на наш Телеграм
Найти духовность в кинематографе? Почему бы нет. В сегодняшнем мире суеты даже просмотр фильмов помогает остановиться и задуматься. Где-то киносюжеты оказываются созвучны нашим переживаниям, где-то — настолько возмущают, что включают наше аналитическое мышление и даже молитву. В этот Великий пост мы смотрим кино вместе с монахиней Елисаветой (Сеньчуковой).
Нацизм привел меня к осознанному христианству. И я не шучу и не преувеличиваю.
Когда мне было лет четырнадцать, в школе на уроке истории зашла речь об идеологии нацизма, конкретно — о национальной политике Гитлера. Не могу сказать, что сама по себе эта информация стала для меня абсолютной новостью: украинская часть семьи попадала в оккупацию, одна тетушка была угнана в Германию на работы; по еврейской линии были расстрелянные, одна из маминых бабушек читала «Тяжелый песок» Рыбакова с нашатырем — все происходящее в романе она видела своими глазами.
Но, пожалуй, впервые в жизни я об этом не услышала в обрывочных воспоминаниях, не прочитала, не посмотрела в кино, а услышала в четком, структурированном изложении школьного учителя.
Я была юная хиппи, увлекалась идеями пацифизма, мне нравились рок-н-ролл и дзен-буддизм, у меня была длинная цветная юбка, бусы с колокольчиками и куча фенечек. Война, знала я, это плохо. Хорошие люди всегда против войны, поэтому Иисус Христос говорил, что на удар нельзя отвечать ударом. А войны начинают плохие люди. Гитлер — плохой человек. Рано или поздно война заканчивается, потому что хорошие люди хотят войну прекратить как можно скорее, а у плохих ограничены ресурсы.
Вся эта трогательная аргументация после того урока просто потеряла смысл.
Передо мной встала в полный рост проблема, которой в моей цепочки рассуждения не присутствовало, а именно: в мире бывает зло. Просто зло. И это зло — не абстрактное, типа эпидемии или стихийного бедствия, а конкретное, личное и убежденное в своей правоте.
Положительного измерения у него нет: в данном случае один человек решил, что есть люди, недостойные жизни, вот и все, — а другие его в этом поддержали.
У меня возникли серьезные вопросы к Богу. Итак, Господи, начала я, Ты забросил нас в мир, где есть зло, и дал возможность кому-то вершить это зло. Ты не ограничиваешь злую волю, потому что Ты вообще ничью волю не ограничиваешь — это понятно, с этим не спорю. Но как Ты можешь от нас требовать жить по-человечески в этом полном злой воли мире?
Мысль эта мучила меня круглыми сутками. Я с ней засыпала и просыпалась. В какой-то момент я поняла, что больше так не могу. Либо надо уходить в религию, где вообще нет места личности — ни Божественной, ни человеческой, то есть буддизм (желательно в самую мистическую и парадоксальную его форму — дзен-буддизм, который я довольно неплохо для подростка изучила, прочитав толстенный том «Основы дзен-буддизма» Дайсэцу Судзуки). Либо вообще надо заканчивать с этим миром, в котором нет никакой мотивации творить добро. Миром, бессмысленным в своей беззащитности перед злом.
С таким готовым решением я гуляла одним мартовским вечером по арбатским переулкам, всерьез раздумывая, можно ли утонуть в Москве-реке. Видимо, Господу надоело слушать мое нытье, и у меня перед носом неожиданно оказалась церковь, в которой я когда-то крестилась (Иерусалимское подворье, храм Воскресения Словущего в Филипповском переулке). И там я услышала ответ: «Я могу вас просить оставаться людьми в этом бесчеловечном мире, полном бесчеловечных решений дурных людей, потому что Сам был человеком перед бесчеловечными решениями дурных людей — и остался Человеком».
С тех пор я считаю себя сознательной христианкой.
Когда много лет спустя я смотрела фильм-спектакль Энди де Эммони «Суд на Богом», я как будто вернулась в свое отрочество, только вот вопросы мои были сформулированы гораздо острее и насущнее. Евреи в Освенциме ждут смерти и задаются вопросом: какое право Бог имел покинуть Свой народ, которому обещал Свою исключительную защиту? Холокост — это не испытание, не проверка веры, не наказание за грехи, это уничтожение. Герои фильма выдвигают обвинение: Бог — предатель Своего народа!
Спойлерить не буду. Скажу о другом.
Тема завета с Богом — это центральный нерв еврейского самосознания. Возможно, мой детский крик-бунт был отголоском именно национального чувства — не триггерили же меня не менее (а то и более) жуткие описания пыток участников «Молодой гвардии», документы о которых я, кстати, прочитала гораздо раньше, чем роман Фадеева. Однако, думаю, для любого христианина как носителя глубоко персоналистичного отношения к Богу, сам вопрос: «Вскую оставил мя еси?» (который вовсе не сводится к: «За какие грехи Ты меня покинул?» или: «Для чего Ты меня испытываешь таким страшным образом?») — звучит невероятно актуально. Сама смертность, само ощущение уходящей всуе жизни — законный повод для такого вопроса. Даже злой воли никакой не надо — Господи, Ты обещаешь вечную жизнь, но вот оно, тленное тело, оно смердит, разлагаясь, его жизнь обрывается мгновенно от удара автомобиля, или оно бесконечно мучается от онкологических болей, или оно просто дряхлеет — и ускользающее сознание понимает, что это конец.
Тут, конечно, могут сказать, что настоящий верующий ждет смерти как встречи с Богом — но это ведь не всегда так. Если бы смерть была просто еще одной ступенькой жизни (как учат нас многие неглупые мыслители), Сам Христос бы не взывал к Отцу с Креста: «Почему Ты Меня оставил?» — а до нас бы дошли только Его последние слова: «В руки Твои предаю дух Мой».
Жизнь ценна сама по себе, и именно в жизни мы взываем к Богу. Это наша привилегия и наше проклятие. Наша привилегия — судиться с Богом до последней секунды нашей жизни, и наше проклятие — сомневаться в Нем до того же мгновения.
И выбор наш лежит между «похули Бога и умри» (Иов 2:9) и «жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь» (Втор 30:19).
