на наш Телеграм
Много кто может рассказать об Алексее Германе и его фильмах гораздо лучше, чем я. Его ученики, ставшие известными режиссерами. Актеры, прошедшие его школу. Критики и исследователи творчества, которым еще долго разбираться в непростом киноязыке мэтра. Так что эта зарисовка — лишь дань уважения великому мастеру. Личное субъективное свидетельство, случайным образом явившее себя из дневников моей памяти.
Мое поколение сначала сфокусировалось на Алексее Германе как на актере. В 1980 году на экраны вышел сериал «Рафферти». Он играл симпатичного журналиста, добродушного и немного неуклюжего. Совсем небольшая роль, но как-то сразу запомнилась.
А потом, в середине 80-х, вышли подряд три фильма. «Мой друг Иван Лапшин», пролежавший на полке 10 лет. «Проверка на дорогах» — почти 15 лет забвения. «Двадцать дней без войны». И образ обаятельного американца из сериала о лживости капиталистической профсоюзной машины никак не соотносился с автором серьезных, почти хроникальных фильмов про войну и около нее.
Да и актеры, которых мы привыкли видеть в совершенно других амплуа, в этих фильмах были неузнаваемы.
Рефлексирующий, нервный, глубокий Андрей Миронов в роли журналиста Ханина. Юрий Никулин — слишком настоящий и точно не образцово-патриотичный в роли военкора Лопатина. Тонкая, трагическая, пронзительная Нина Николаевна — Людмила Гурченко. Мы привыкли видеть их совсем другими.
И это будет фишка Германа — ломать привычные зрительские ожидания от известных актеров. Или открывать новых звезд, отыскивая их по всей стране и делая знаменитыми. Он видел то, что не видели другие. И умел давать людям шанс.
Для зрителей середины 80-х фильмы Германа были зоной неизведанного. Слишком непривычно, интеллектуально, точно в деталях. Черно-белая хроникальность картинки. Но самое главное — происходящее на экране подозрительно похоже на правду, которую мы не знали, но догадывались, что она примерно такая и есть.
Мы шли по минному полю этой правды и взрывали шаблоны о войне, о людях на войне и просто о людях. И это было удивительно.
А потом пришли 90-е. Время американских горок, скрещенных с русской рулеткой. Ничего плохого не могу сказать про то время. Жили и искали себя в нем. Как все.
И тогда же, неожиданно для себя самой, я попала на съемочную площадку фильма «Хрусталев, машину!» На два месяца — февраль-март 1994 года — оказавшись на затерянной железнодорожной станции Безлесная, где-то между Муромом и Ковровом.
Где два раза в день, туда-обратно, курсировала призрачная электричка, состоящая из четырех вагонов. Останавливалась она не всегда. Если честно, я вообще ни разу не видела, чтобы она останавливалась.
Но это была настоящая станция — с залом ожидания, в котором проходила часть съемок, и даже кабинетом начальника станции.
А вообще, Безлесная — в некотором роде знаменитое место. Именно там Глеб Панфилов за двадцать с лишним лет до этого снимал свой фильм «В огне брода нет». Художником-постановщиком картины был Марксэн Гаухман-Свердлов. Он-то и посоветовал Алексею Герману рассмотреть эту локацию как максимально сохранившую облик военных лет.
Со времен предыдущих съемок в лучшую сторону здесь явно ничего не изменилось. Как будто время и пространство погрузились в летаргический сон. Даже приезд нашей съемочной группы не разбудил глубинку. Лишь добавил толику трагикомичности в атмосферу среднерусского нуара.
Кроме зала ожидания и кабинета начальника, на станции была комната с круглой печью — единственное теплое помещение. Печку мы исправно топили. Драгоценный аутентичный военный реквизит требовал поддержания комфортной температуры. В этой же комнатенке готовился чай и нарезались простецкие бутерброды с колбасой и сыром для группы. Горячих обедов не было.
Мое хозяйство на те два месяца — реквизит и бутерброды. У меня была добрая начальница Галя — старейший реквизитор «Ленфильма» — и почти полная автономность.
Галя строго следила, чтобы члены группы не терлись рядом с огромными сундуками, в которых были припакованы наши сокровища. Но иногда пускала погреться страждущих, так как солдатские комбинезоны и ватники не спасали от февральских морозов.
Один раз у нас грелся даже французский продюсер Ги Селигман. Самолично приехавший посмотреть, будет ли готова картина к ближайшим Каннам. Он прижимался к нашей печке, продрогший насквозь в своем легком кутюрном плаще цвета ромового пунша. А сердобольная Галя отпаивала его горячим чаем с медом и коньяком. Все это вызывало ассоциации с бегством французов из Москвы в 1812 году и выглядело сюрреалистично.
Много всего интересного было в той экспедиции. Смешного и грустного. Но память выхватывает один эпизод, и спорить с ней бесполезно.
Синие-синие мерзлые сумерки, холодища жуткая. Кто-то где-то накосячил, не сделал, забыл, не привез. Не помню. Помню разразившуюся бурю. Под горячую руку мэтра попали все, кто был рядом. И его, в общем-то, можно понять. Выкладываясь сам на 1000 процентов, он хотел, чтобы группа выкладывалась хотя бы на 95.
Не помню, сколько это продолжалось, постепенно буря стихла, точнее — зависла. А это не сулило ничего хорошего. Мэтр грузно прошествовал в кабинет начальника станции, вернее начальницы — пожилой женщины. Простой и сердечной.
И такая наступила вдруг тишина! Из-за закрытой двери ничего не было слышно. Все толпились, не зная, что делать дальше. А время шло. 15, 20 минут — ничего. Полчаса — тихо. А заглянуть страшно. И вот замдиректора Александр Васильевич шепчет: «Надо принести Алексею Юрьевичу чаю и посмотреть, почему там так тихо».
И как лицо, заведующее чайником, должна это сделать я. И я тоже немного боюсь. Граненый стакан обжигает холодные пальцы. Помню чаинки, которых точно не должно бы быть в стакане с пакетиком желтого «липтона», но они почему-то там плавают.
Стою перед дверью. Александр Васильевич тихонько приоткрывает ее, впихивая меня внутрь. И резко захлопывает.
За столом сидит мэтр, напротив — начальница станции. Оба улыбаются. Мэтр рассказывает ей, как видит сцену, которую хочет снять. Говорит про облака, плывущие по голубому небу. Про световой операторский режим, глубину кадра и экспозицию. Голос его бархатен и спокоен. Она убаюканно кивает ему, соглашаясь со всем. И такая во всем этом гармония умиротворения! Нарушать которую неловко каким-то дурацким чаем.
Я неслышно ставлю стакан на стол. Герман говорит «спасибо» и не прерывает творческий монолог.
Тихонько выхожу, закрываю за собой дверь.
— Ну что там? — вопрос со всех сторон.
— Все хорошо. Разговаривают.
И выдох облегчения. Уф, пронесло.
Через десять минут мэтр выходит, спокойный, с легкой безмятежной улыбкой. Будто ничего и не было. Никто не уволен, все живы и здоровы. Съемка продолжается.
А я забираю пустой стакан. Начальница станции жалостливо мотает головой и говорит: «Бедный он, бедный. Никто-то его не жалеет. А человеку так важно, чтобы его жалели. Хотя бы иногда. Берегите его!»
Сейчас понимаю: то время могла бы прожить и с более высоким КПД. Ведь с Германом тогда, да и всегда, работали лучшие. Лучшие художники, операторы, ассистенты, технический персонал, актеры. Было у кого поучиться! Живые легенды «Ленфильма» утаптывали снежок вокруг нашей съемочной площадки резиновым накатом солдатских валенок. Попивая парное молоко из пластиковых бутылок из-под пепси-колы. Уж чего-чего, а парного молока на станции Безлесная было с избытком.
Кстати, в ту зиму «Хрусталев, машину!» был чуть ли не единственным фильмом в производстве. Несколько лет на «Ленфильме», вернее в его творческих объединениях, с реальным кино было очень туго. И если была работа, она была на «Хрусталеве».
А Канны все-таки случились. Но не в 1994, а 1998 году. Там картину не поняли и не приняли. Слишком жесткой и неудобной она оказалась для Лазурного Берега. Зато в Японии в том же году — триумф. И в 1999 году в России «Хрусталев» взял шесть «Ник».
Не буду рассказывать сюжет фильма. Его надо смотреть самим, насыщаясь смыслами и аллюзиями каждого кадра. Процитирую только Петра Вайля: «Наваждение — то, что охватывает зрителя. Сновидческая природа кино, быть может, нигде еще не проступала с такой отчаянной и наглядной выразительностью. В “Хрусталева” погружаешься без остатка…»
А потом был еще один фильм — последний. И не менее сложной судьбы. «Трудно быть богом» по роману братьев Стругацких. Но про него мне особенно сказать нечего, кроме того же: надо смотреть самим.
