на наш Телеграм
Когда я долго не хожу в церковь, мне становится не по себе: хочется то ли поплакать, то ли вляпаться в сомнительную историю, то ли вспомнить все свои дурные поступки за последние пять лет. Душа человека — беженка, неженка — напоминает разной степени ухоженности сад и склонна к периодическому зарастанию сорняками. Когда я думала о том, почему же так трудно вовремя выдернуть гаденький душевный борщевик, не проспать службу и не наброситься на незнакомого человека с ехидным комментарием, я пришла к простому и в то же время внезапному выводу: мне страшно, и я хочу спрятаться, как некогда Адам в кусты.
Не потому что меня накажут, не потому что я перепутаю кадило и паникадило. Мне страшно, потому что там — свет. И это тезис номер один. Свет — штука весьма непредсказуемая. Что с ней делать?
Вот, допустим, я бреду по улице в одиннадцать вечера. Принцип действий понятен: нащупываем ключи, озираемся по сторонам, готовимся к труду и обороне. Вот мне хамит малоприятный аноним: а обращусь-ка я к его родословной и пожелаю счастья каждой его бабушке. Защищаться от мира нетрудно: кладешь в сумку перцовый баллончик, обрастаешь шутейками и боевым запасом гуманитарных знаний. В подворотне на меня нападает маньяк, а я ему сердито кричу: «Трансцендентальное единство апперцепции!». Маньяк в ужасе убегает, а я спешу по делам дальше, грозно играя бровями. Во тьме все просто и понятно. А вот со светом придется трудиться. С Богом не забалуешь.
Бог — это ежесекундная новизна, любование каждым облаком и каждым прохожим, ребенком и взрослым, синехвостой птичкой, хрипло орущей в четыре утра кошкой и буйной геранью в чьем-то окне.
Если задуматься об этом с позиции взрослого ответственного человека, платящего за жилье и еду и сражающегося с болью в спине, то где-то в области ребер возникает смущенный вопрос: разве можно любить ВОТ ТАК? «А разве можно любить ИНАЧЕ?» — переспрашивает тихий голос внутри. Тогда становится ясно: в Боге нет места автоматизму, скуке и усталости. Там, где Бог, — всегда красиво и радостно. Там — праздник, на котором нас ждут. И уже приготовили наши любимые блюда.
И вроде бы очевидно: собирайся да иди, можешь не краситься и не вертеться три часа перед зеркалом, тебе будут рады любой, главное — скорее садись за стол и с легким сердцем принимай участие во всеобщем веселье, пой песни и славь Того, Кто тебя пригласил, передавай ближнему сахарницу и шутливо подмигивай дальнему. Тогда и путь с работы до дома окажется наполненным невероятными приключениями, поход в гости станет событием теплой встречи, а уж что тут говорить о чтении любимых книг — ура их доблестным авторам! Но что-то мешает вытряхнуть камешки из ботинок и помчаться навстречу подлинной жизни. Это… привычные камешки. Ну и вообще — с ними все ходят, у всех проблемы, все теряют вещи и спотыкаются, я что, какая-то избранная?
Тезис номер два, от которого я прячусь в кусты: быть счастливым несколько стыдно. Вот начнешь, значит, улыбаться себе по утрам, а что дальше? Раздача конфет детям? Громкое чтение «Мороз и солнце, день чудесный»? И все это — в эпоху, когда доллар дорожает, взаимосвязь добра-красоты-истины подвергается сомнению, а антидепрессанты льются скорбным ручейком? Скромнее надо быть, не высовываться, не трубить о радости там, где не просят… Об этом лжесмирении отлично пишет итальянский философ и педагог Франко Нембрини:
«Такое смирение — ложь. Потому как настоящее смирение — это добродетель, побеждающая все грехи, которые все вместе составляют гордыню. Нужно взращивать в себе смирение, а не использовать его, как алиби. Только ложное смирение позволяет нам говорить: «я не способен, я не достоин, ты не знаешь, что я пережил, в детстве я упал со стульчика…»
Падение со стульчика, знаете ли, действительно может оказаться страшным. Но если рядом мама, которая подует на больное место, можно спокойно подниматься и играть дальше. Если рядом Бог — возможно вообще все, восстанавливаться после самых тяжелых историй и оправляться от жутких физических и моральных болезней.
Счастливый ребенок двух лет не будет трагично смотреть в небо, как Андрей Болконский, и укорять весело копошащихся коллег по песочнице. Счастливый взрослый не скажет: «Как вам не стыдно смеяться над видео с котиками, когда вокруг экзистенциальный ужас!» Он, скорее, сам будет странным образом притягателен для других — ведь по-настоящему счастливые люди вызывают у остальных философский вывод: «А чегой-то они такие счастливые?… А почему мне вообще интересно?… А я… тоже хочу».
С христианами все понятно: они счастливы тем, что у них есть Бог. Непостижимый и прекрасный, не просто ласковый отец и не просто карающий судья, близкий и далекий одновременно. Поэтому, занавешивая свою радость аккуратной салфеточкой нравоучений и самозагонения в бичевательный угол, христиане свидетельствуют о Христе не так ярко, как могли бы. И я не свидетельствую вместе с ними. И я стыжусь своего счастья.
На самом деле главная мысль, заставляющая сжиматься маленьким комком человеческого вещества: «Неужели это все мне?». И две тысячи лет христианской культуры, и семейные обеды с друзьями, и плей-лист времен десятого класса, и — не требую, но уповаю на это — вечная жизнь?
Кажется: «Ну нет. Мне пока рано. Поумнею и приду. Сначала прочитаю всех богословов и одолею тот сборник о примирении софиологии и неопатристического синтеза». Кажется: «Эм. Извините, но я не Ксения Блаженная, я ногти крашу и смотрю глупые фильмы, когда у меня простуда». Кажется: «Да что я вообще могу сделать? Там люди на пяти языках говорят и труды пишут, а я — ленивая журналистка с сомнительным чувством юмора».
И начинается беготня от Бога: не смотри на меня, пожалуйста, я у Тебя получилась не очень. Я как-нибудь потом к Тебе приду, когда стану быстрее, выше, сильнее, а Ты пока подожди, не надо Тебе такую меня.
А Бог продолжает жить своей жизнью, направляет меня к людям, которые становятся мне близкими, показывает Свои города и творения и ждет: терпеливо, спокойно, как может только Он и не могут дети Его, человеки. Я вздыхаю, вытаскиваю из-под одеяла одну ногу, другую, спотыкаюсь об угол дивана, взвываю от боли, одеваюсь, выползаю на остановку, все-таки еду в храм и чувствую, как на фоне неминучей смерти, над всей моей нелепостью, глупостью, мелкой трусостью и житейским тщеславием «свет во тьме светит». Потому что это все — мне. И сонной кондукторше, и типично петербургскому интеллигентному дедушке, и музыкантам на Невском, и каждому моему френду с фейсбука. Это нам — просыпаться, завтракать, включать смешной сериал, опаздывать и выбирать новогодние подарки. Нам сталкиваться со сложностью, нежностью, уязвимостью. Нам подбирать слова, когда кажется, что лучше замкнуться в себе, отказаться от дара речи и притвориться мертвыми.
Нам — залезать в кусты, трястись в них и выбираться обратно.
