и тех, и других рано жалеть. Мне жаль тех, кто мучается до сих пор, считая, что так и должно быть. Но те, кого страх до сих пор держит под пятой таких же больных, но облечённых властью людей, скорее всего будут защищать свою тюрьму. В конце концов, в тюрьме гарантировано пускай и невкусное, но трехразовое питание и надёжная охрана. В общем, я не знаю, почему я всё-таки это написала. Наверно, соскучилась по аплодисментам и тухлым помидорам.
Я хочу захотеть…
Что до собственной греховности… Боюсь, если я однажды пойду на исповедь, принимающий её не падёт ниц перед моей святостью. Впрочем, и от греховности моей он тоже не придёт в ужас: вылечить-то меня вылечили, но природной осторожности по крайней мере до сих пор хватало на то, чтобы не прыгать в постель к каждому, кто понравился. Чисто шкурный интерес, к религии отношения не имеющий. Убивать, к счастью, тоже не доводилось. Регулярно тырю пяток лишних палочек для размешивания кофе в “Макдоналдсе”, но кофе дорогой, а палочки удобны мешать эпоксидную смолу и прочие материалы для творчества, поэтому покаяние откладывается на неопределённый срок…
Если же кроме шуток, я жду. Я хочу захотеть жить духовной и, в частности, церковной жизнью. Когда и если это произойдёт, спорим на что угодно, что мои шансы снова напороться на священника-невротика, психопата или младостарца будут не слишком велики. А если вдруг – надеюсь, у меня хватит мозгов не зажмуривать глаза, стоя перед зеркалом.
Людмила Дунаева для фонда «Предание»
