Как нам обустроить Церковь в России

Написав заметку о языке богослужения, я отдаю себе отчет, что многие из тех, кто меня прочитает, будут недовольны. Я знаю, какие слова при этом говорятся и какие ярлыки навешиваются. По этому поводу я хотел бы сказать, что несмотря на всю болезненность вопроса о языке, несмотря на всю непримиримость позиций, я не верю, что в этом споре есть люди, которые хотят причинить вред Церкви. Более того, я верю, что люди, активно противящиеся любым изменениям, искренни в своих опасениях и желают добра Церкви. Но со своей стороны, я надеюсь на такое же доверие к тем, кто считает, что изменения возможны. И я надеюсь, что, когда мы обсуждаем здесь или в любом другом месте жизнь Церкви, мы делаем это как люди, искренне желающие добра Церкви и каждому конкретному человеку. Пусть наши точки зрения могут быть различны, но это внутреннее доверие друг ко другу позволит вести диалог в мирном духе, как это и положено христианам.

Вариативность как естественная черта церковной жизни

Когда-то один нищий, на лето уезжавший пожить в монастырь и научившийся там в разговорах с монахами азам православной аскетики, говорил мне на исповеди: «Мой главный грех, батюшка – это прелесть. Я в прелести нахожусь». «В чем же прелесть?» – спрашивал я. «Я и сам не знаю, – говорит, – только монахи сказали – это самый страшный грех». И это, конечно, правда. Страшна прелесть тем, что человек думает, что все хорошо, когда все на самом деле плохо. Кроме того, прелесть опасна тем, что она жестока к тем, кто не хочет или не может жить так, как живет он сам… Самые известные люди, находившиеся в прелести, – это фарисеи. Они так заботились о благочестии, что в них не осталось места ни любви, ни снисхождению.

В известном рассказе о богатом юноше Христос показал одну очень важную особенность христианского пути: он может быть разным, в нем могут быть варианты: «Будь как дитя… Исполни заповеди…. Раздай все и иди за мной…». За этим стоят очень разные жизненные стратегии. От простого к сложному, потому что люди различны не только физическими силами, но и духовными. Христос встречает разных людей и, видя тех, кто слаб духом, «Он льна курящегося не угасит и ветви надломленной не переломит» (см. Мф 12:20). Закхей спасен, хотя раздал только половину имущества и возвратил тем, кого обидел. В то же время апостолам Господь говорит: «всякий из вас, кто не отрешится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником». Требования разные, цель одна. Это не вариативность веры, не вариативность нравственности, это именно вариативность отдачи, вариативность духовного напряжения.

Ещё в глубокой древности в Церкви произошло некоторое расслоение на тех, кто посвящает Ей всю свою жизнь, и тех, кто в нее приходит, по основному занятию оставаясь человеком вполне мирским. Апостол Павел неслучайно писал о разных дарах. Церковь не может без священника, но и священник не может без крестьян, которые выращивают еду… врачей, которые лечат… учителей, полицейских, дворников, и всех тех, кто стоит в храме на богослужении. И если смотреть на это с точки зрения духовного напряжения, уровень у всех очень разный, но с точки зрения христианской любви понятно, что никакого расслоения не существует, так как все одно во Христе.

Эта вариативность путей раньше была более очевидной, и в чем-то она сохранилась, а в чем-то утратилась. Например, молитвенные правила монахов и мирян отличаются, а правила поста – официально нет, и каждый решает сам как поститься, при одинаковой норме. Патериковые истории показывают, что в самой монашеской среде присутствовало понимание, что аскеза сама по себе не главное, и поэтому праведность мирян при должном устроении может быть не меньше праведности отшельников. Все помнят случай с прп. Макарием. Сам Господь сотворил нас такими, что у каждого своя мера и своя область применения сил. Кто-то служит полунощницу, а кто-то дежурит в больнице, и эти пути могут быть одинаково осмыслены по-христиански. У каждого свой путь.

Иногда вариативность совершенно легальна. Когда мы приезжаем в другую поместную Церковь и видим различные обряды, мы относимся к ним вполне нормально. Но есть и еще одна область, в которой вариативность выглядит абсолютно естественной, – область языка богослужения. Никто из греков сегодня не требует от русских молиться по-гречески, и даже долго державшиеся католики перевели службу на национальные языки. Более того, мы чтим наших просветителей Кирилла и Мефодия как равноапостольных.

Чем было дело наших просветителей? Кто-нибудь скажет «политикой», кто-то «миссией», но в первую очередь оно было делом любви, порожденной желанием спасения других людей. Когда вместо пренебрежения к грешнику и язычнику в тебе рождается желание рассказать ему о Боге. Причем рассказать так, чтобы он понял. Слависты знают, что тексты, которые возникли благодаря деятельности свв. равноап. братьев,  были значительно понятнее, чем наши современные.

Когда я смотрю на историю Русской Церкви, меня всегда особенно удручает одно явление – старообрядческий раскол. Я не понимаю и не пойму никогда, почему нельзя было оставить оба обряда и сделать их факультативными. Как люди, которые были крещены и рукоположены теми, кто крестился двумя перстами, могли запретить старый обряд? Как??? Они же не стали перекрещиваться, не поехали в Грецию и за новым рукоположением? Но если так, если понятно, что священник, который еще вчера крестился двумя перстами, остается священником и крестясь тремя, значит, дело не в перстах, и они лишь внешняя одежда, которая может быть разной. Но нет! Никаких вариантов! Кто не хочет как мы, тот враг. И это при том, что ни веры, ни нравственности это не касалось.

Непонимание ведет к заблуждению

Почему же я начал с рассказа о прелести? Любой священник сталкивался с ситуацией вопиющего непонимания церковных текстов мирянами. Обычно почему-то это воспринимается с юмором, хотя здесь нет ничего смешного. На всенощной под Вознесение женщина на исповеди предъявила мне претензию, что православные – мазохисты, потому что просят Богородицу, чтобы она посылала на них разные болезни. Я, естественно, был удивлен и спросил, с чего она это взяла. Ну как же, вы что, молитв не читаете? Вот же в 7-й молитве, ко Пресвятой Богородице есть слова: «Странна муки всякия покажи мя». Она была уверена, что это переводится «Покажи (пошли) мне разные мучения». И самое удивительное, она эту молитву все равно читала, так как много лет жила церковной жизнью. Наконец, болезни ее так замучили, что она решила возмутиться. И таких примеров можно привести множество. Эту молитву она начала понимать верно, а другие? А сколько людей до сих пор понимают ее неправильно? И ведь иногда не нужно разрушать никакую поэтику, достаточно два ложно понимаемых слова заменить да синтаксис чуть-чуть поправить. Ну зачем насиловать сознание тем, что слова «Напрасно судия приидет» на самом деле значат, что Он придет внезапно. Чем слово «напрасно» более поэтично, чем «внезапно»?

Это порождает очень печальные вещи, в первую очередь нежелание знать и понимать свою веру. Появляется ощущение, что те 30-40-50% которые до тебя дошли, уже вполне достаточны. На шестопсалмии люди крестятся в зависимости от того, насколько понятна фраза, которую они услышали. А ведь однажды была в одной епархии такая история. Старый священник решил прочитать молитвы на Литургии как обычно тихо, но по-русски. И вот в один момент он замолчал. Хор допел, а священник в алтаре молчит. Чтец, бывший его другом, вошел в алтарь, а священник стоит и плачет. На вопрос, что случилось, ответ был таков: «Я впервые полностью понял, о чем я молюсь».

Церковнославянский язык – не заповедь

Но почему же мы так держимся за все эти «еста дряхла» и «облязи с нама»? Потому что мы так привыкли и нам так нравится. И всё. Всё. Все эти языковые предпочтения упираются в «старинно», «красиво», «поэтично». Я не спорю с тем, что эти вещи очень важны, и мне самому очень нравится, как звучит Евангелие на воскресной утрене: «не сердце ли наю горя бе в наю…» Но почему для православных якутов-удмуртов-чувашей можно перевести, не боясь повредить поэтичности, а для русских надо сохранить все «великолепие»? Может быть, когда ты умираешь от голода, подойдет и простая пища, а не только очень изысканная. Ведь в конце концов мы в Православной Церкви, которая живет Преданием Отцов! Но где в предании у Святых Отцов, у свт. Иоанна Златоуста у прп. Иоанна Дамаскина есть вопрос о языке? Или хотя бы о его красоте??? На каком языке написал литургию святитель Иоанн Златоуст? Разве на языке Гомера??? Нет, на том, на котором говорил!  Да и к какой области относится этот вопрос? Веры? Нравственности? Может быть, есть заповедь на этот счет? Решение собора? Нет. Нет ничего такого.

Я очень люблю церковнославянский язык. Я на нем вырос, впитал его с молоком матери… Сколько себя помню, столько я помню службу на церковнославянском языке. Более того, я могу сказать, что неплохо этот язык понимаю. И меня, за некоторыми самыми вопиющими исключениями, все устраивает. Более того, переводы звучат непривычно и неудобно. Но мне хочется спросить себя и всех прочих, разве этого от меня хочет Христос? Что бы я устроил все себе по вкусу? Или люди и их бессмертные души для меня должны быть важнее моего вкуса??? Разве такой пример мне подает апостол, который имел удивительную решимость отвергнуть закон Моисеев, ради того, чтобы язычники смогли прийти в Церковь? И это при том, что он шел прямо против нарушения заповедей, а тут и заповедей-то нет никаких, ни вероучительных, ни нравственных.

Теперь о самом главном. Церковь, как известно, никогда ничего не меняет просто так из желания поменять. И это очень правильно. Но когда возникает опасность, она делает все, чтобы люди не пошли в ересь и не погибли. Это ведь очевидно, что с ересями Церковь борется ради людей, а не ради интеллектуальной игры. Так дело обстоит и в случае с языком. До революции и народный язык, и культура были пропитаны церковнославянским языком. Люди понимали его гораздо лучше, чем сейчас. И даже тогда свт. Феофан Затворник писал: «надо что-нибудь на всю церковную жизнь влияющее сделать. И есть вещь такого именно свойства, вещь крайне нужная. Разумею – новый, упрощенный уясненный перевод церковных богослужебных книг. Наши богослужебные песнопения все назидательны, глубокомысленны и возвышенны. … Внимающий им может обойтись без всяких других учительных христианских книг. А между тем большая часть из сих песнопений непонятны совсем». Если так было в XIX в., что говорить сейчас?

Недавно мы молитвенно вспоминали отцов первого Вселенского Собора.  Это были удивительные люди. Удивительны они были своей смелостью. В 261 году был осужден Савеллий, употреблявший термин «единосущие» для обоснования своей ереси. И в 325 году, всего через 64 (!!!) года, Церковь не побоялась использовать этот термин ради того, чтобы защитить православную веру. В 20-х годах ХХ века в Русской Церкви произошел обновленческий раскол. На вооружение обновленцы взяли идеи очень разные. Среди них была идея русификации языка богослужения. Идея не их, так как ее высказывал еще Феофан Затворник. Соединив эту идею со всеми прочими, они очернили ее и извратили. Более того, есть подозрение, что атеистическая власть, прекрасно понимая, какая реакция будет у Церкви на обновленцев, специально все это поддерживала, чтобы у верующих к самой мысли о поновлении языка возникло отторжение, ведь так делали обновленцы, которых она отвергла. Расчет был на то, чтобы в церковном сознании четко ассоциировалось “изменение языка” – “обновленцы”. А раз обновленцы пытались разрушить Церковь, значит, и язык трогать нельзя. И, похоже, расчет оказался очень верным: отторжение даже при одном упоминании. Но если обновленцы что-то отравили своими руками, это не становится плохим само по себе. Как в древности термин «единосущие», так и сегодня русские слова Церковь вполне может использовать на пользу людям.

Ответ на распространенные возражения

Несколько слов хочется сказать об аргументах тех, кто противится изменениям. Однако прежде уточню две вещи.

Первое. Несмотря на то, что я не имею сил и возможности оценить все аргументы, я очень ценю свободу, которую дает человеку Христос, и поэтому даже если мне не нравятся их аргументы и им просто «так больше нравится», они могут поступать так, как им нравится. Я как священник должен был бы указать человеку на его грех или ересь, если бы таковые были, но «язык богослужения», по моему глубокому убеждению, относится к сфере обряда, и поэтому я выступаю за вариативность.

Второе. Учитывая, что по информации сайта “Православие.ру” люди примерно поровну разделились на три группы: за, против и неопределившиеся, надо признать, что нет никакого большинства, которое было бы против, или маргинального меньшинства, которое было бы за. Поэтому стоит разговаривать друг с другом не с позиции силы, не с позиции обвинения в ереси, но с позиции взаимного уважения.

Итак, насколько я могу судить, речь идет о трех аргументах. Есть еще четвертый, но о нем стоит сказать отдельно.

Обычно, говоря о любых изменениях в языке богослужения, можно встретить:

1) людей, которые преувеличивают твои предложения по поводу языка, делают их практически неприемлемыми, чтобы было проще от них оттолкнуться;

2) людей, которые боятся, что облегчение понимания расслабит и без того ленивых и не желающих идти в храм. Логика такая: кому хочется к Богу, тот должен потрудиться, а кому не хочется, тот не пойдет и тогда, когда будет все понятно;

3) наконец, можно встретить эстетов-филологов, которые считают, что если мы не можем перевести идеально, то лучше оставить все как есть.

По этим аргументам я думаю следующее:

1) У одной моей знакомой брат был алкоголик и в итоге от этого дела умер. Она была этим так напугана, что много лет терроризировала детей, не разрешая им употреблять спиртное, боясь, что они сопьются. Люди, конечно, спиваются, бывает, но подавляющее большинство вполне владеют собой.

Противники изменений в языке богослужения очень похожи на эту мою знакомую. Чуть что и они сразу видят в любом изменении попытку заговорить с Богом языком подворотни. Конечно, это удобно – подменять тезис, только не очень честно. И если когда-то злые люди, желавшие разрушить Церковь, решили русифицировать службу, это не значит, что ни слова нельзя изменить. Как наличие людей спившихся и погибших не запрещает нам употреблять спиртное, но призывает к разумности, так и деятельность обновленцев лишь призывает нас к умеренности и разумному подходу. В реальности мало кто говорит о полном переводе, зачастую достаточно поменять слова, которые приобрели иной смысл и синтаксис, который во многих местах греческий.

2) во-вторых, некоторые вещи стоит делать не для гостей, а для своих собственных прихожан. Спросите у них и даже у себя, что такое “яко паучина поучахуся” – и вам многое станет понятнее. Конечно, Христос говорил притчами, но не стоит из Христа делать профессора, который давит на студентов интеллектом. На уровне языка все Его притчи были совершенно понятны и не требовали усилий!!! Зато они требовали усилий нравственных! Не сложно было понять буквальное значение притчи о сеятеле, сложно было увидеть в нем Христа! Притча о злых виноградарях была лингвистически ясна как Божий день, но надо было иметь смелость увидеть в себе злого виноградаря. Ставя перед приходящими забор из непонятных слов, мы не даём им услышать Христа, они просто не доходят до нравственных вопросов. У нас порой не спросят, примирился ли человек с врагами перед Причастием, зато про молитвы спросят обязательно. Я за напряженную религиозную жизнь! Религиозную, а не лингвистическую. Наши вкусы могут быть сколько угодно нам дороги, но люди важнее всего и Бог с нас за них спросит. Неслучайно в пророчестве сказано «сидящий во тьме свет увидел великий». Христос не ждал, чтобы они к Нему пришли, но Сам шел людям навстречу.

3) Наконец, последние согласны что изменения нужны, но вносить их некому, так как для этого нужны святые люди, гениальные и талантливые. Кто ж с этим спорит? Естественно, первокурснику семинарии этого никто доверять не будет. Но в этом аргументе я вижу грех против Церкви, которая живёт Духом Святым. Не верить, что Церковь способна изменить некоторые наиболее непонятные конструкции и слова, это не верить в то, что она не только в древности жива и исполнена Духом Святым.

Кроме того, эти люди похожи на тех, кто говорит нищему, умирающему от голода: «Извини, я не могу дать тебе вот эту непрофессионально приготовленную еду, а шеф-повара рядом нет, так что лучше тебе умереть с голода». Конечно, надо стремится к сохранению красоты, но еще лучше искать баланс между красотой и пониманием. Одно не должно быть за счет другого. Неужели только гениальный человек сможет заменить слово «влагалище» на «вместилище»? Чем первое поэтичнее второго?

Ну и так, к слову, это совершенно неверно исторически. Посмотрите на тексты старообрядцев, и вы поймете, что нашим предкам, жившим до Никона, было значительно легче, чем нам. Наши тексты – это давно не тексты Кирилла и Мефодия, это тексты справщиков XVII века. Вы действительно уверены в их гениальности и святости? Я нет.

Как я сказал, есть четвертый аргумент, о котором стоит сказать отдельно. Особенность его в том, что люди, которые его приводят, говорят не от себя, но ссылаются на Народ Божий, который якобы массово против. Обычно с тобой даже соглашаются, но говорят, Церковь уже пыталась предложить людям изменения, но народ оказался сильно против.

Что же я думаю по этому поводу?

Во-первых, я не думаю, что можно говорить, о каких-то серьезных попытках самой Церкви что-то изменить, которые провалились. До революции Синод благополучно правил Минеи и все спокойно по ним служили. В советские годы что-либо изменять пытались только обновленцы, только все испортили и дискредитировали. В постсоветской России была скорее предложена попытка поразмыслить на тему, представленная документом Межсоборного присутствия, которая показала чрезвычайную сложность этой самой темы. Мнение о том, почему документ Межсоборного присутствия был принят в штыки, выскажу в конце.

Во-вторых, я думаю, что нет никакой идеологической группы, жестко настроенной против любых изменений. Противники явно делятся внутри на некоторые подгруппы, в зависимости от глубины понимания проблемы.

Здесь можно говорить о:

А) Небольшой группе радикалов, ведущих себя очень скандально и крикливо, что, собственно, и создает впечатление большинства. На самом деле их очень мало, и они выступают не только против любых изменений в языке, все это идет в одной связке с разговорами о соискупительном подвиге царя, о запрете брать банковские карты и т. д. Обычно эти люди внутренне уже готовы к расколу, они всюду видят предательство, не поминают патриарха и т. д. Противление у них идет не от глубокого знания проблемы, а от суеверного страха наступления «апостасии», о котором им говорят их духовные вожди. Тронь один элемент и все посыпется – говорят они. Они не согласятся на вариативность.

Б) Обычных благочестивых людях, которые привыкли к тем молитвам и службам, которые есть. Их не беспокоит, что они не понимают 30, а иногда и 50% богослужения, особенно вечернего с изменяемыми частями. Они уже привыкли, им нравится мелодичность, древность, красота и т. д. Хуже того, о некоторых вещах они думают, что понимают их, хотя на самом деле понимают неправильно. Я не думаю, что они реально против любых изменений, просто зачастую они ориентируются на себя, а их все устраивает. Но они при этом люди совестливые… И если им предложить поговорить с малоцерковными людьми и проверить их понимание, да и самим продемонстрировать их уровень, их противление меняется на довольно сдержанное согласие с некоторыми изменениями. Так, например, в МДА, которую невозможно заподозрить в модернизме, на Богородичном чтении выражение «и сосцы, яже еси съсал» заменяют на «сосцы, питавшие Тя». Я уверен, что любой, кто согласен с этой заменой, согласится, что прокимен на молебне перед началом учебного года тоже стоит исправить, так как толпа мальчишек и девчонок, услышав, что Бог «из уст младенец и съсущих» совершит хвалу, подумают совсем не о том, о чем говорит диакон. Такие «противники» вполне согласятся и на некоторые другие микроизменения. Ни о каком расколе для этих людей речи не идет. На уже существующие варианты они смотрят с опаской, но возмущаться обычно не готовы.

В) Верующих интеллектуалах, которые хорошо знают тексты и считают, что если уж изменять, то только очень хорошо и профессионально. Обычно они смотрят на любые изменения с грустью, как на примитивизацию. Но с минимальными изменениями самых неблагозвучных конструкций они наверняка так же согласятся. Это значит, что и эта группа более-менее терпимо отнесется к вариативности.

Конкретные предложения

1. Научный подход предполагает, что первое, что стоит сделать, – это изучить проблему. Может быть, стоит провести исследования, чтобы понять, насколько люди, стоящие рядом с нами, понимают то, что они слышат. Очевидно, противники изменений есть. Есть и те, кто говорит, что все и так понятно. Но лучше опираться не на мнение людей о самих себе, а на их реальные знания. Если я как преподаватель буду опираться на мнение своих студентов о собственных знаниях, что я им всем буду ставить? Пока же большинство противников просто избегают ставить проблему непонимания (своего и чужого) в полный рост. Им кажется, что все понятно, но разве мы как пастыри можем ориентироваться на это «кажется»? Тебе понятно? Переведи. Не можешь перевести, как же ты говоришь о понимании? Давай будем думать, что стоит подучить, а что изменить.
2. Второе, что стоит сделать, – это вовсе не изменения текстов. В первую очередь – это гораздо более серьезная катехизация перед крещением, венчанием, исповедью, чем есть на данный момент. Я по опыту знаю, что благочестивое большинство, пришедшее в Церковь разными, иногда очень окольными путями, на поверку имеет в своем религиозном мировоззрении огромные лакуны. Когда же перед ними открывается глубина веры, глубина Евангелия, которое многие из них по утрам читают как молитву, а не как текст для научения.. Когда они проникают в смысл текстов… Они сами понимают, что есть вещи, которые стоит поменять, но аккуратно и не нарушая благочестия. Многие говорят о том, что непонятен не только язык, но и библейские аллюзии, догматические истины, о которых говорится в молитвах… Так вот именно нормальное воцерковление поможет нам объективно взглянуть на тему изменений и понять, что нужно менять, а чего люди не понимают просто в силу незнания Библии или вероучения Церкви.
3. Я думаю, что когда мы более-менее поймем общую ситуацию, мы должны будем сделать одну очень простую вещь. Мы должны будем дать людям выбор. Признать, что есть разные пути. Есть люди, которые имеют время и желание учить церковнославянский, он им нравится, он им дорог. Прекрасно! Я только за! И пусть они служат как обычно. И, вероятнее всего, таковых будет множество. Но есть те, кто с утра до вечера на работе, кто не имеет ни духовных сил, ни интеллектуальных способностей выучить этот язык… и мы должны выйти им навстречу. Это не значит все и везде перевести. Можно создавать и всячески распространять молитвословы и последования с параллельным переводом, как предлагают одни, можно заменять отдельные слова и менять синтаксические конструкции, как предлагают другие. Если мне самому нравится церковнославянский, я могу и дальше молиться по обычному молитвослову, но я не должен осуждать тех, кто хочет молиться по-другому.
   Иными словами, стоит создавать благоприятный фон идее вариативности. Не русификации, которая совершенно нереальна, а именно вариативности, миссионерской и пастырской. Чтобы священник не боялся, придя к нецерковным людям и освящая квартиру, открыть русифицированный текст и не читать о Закхее, как будто он был младенцем, потому что по-славянски он “возрастом мал бе”… или о том, что Христос не «должен был пройти мимо», а «туде хотяще минути». И чтобы этот же священник, приходя в церковную семью, мог спокойно открыть соседнюю страницу в двуязычном требнике и служить по-славянски.

4. Разговаривая с людьми, я понимаю, что готового решения нет, но над этим надо думать. О том, что люди не понимают молитв, должно болеть сердце. Я не говорю, что это легко или, что я знаю, как это сделать, но я знаю, что на это самоумаление надо пойти, ради людей. Именно поэтому, последнее, что я предлагаю: быть терпеливыми, честными и стремиться к исполнению воли Божьей, которая состоит в том, чтобы огромное число крещеных, живущих рядом с нами, вошло наконец в Церковь.

Цель – не просто понятность, но полноценная жизнь во Христе

Нормальная катехизация приводит к созданию нормальных общин. Было высказано мнение, что сейчас приходы не имеют возможности что-то делать из-за несовершенства современного церковного Устава. На мой взгляд, дело не столько в Уставе, сколько в воспитании прихожан, в их зрелости. Если вы ходите в нормальный храм и думаете, что стоящим рядом братьям и сестрам не хватает прав, сходите на какой-нибудь приход, где большинство прихожан почитают последнего императора больше, чем Христа, и будете благодарны тому уставу, который на данный момент есть. Изменения на бумаге ничего не дадут, должны измениться люди. Документ Межсоборного присутствия выявил проблему, но это не значит, что реакция будет такой всегда. Со временем изменится и документ, и люди. Потому что реальные изменения таких вещей не делаются никакими документами сверху. Документы появляются тогда, когда церковное общество оказывается к этому готово. Как это, например, было с документом о Евхаристии. Для кого-то он получился революционным, для кого-то – напротив, слишком сдержанным, но на то он и общецерковный, чтобы занимать центристскую позицию. Я прекрасно помню, как еще лет 10-15 назад противники регулярного причащения всех стращали тем, что сейчас эти модернисты заставят всех стройными рядами, как в концлагере, идти к Чаше. Сейчас они отменят исповедь… И что? Заставили? Отменили? Может быть, вы знаете такие храмы? Я нет. Более того, я вижу, что люди спокойно ходят в те храмы, в которых их устраивает атмосфера и ритм евхаристической жизни…. И все получилось естественным образом. То же самое и с частичными изменениями языка. Дело же не в самом языке, дело в том, как ввести людей в Церковь, как сделать их жизнь во Христе плодотворнее.

Противники изменений пугают всех какой-то «полной русификацией», но это нечестно, так как за нее в общецерковном масштабе выступают единицы. В итоге если и будет когда-нибудь церковный документ на эту тему, он, я уверен, будет взвешен и будет уважать выбор и позицию разных людей.