на наш Телеграм
Это первые, предварительные заметки о «темной стороне» ковида. В конце октября я выписался из больницы, и дистанция, отделяющая меня от темного опыта тяжелой ковидной пневмонии, пока небольшая. Не могу утверждать, что этот опыт уже оформился и я могу его не только описать, но и проанализировать. Тем не менее стоит попробовать. Пусть этот текст будет приглашением к дискуссии.
Вполне возможно, что ковид входит в современную культуру не только через парадный вход, но и через боковую дверь. Он обладает огромным потенциалом трансформации самых различных культурных и религиозных практик, в том числе и тех, которые никак не связаны с комплексом гигиенических и социальных ограничений в период пандемии.
Для многих переболевших христиан, в том числе и для священников, опыт борьбы с ковидом оказался не только психосоматическим.
Ковидная пневмония и связанная с ней интоксикация стали источником нового — совершенно неожиданного — духовного опыта, а в случаях особо глубоких переживаний этот опыт воспринимается как мистический.
Что бы ни стояло за этим опытом, отнестись к нему следует серьезно. Он вполне может стать причиной тектонических сдвигов в религиозной жизни. Впрочем, это зависит в значительной степени от того, насколько массовым и ярким он в итоге будет.
В этом году несколько раз мне приходилось и читать, и обсуждать с друзьями, что темные/сумеречные ковидные переживания легко интерпретируются как «искушение», «бесовские наваждения», «адские состояния» и даже «богооставленность». Да, могу подтвердить: ошеломляющая новизна этого опыта и полная беспомощность при попытке сопротивления «темной силе» оставляет неизгладимый след в душе.
Но каким бы травматическим ни был этот опыт, остается открытый вопрос: правильно ли выбран язык его описания? Точнее, проблему стоит сформулировать немного иначе: для большинства моих собеседников и корреспондентов описание опыта на языке православной аскетики выглядит очевидным и безальтернативным. Но не делают ли они ошибку? Так ли это на самом деле?
У меня есть большие сомнения.
Темные/сумеречные ковидные переживания коснулись и меня. Однако я не готов говорить о своем опыте как о мистическом состоянии. Да, опыт действительно ошеломляюще страшный: в состоянии предельной физической слабости, немощи и беспомощности внезапно меняется, рушится сознание. Все, что казалось безусловно важным и ценным, — обесценивается. Привычная система жизненных координат не выдерживает разрушительного удара тотального сомнения не то что в правильности, а в самой возможности существования твердых жизненных координат — не только моральных, но и географических. На пике происходит самое страшное — ускользает, рушится смысл жизни.
Я лежу с кислородной трубкой, и кажется, что это единственная нить, позволяющая сохранить хоть какую-то связь с привычной жизнью.
Но я сейчас в новой реальности: я брошен в агрессивную пустоту, где в прах моментально обращается буквально все — мои логические аргументы при попытке сопротивления этой пустоте; дорогие мне воспоминания и образы, спрятавшись за которыми, я хочу отгородиться от пустоты; мои планы и намерения, которые дают шанс вырваться в будущее из этого жуткого здесь и сейчас… Ничто — ни прошлое, ни настоящее, ни будущее — не выдерживает испытания этой пустотой. Она перемалывает все и ничего не оставляет взамен. В итоге (хотя какой тут итог?) все упирается в одно-единственное знание: в этой пустоте жизни нет. Я помещен в эту не-жизнь, как в яму, как в ловушку, но за мной никто не придет: в этой пустоте никого нет и никогда никого не будет. И даже не одиночество здесь самое страшное. Самое страшное — это полная невозможность быть собой, когда с энергией тотального разрушения пронзает и тело, и сознание.
Сколько длилось это состояние? Полдня, день, два? Я не могу утверждать с уверенностью. Оно отступило так же внезапно, как и напало. Испарилось, растаяло, умчалось прочь.
Несколько дней я приходил в себя. Новый опыт нанес сокрушительный удар по всему прошлому опыту жизни. Что в моем сознании устоит и укрепится? Что у меня внутри может разрушиться? Что потеряет свою прежнюю ценность или привлекательность? Я сейчас не берусь это оценить.
Пока внешне ничего не изменилось, но после встречи с «темной стороной» ковида пока еще неизвестные мне самому перемены зреют на предельной глубине моего «я».
Мне трудно проанализировать и понять, в какой мере этот опыт психосоматический, а в какой духовный. Интуитивно понимаю, что телесного, психосоматического здесь 90, а то и 95 процентов. Но даже если 99,9, то что делать с 0,01 процента? Как оценить и взвесить трезво? Посмотрим, буду думать и наблюдать за собой.
* * *
И как об этом говорить дальше? Здесь недостаточно фиксации и интерпретации опыта, необходимо аккуратно описать контекст, как личный/персональный, так и церковный/религиозный.
Мне представляется, что дальнейший разговор можно построить на сочетании трех подходов, которые будут конкурировать и проверять на прочность аргументы друг друга.
Во-первых, болезнь (ковидная пневмония) как триггер нового мистического опыта, который необходимо максимально подробно проговорить и осмыслить на языке христианской аскетики.
Важно собрать коллекцию таких отзывов, нужен большой массив данных для анализа.
Но здесь следует быть очень внимательным и осторожным, потому что — и это во-вторых, — Владимир Лосский в «Очерке мистического богословия Восточной Церкви» верно заметил, что «анализ никогда не может исчерпать самого содержания объектов нашего восприятия; всегда остается некий иррациональный “остаток”, который от этого анализа ускользает и понятиями выражен быть не может».
Насколько выразимое без невыразимого будет в данном случае полезным и созидательным?
Наконец, в-третьих, следует сразу наложить жесткое ограничение на интерпретацию этого опыта как сугубо мистического. Тяжелая пневмония с кислородной недостаточностью — это именно болезнь, особое состояние стресса и немощи. Мозг остро переживает как минимум нехватку кислорода…
О пережитом следует говорить предельно аккуратно (возможно, это потребует создания нового языка описания), не делая акцента на религиозной интерпретации опыта. Да, я вполне отдаю себе отчет, что эти слова могут быть восприняты как еще одно приглашение к «расколдовыванию мира» в духе рационалистического сциентизма Макса Вебера. Однако здесь лучше не спешить.
Возможно, пандемия подтолкнет нас к формированию и развитию нового типа христианской рациональности, отличной от той, которую предлагают в рамках концепции традиционного общества и традиционных ценностей.
О мистическом можно говорить всерьез, когда человек в широком смысле слова свободен. Если же больной нуждается в кислороде и лекарствах, если активно идет воспалительный процесс, если есть причины говорить о дисфункции мозга или состоянии инфекционного или сосудистого делирия, то ситуация в корне меняется.
Именно потому, что описание моего состояния полностью укладывается в симптоматику делирия, я отказался воспринимать его как мистический опыт.
Уже опубликованы научные исследования, которые подтверждают, что делирий часто сопровождает тяжелые формы COVID-19, однако врачи чаще всего не используют методики, которые помогают предотвратить дисфункцию мозга. По моему опыту, врачи в «красных зонах» не упоминают опасность делирия в разговорах с больными и не спрашивают, были ли у них симптомы делирия.
Напомню, что по классификации ВОЗ делирий — это один из типов нейрокогнитивных расстройств, протекающий с изменением (помрачением) сознания, нарушением внимания, восприятия, мышления, поведения и эмоций, потерей ориентации в пространстве и времени. Ученые признают, что делирий «часто недооценивается и недолечивается».
* * *
Я хорошо понимаю мотив, который стоит за стремлением к осознанию и описанию ковидного опыта как мистического. Это реакция на рационализацию и «внутреннюю секуляризацию» церковной жизни в постсоветской России. Это спонтанная реакция на кризис внешней церковности, характерной не только для прихожан, но и для большей части духовенства. Внешняя церковность — это инструмент ограниченного действия. Она дает чувство стабильности только в стандартно-благополучных, предсказуемых обстоятельствах.
В ситуации пандемии, неуверенности, тревоги внешняя церковность не способна поддержать человека и удержать его в Церкви. И если на одном полюсе находится расцерковление и уход из церковной общины, то на другом — поиск нового опыта, прежде всего индивидуального — молитвенного и мистического, — и погружение в него. Можно сказать, что пандемия здесь пришлась как нельзя кстати.
Подсознательно многие чувствуют, что в ней есть потенциал обновления веры.
В описаниях ковидно-мистических состояний звучит тоска по живой вере. Жажда глубины религиозного опыта, дремлющая где-то внутри, порой намеренно задавленная, неожиданно прорывается наружу. Насколько этот опыт полноценный, самодостаточный? Может ли он серьезно повлиять на дальнейшую церковную жизнь? И если да, то как?
Собственно, здесь и кроется ответ на вопрос, будет ли этот опыт признан мистическим. Если он влияет на веру, формирует ее и укрепляет, то да. Однако сказать с уверенностью, что это так, пока невозможно. Более того, у меня есть серьезные сомнения.
С богословской точки зрения первая и самая главная проблема — это негативный характер ковидно-мистического опыта. Это не опыт встречи со Христом, не теофания. Это и не апофатический опыт божественного мрака, о котором говорит автор трактата «О мистическом богословии». Словом, к богопознанию этот опыт не имеет прямого отношения. Он развернут от Бога в пустоту, во мрак внешний.
Тогда следует задать закономерный вопрос: в какой мере опыт «бесовского наваждения» и «адского состояния» может укрепить веру? Казалось бы, ответ простой: не может. Однако и здесь все не так просто, нужно сделать как минимум одну оговорку про контекст.
В ситуации, когда массовые церковные практики обращены исключительно в прошлое, ориентированы на интерпретацию истории и формирование православной идеологии, любой, даже «негативный» мистический опыт становится угрозой для сложившейся системы.
Дело в том, что, как и всякий живой, непосредственный опыт, он переключает внимание с внешнего на внутреннее. Грубо говоря, с правил православного благочестия на живую веру. Для системы это очень опасная тенденция, так как неминуемо смещаются акценты: история и идеология не смогут удержаться на своих местах.
Даже негативный мистический опыт опасен для церковной власти. Но проблема в том, что этот опыт невозможно запретить. Запретить можно игумена или духовника монастыря, протоиерея или даже епископа. Но запретить глубоко переживать свою веру невозможно. Можно предложить отгородиться от этих переживаний бесконечными празднованиями юбилеев святых, патриотической риторикой, идеологической унификацией и бюрократизацией.
Но все это рухнет, рассыплется в прах, если возникнет подлинный опыт богообщения. О том, что этот опыт доступен нам в той же самой степени, что и христианам прежних веков, говорить не принято. Это сегодня фигура умолчания. Соответственно, и задача богообщения в нашей церковной жизни даже не поставлена.
«Темная сторона» ковида открывает пространство для большого разговора и, возможно, выводит Церковь из сложившегося равновесия.
С некоторой осторожной надеждой можно сказать, что возникает шанс рождения нового образа веры, основанного на более глубоком ее осознании и обновленном отношении к тому, что первично и что вторично в жизни Церкви.
От автора: Большая просьба ко всем, кто пережил подобные состояния, описать свой опыт по возможности подробно (можно и анонимно, но с указанием статуса: мирянин, монах, священник и даты, когда переболели ковидом) и отправить на адрес sobornost.ru@gmail.com — разговор обязательно будет продолжен.
