на наш Телеграм
Что такое европейское Средневековье? Чем оно было в истории человечества — и христианства? И как отзывается в нас сейчас? Размышления на эту тему обычно кружатся вокруг столкновения двух позиций: эпоха варварства, жестокости и невежества — или потерянный рай чистой веры в Бога. Однако за пределами такого спора скрывается более объемное, осязаемое Средневековье, мир эмоций и душевных порывов живых людей. И мы можем лучше понять его, погружаясь, как в машину времени, в самое чувственное из искусств — музыку.
К XI–XIII векам Европа пришла к тому, что Бог и любовь возможны в этом мире, здесь и сейчас. Это и любовная поэзия, и Франциск с призывом монахам действовать в миру и жить по Евангелию, и «Суммы», которые объемлют весь мир, гармонизируя порядок естественный и порядок Откровения, и готические соборы, которые соединяют небо и землю.
И даже Крестовые походы — наивный, высказанный на языке войны порыв к Богу здесь, в данном случае — к Его земле, которую мы стремимся увидеть глазами и осязать руками, как в великой «Песне Палестинской» (Palästinalied) немецкого миннезингера XIII века Вальтера фон дер Фогельвейде:
Nû alrêst lebe ich mir werde,
sît mîn sündic ouge siht
daz here lant und ouch die erde,
der man sô vil êren giht.
ez ist geschehen, des ich ie bat,
ich bin komen an die stat,
dâ got menischlîchen trat.
Впервые в жизни я стал живым,
Ибо мои грешные глаза узрели
Эту святую страну и землю,
Что столько чести забрала.
Случилось то, о чем я всегда молился:
Я пришел на место,
Где Бог ступал как человек.
Но такой интенсивности жизни с Богом — в любви и в слове — общество не выдержало, и это пламенеющее единство разлетелось на отдельные полюса и куски. Это заметил великий историк искусства Эрвин Панофски, рассуждая о духовной траектории XIV века:
Общим знаменателем новых течений является, несомненно, субъективизм — эстетический субъективизм поэта и гуманиста, религиозный субъективизм мистика и эпистемологический субъективизм номиналиста. Собственно говоря, эти две крайности — мистицизм и номинализм являются, в определенном смысле, не чем иным, как противоположными аспектами одного и того же. И мистицизм, и номинализм разрывают связь между разумом и верой.
«Готическая архитектура и схоластика»
Но не только он. XIV–XV века — триумф платонизма (душа отдельно, тело — отдельно), мистика отдельно, философия отдельно, безмолвное созерцание для одних, многословное и высокопарное действие для других, в вере — квиетизм и уход в себя, как у Фомы Кемпийского; автономизация и секуляризация политики, войны и государства (Бог в земных делах ни при чем, это дело государей).
И, после огня Высокого средневековья — заморозка: холод, голод, Малый ледниковый период, и потом чума. Вселенная будто откликается. И красноречивый знак — тотальная ацедия, merencolie, «меланхолия и печаль» как основная эмоция — о чем много пишет Хейзинга в «Осени Средневековья». Ацедия как признак невозможности воплощения любви: ты еще верен Богу, но жизни в тебе уже нет. В музыке дух того времени передает песня бургундца Жиля Беншуа:
Triste plaisir et douloureuse joye,
Aspre doulceur, desconfort ennuieux,
Ris en plorant, souvenir oublieux
M’acompaignent, combien que seul je soye.
Печальное счастье и скорбная радость,
Горькая сладость, болезненное утешение,
Смех в слезах, забывчивая память
Сопутствуют мне, пока я один.
Экспансия XVI века, видимо, была исторически единственной возможностью свежего ветра — смешать все карты, начать игру заново за счет выхода вовне. Новый шанс и новые народы.
Но вернемся назад. На пике того, что потом назовут Средневековьем, в XI–XIII веках — Европа оттаивает после жестокости, немоты и, главное, одиночества в опасном мире темных веков. И начинается, а потом и ускоряется великое движение к единству бытия, где мысль, мистика, поэзия, рыцарство и любовь не разделены непреодолимыми границами и культурными оппозициями.
Париж — и его собор — были одной из точек этого движения. Раннесредневековое одноголосие, при всей своей глубине и сложности традиций (грегорианский, амбросианский, староримский распев) — это одинокий голос к Богу, вертикаль из одной точки. А вокруг собора Парижской Богоматери возникает уникальная форма — мотет, где три голоса поют не связанные тексты, ведут свое движение, иногда чудесным образом сплетаясь, а потом расплетаясь снова (как в альбоме Escholiers de Paris). Фактически это срежиссированная одновременность разновременного — это собор из голоса, собор из плоти.
В Италии же Треченто оттаяла граница между монашеским и мирским, возвышенным и земным, божественным и человеческим, безличным и индивидуальным, статуарностью и эмоциональностью. И, подобно тому, как ожили, потеплели и обострили свои человеческие трагедии иконы-картины-фрески, до нового безлично-платонического холода перспективы и трупообразных античнутых фигур — в городах, особенно во Флоренции, появились светские братства. Часть их — disciplinati — посвящали себя скорби и покаянию, penitenza, но другие — laudesi — вдохновлялись радостью Бога, Его мира и спасения. По ночам они — мужчины и женщины вместе, аристократы, купцы и ремесленники — собирались в домах и пели песни, молитвы и лауды, на латыни и итальянском, очень разные, не всегда каноническо-строгие и, главное, очень страстные, теплые.
La Reverdie, мой любимый ансамбль средневековой музыки — он воистину воссоздал Италию Треченто и Кватроченто в звуке, как идеальный коррелят полетов искусства того времени для слуха. Он посвятил флорентийским лаудам XIV века свой, наверное, лучший альбом — там и душераздирающая Voi ch’amate о Марии у креста Христа — показывающая, как Европа научилась бесконечному сочувствию, далее преобразившему мир:
Voi ch’amate lo Criatore
Ponete mente a lo meo dolore
Ch’io son Maria, co’lo cor tristo
La quale avea per figliuol Cristo:
La speme mia è dolce acquisto
Fue crocifisso per li peccatori
Capo bello e delicato
Come ti veggio stare enchinato
Li tuoi capelli di sangue intrecciati
Fin a la barba ne va irrigore
Bocca bella e delicata
Come ti veggio stare asserrata
Di fiele e aceto fosti abbeverata
Trista e dolente dentr’al mio core
Voi ch’amate lo Criatore
Ponete mente a lo meo dolore.
Вы, кто любит Творца,
Внемлите моей печали.
Ибо Я Мария, с печальным сердцем
Родившая Моего Сыночка Христа:
Моя надежда сладостно приобретена,
Он был распят за грешников.
Прекрасная и нежная голова,
Я вижу, как Ты стоишь, закованный в цепи.
Волосы Твои покрыты кровью,
До самой бороды она льется,
Рот красивый и нежный,
Я вижу, как Ты стоишь твердо,
Желчью и уксусом Ты был полит.
Грусть и печаль в сердце Моем.
Вы, кто любит Творца,
Внемлите Моей печали.
И передающая сквозь века, в музыке и голосе, цвет средиземноморского сада, его дуновений, неба и вод, и одновременно во всей силе его символичности — в Con la Madre del beato, о встрече Марии Магдалины и Христа-садовника. И да, по сравнению с предыдущими Средними веками, в этих песнях все чаще поется любовь, любовь, заполняющая все больше пространства.
Но одна из песен на этом альбоме — совсем прыжок выше головы. La Reverdie — это две сестры Каффани, две сестры де Миркович и корнеттист-американец Дорон Дэвид Шерман, и этот состав сделал возможным взаимодействие разных по полу, темпераменту, вокалу, бэкграунду, душе артистов (это видно по тому, что, когда «ушли» самую неформалку и бунтарку Эллу, музыка стала более прилизанной и пресной). Средневековую музыку, особенно религиозную, исполняют статуарно, неотмирно, отстраненно-возвышенно — что отчасти оправдано, когда речь идет о литургических жанрах. Эту безличную ангелическую отстраненность нередко распространяют на все средневековое — и таким образом обескровливают, высушивают его.
Но La Reverdie сделали выбор в пользу страстного и «неровного» исполнения, выбор сознательный — как они сами пишут, «в свете трудной задачи постижения немыслимого и выражения невыразимого мы сознательно пошли на эксперимент, который можно охарактеризовать как “филологию эмоций”… и ритмическую гибкость, необходимую для “драматической” декламации текста».
Troppo perde ’l tempo — дантовская по своей буквально ощутимой музыке обращения небесных тел, любви, что движет солнце и светила. Но движения в их разноголосице вращаются вокруг напряженной драмы спасения. Это не трон и золотой шар Бога, парящий в эмпиреях, а трепет течения времени и заставляющие сердце сжиматься орбиты движения души к любви и от нее.
И вот, самое потрясающее, как каждый новый куплет подхватывает новый человек, сплетая его первое слово с последним словом предыдущего — создавая это небесное полотно в равном разговоре человека с Богом, своим голосом, своей индивидуальностью, интимным словом собственной души в голосе. У кого — трубный глас баса, у кого — смущенная вальяжность синьора-аристократа, у кого — ангельски-джоттовская молитвенная девичья синева, у кого — непокорно-карамазовский вызов в ломких и хлестающих итальянских рифмах «белецца-фортецца-спрецца»:
Troppo perde ’l tempo ki ben non t’ama, / dolç’amor, Iesù, sovr’ogn’amore!
Amaro in nullo cor puote stare / cui tua dolceça dona condimento: / ma tuo savor, Iesù, non po gustare / ki lassa te per altro intendimento. / Non sa né può lo cor terreno amare / sì gran celestial delectamento: / non vede lume, Cristo, in tuo splendore.
Splendor ke doni a tutto ’l mondo luce, / Amor Iesù, de li angeli belleça, / celo et terra per te se conduce / et splende in tutte cose tuo forteça: / ognunque creatura a te s’aduce, / ma solo ’l peccator el tuo amor spreça, / et pàrtise da te, suo creatore.
Creatura humana, scognoscente / sovr’ogn’altra terrena creatura, / comme ti puoi partir sì per niente / dal tò factor cui tu se’ creatura? Ei ke ti chiama cusì amorosamente / che torni a lui ma tu pur li stai dura / et non ài cura del tuo Salvatore!
Salvatore ke de la Vergene nascesti, / del tuo amor darne non ti sia desdegno, / ké gran segno d’amor alor ci desti / quando per noi pendesti en sullo legno. / Nelle tue sancte mane ci descrivisti, / per noi salvare et darci lo tuo regno: / lege la tua scriptura buon scriptore.
Scripti sul sancto libro de la vita, / per tua pietà, Iesù, ne representa: / la tua scriptura già non sia fallita, / el nome ke portiam de te non menta. / La mente nostra fa’ di te condita, / dulcissimo Iesù, sì ke te senta / et strictamente t’ami con ardore.
Слишком теряет время тот, кто не любит тебя сильно / сладостная любовь, Иисус, любовь превыше всех любовей [или суверен любовей, или любовь всех любовей, allerliebste Liebe] — припев.
Не останется никакой горечи в сердце, / которому Ты даешь Твою сладостную приправу / но тот не может испробовать Тебя, / кто отворачивается от Тебя для других целей. / Земное сердце не знает и не может любить / такое великое небесное блаженство, / оно не видит свет, Христе, в Твоем сиянии.
О сияние, что дает свет всему миру / любовь, Иисусе, красота всех ангелов, / небо и земля Тобой себя являют / и Твоя сила светит во всех вещах: / все твари приходят к тебе, / но лишь грешник презирает твою любовь / и отворачивается от тебя, своего творца.
Человеческое существо, невежественное / превыше всех земных творений, / как можешь ты так бесплодно / отвращаться от своего Творца, Чье творение — ты? Он тебя зовет с такой любовью / чтобы ты вернулось к Нему, / но твое сердце остается непреклонным, / и не слушается своего Спасителя!
Спаситель, рожденный от Девы, / не гнушайся давать нам Твою любовь, / Ты, Кто некогда дал нам великое свидетельство любви, / когда Ты повис на дереве креста. / На Твоих священных руках Ты нам написал, / чтобы спасти нас и привести в Свое царство: / добрый писец может прочесть Твое писание.
Написанное в священной книге жизни, / Твоим милосердием, Иисусе, впиши наши имена: / да никогда не подведет нас Твое писание, / Имя Твое, Которое мы несем, не обманет нас. / Услади наш разум Своей приправой, / о сладчайший Иисус, чтобы они почувствовали Тебя / и любили Тебя твердой и пламенной любовью.
Все упомянутые произведения можно послушать/скачать одним альбомом здесь.
