на наш Телеграм
В канун Рождества стало известно об отстранении от настоятельства и запрете в служении отца Алексея Уминского. Публикуем отрывок из его книги.
С одной стороны, личный опыт молитвы не должен сильно расходиться с опытом Церкви. Но с другой стороны, личный молитвенный опыт у каждого свой, и он никогда не станет калькой опыта, который мы пытаемся получить из чтения книг о молитве или из советов старцев, — считает протоиерей Алексей Уминский. О том, как может, хочет и должен молиться христианин, он рассуждает в своей «Книге о молитве. Тяжесть правила или разговор с Отцом?», вышедшей в издательстве «Никея».
Личный опыт или прелесть?
Опыт молитвенников, оставивших нам поучения, как и любой зафиксированный опыт молитвы, был личным и не повторял чужой со стопроцентной точностью. Молитва преподобного Симеона Нового Богослова и молитва святителя Игнатия (Брянчанинова) — совершенно различны, но мы должны признать, что и тот, и другой образ и способ находятся в сокровищнице Церкви. Разнообразных молитвенных опытов в Церкви не два и не три, а очень много. Поэтому можно по интонации различить молитвы, которые приписываются Василию Великому и Иоанну Златоусту, Симеону Метафрасту, Иоанну Дамаскину и Амвросию Медиоланскому. Мы видим, что это разные, в том числе эмоционально разные, способы обращения к Богу; общее же у них прежде всего то, что они исходят из опыта личной встречи с Богом.
Конечно, можно, что называется, не рисковать — оставаться в рамках. Такие рамки в XIX веке очень жестким образом определила русская традиция, благодаря святителю Игнатию (Брянчанинову), который суммировал накопленный Церковью опыт, наложив его на свой собственный, и очень просто, понятно, доступно изложил как дидактическую систему. Этот совокупный молитвенный опыт стал восприниматься как правильный, гарантирующий от впадения в то, что святитель Игнатий называет словом «прелесть». Он постоянно напоминает: «Смотри, не смей произносить молитв, якобы тобой сочиненных! А то как бы далеко тебе не уйти от предмета!» Предупреждение основательное, так как человек, действительно, существо падшее, искаженное; эмоциональность у людей разная, некоторые слишком экзальтированны, некоторые психически неуравновешенны. И конечно, гораздо проще усреднить путь, который, как кажется, делает твою духовную жизнь безопасной.
А что значит «духовная жизнь должна быть безопасной» — в каком смысле? Чего должен бояться христианин — самого себя, постоянно озираться, не сделал ли какой ошибки? Не слишком ли я дерзновенен, например? Но боязнь самого себя в молитве — это всегда мысль о самом себе. Если молящийся будет думать о самом себе, он не сможет молиться! Есть страх, значит, в страхе нет свободы, в страхе нет любви, как говорит Иоанн Богослов (1 Ин 4:18).
Чтобы научиться определенному молитвенному действию, необходимо, думаю, просто приучать себя к регулярности в молитве, к вниманию, сосредоточенности, усердию, понуждать к ежедневному молитвенному движению. В этом есть определенное упражнение, в том числе внешнее. И само понимание правила как такового здесь уместно.
Но тот же святитель Игнатий (Брянчанинов) в своем поучении о молитвенном правиле пишет удивительные вещи — они и сегодня воспринимаются с удивлением. Он утверждает, что само по себе молитвенное правило ничего не дает, если оно препятствует духовному росту; что к молитвенному правилу следует относиться ровно так, как Христос относился к субботе: молитвенное правило для человека, а не наоборот; что гораздо лучше сказать Богу пять слов от своего, заметьте, сердца, чем вычитать долгое-предолгое правило, которое якобы имитирует твое молитвенное настроение и твое подвижничество. Он говорит, что не надо сочинять Богу многословных молитв, якобы от сердца произносимых. Это так и есть: сочиняя что-то для Бога, ты прежде всего проявляешь внимание к самому себе.
Прекрасно говорит о состоянии настоящей молитвы святой праведный Иоанн Кронштадтский. Он пишет, что человек тает перед Богом в молитве (я бы добавил: как caxap в горячей воде) — он перестает быть, перестает себя замечать, не помнит о себе, даже если это самая простая молитва, в данный момент для него самое важное — умом и сердцем принадлежать Богу.
Это очень редко случается в нашей жизни. Обычно — когда человек молится о чем-то совершенно необходимом и очень хорошо понимает, почему он говорит Богу эти слова: почему просит смирения, или терпения, или неосуждения своего ближнего, или любви. Просит не потому, что так написано в молитвослове, — хотя никто не откажется, наверное, от таких слов, как в молитве Ефрема Сирина: «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния и любоначалия не дай мне. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй мне, paбy Твоему». Никто не откажется, но молитвой они станут только тогда, когда ты действительно в этом нуждаешься и тебе по-настоящему этого не хватает. Так что если тебе по-настоящему не хватает денег, лучше попроси денег, ты будешь искренен, будешь молиться Богу о том, что действительно тебе нужно. Не надо про смиренномудрие, про любовь — надо о том, что у тебя болит.
Если сейчас решается вопрос об операции у близкого человека, обратись к Богу, попроси, и ты поймешь, что такое молитва. В такой момент твои слова обретают силу, и ты будешь услышан, ты получишь определенный ответ — да или нет. Это не значит, что всякая твоя молитва завершится желаемым результатом, но результат будет в любом случае. Твое письмо получили и расписались.
А когда ты повторяешь хорошие слова, с которыми согласен… Ну кто же не согласен быть смиренным, терпеливым и не осуждать? Мы ведь христиане, понимаем, что об этом написано в Евангелии, и хотели бы быть замечательными, добрыми, смиренными, умными, терпеливыми… День за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием мы произносим эти слова, но почему-то с нами ничего не происходит или происходит катастрофически медленно. Непонятно, с чем это связано — с нашим желанием быть смиренными или с желанием Бога, чтобы мы были смиренными; с нашим желанием спасения или с желанием Бога, чтобы мы спаслись; с нашим желанием любить или с желанием Бога, чтобы мы любили?
Мне очень нравится молитва Иоанна Дамаскина из вечернего правила: «Господи, или хочу, или не хочу, спаси меня!» Она сказана от сердца святым, чьи слова мы произносим достаточно равнодушно. А это крик души.
Когда человек способен выкрикнуть Богу: «Хочу или не хочу, но Ты все равно меня спасай!» — вот это молитва…
Мне кажется, с нами происходят какие-то хорошие изменения не потому, что мы о них молимся, а только потому, что Господь хочет нас спасти и в разум истины привести, оттого в нашей жизни столько разных обстоятельств, заставляющих нас, хотим мы или не хотим, смиряться, каяться, что-то с собой делать… Когда мы говорим, что хотим быть смиренными, — мы действительно этого хотим или нет? Что значит хотеть быть смиренным? Авва Дорофей пишет в своем поучении: если ты попросил: ‹Господи, дай мне смирения» — жди, что к тебе придет человек, который плюнет тебе в лицо, несправедливо тебя оскорбит, устроит пакость, унизит… Ты к этому готов, ты этого хотел? Нет, ты же хотел другого — лечь спать гордым, а проснуться смиренным. Тот, кто по-настоящему просит смирения, просит об испытаниях. А я не хочу таких испытаний, они мне страшны, страшно неприятны. Я взбешусь, отвечу оскорблением на оскорбление и буду считать себя сто раз правым! Меня на дороге кто-то подрезал, не говоря о более серьезных вещах, — и он уже козел. О каком смирении я могу просить всерьез? Я к этому не готов, мне не хочется, я не желаю это принимать. И сколько бы я ни просил смирения, все будет проходить мимо меня.
Когда речь идет о собственном опыте, это прежде всего опыт понимания, что именно ты хочешь получить от Бога и что ты хочешь по-настоящему дать Богу в ответ. Вот это и есть твой личный опыт молитвы, без которого никак не обойтись. И он абсолютно гарантирован от прелести.
О личном и коллективном бессознательном
Молитвенное правило призывает нас просить у Бога и смирения, и терпения, и покаяния, и еще много разных добродетелей. Вечерние молитвы в основном развивают тему покаяния, в них говорится о всяческих врагах плотских и бесплотных, которые нас постоянно борят, о похоти, о лукавом, нас оскверняющем, о крамоле змиине, желании сатанине и т. д. А дальше мы просим:
«Просвети ум мой светом разума святого Евангелия Твоего, душу любовью Креста Твоего, сердце чистотой слова Твоего, тело мое Твоей страстью бесстрастной, мысль мою Твоим смирением сохрани». Это чудное, прекрасное прошение, самое, может быть, необходимое человеку. Но что удивляет — десятилетиями мы повторяем их на молитве, а плода нет, ничего этого мы в себе не видим. Очень маленький, незаметный, родящийся в нас таинственным образом плод, наверное, есть, но, скорее всего, не оттого, что мы так молимся, а может быть, просто потому, что Господь хочет нашего спасения и ставит нас в обстоятельства, когда так или иначе нам необходимо смиряться, прощать, каяться, бороться с помыслами… По своему священническому и просто христианскому опыту я не очень уверен, что это как-то связано с правилом, которое я ежевечерне читаю.
Христианская жизнь в нашем православном контексте определяется общественным богослужением — определенными формами общей молитвы, общими правилами, общими прошениями, общими отношениями.
Это прозвучит страшно, очень резко и кого-то возмутит, а кому-то даже покажется ересью, но коллективизм, который нам известен с советских времен, из советского прошлого перешел в сегодняшнюю жизнь нашей христианской Церкви, и молитва вдруг стала общим коллективным деланием.
Но, как я уже говорил, это вещь опасная, ибо правила, данные нам в качестве регулярной молитвы утром и вечером, подготовки к Причастию и т. д., не подразумевают личного, они рекомендованы как некое общее правило, которому должны подчиняться все люди, независимо от возраста, пола, образа жизни, национальных традиций, личностных и психологических особенностей. Эти прекрасные творения преподобных отцов касаются всех нас, но мы к этому совершенно не готовы, не приучены, у современной Православной Церкви — у нас, обычных людей, живущих внутри этой Церкви, — нет личного опыта богообщения. Современные христиане этого и не понимают, и не ставят перед собой такой задачи. Жажда богообщения, желание лично прикоснуться к Богу, сформулировать собственное отношение к Нему просто не возникает, все говорит нам о коллективных вопрошаниях: литургия, молебен, крестный ход — общественные богослужения, утреннее и вечернее молитвенные правила — общие для всех.
Я вижу в этом главную на сегодняшний день для христианин а проблему молитвы (не говорю «препятствие›): человек не умеет обращаться к Богу. У него нет для Бога слов, он не знает, что Ему сказать. Общественное подавляет личное, а ведь евангельское и христианское — прежде всего личное и только потом общественное, прежде всего «я», которое движется не к коллективу, а к братству, где каждый — личность. Сегодняшний менталитет нашей церковной жизни — не личностный в братстве, не личностный в общине, он — как коллективное бессознательное, неосознанное.
Почему я произношу слова вечерних молитв? Я действительно прошу всего этого у Бога или просто повторяю молитвы, написанные преподобными отцами? Что мне сегодня нужно от Бога? Скажу о себе: с очень серьезной, наконец-то, жаждой я ощутил, что мне от Бога нужно одно — познать в нем Отца, по-настоящему, глубоко и до конца. Я вдруг осознал, что у нас практически нет ни одной молитвы, кроме «Отче наш», обращенной к Богу как к Отцу лично, где тебе от Отца, кроме самого Отца, ничего не надо — ни добродетелей, ни избавления от грехов, ни указаний, что можно, что нельзя, тебе просто важно, что ты можешь назвать Его Отцом и радоваться — у тебя есть Отец, Которому ты нужен и за Которым ты можешь следовать. Но молитва «Отче наш» тоже включена в эти общественные отношения коллективного бессознательного…
Коллективное бессознательное в современном христианстве — препятствие к пониманию молитвы. Вот мы читаем об умной Иисусовой молитве и думаем, как же нам эти слова сначала держать в уме, а потом погружать в сердце; изучаем технологии и примериваемся, как произносить, сопрягая дыхание со словами: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», в позиции сидя на табуреточке. Как молиться по четкам, внимательно следя за мыслями, чтобы ничто, никакой помысел, никакое постороннее чувство не примешалось к нашей чистой молитве… Простите меня, но это чистой воды йога, технология, методика, так нельзя относиться к Богу, к молитве, к аскетике. Вспомним афонских и новоафонских пустынников, которые сосредоточенно произносили молитвы, считая, что в самом имени Иисуса заключено все спасение мира: это не значит, что они личностно относились к Иисусу Христу, для них было важно Его имя, которое можно многократно повторять на молитве, таким образом приобретая какую-то там благодатную богоприобщенность…
Насколько тебе важно лично обратиться к Богу? Если очень важно, то все остальное уже никого не волнует. Заповеди о молитве были нарушены нами в контексте нашей церковной культурной, традиционной жизни.
В ответ на слова Христа, чтобы мы не уподоблялись язычникам, которые хотят быть услышанными в многословии своем, ибо Бог прежде всякого прошения знает, что нам надо, мы насочиняли такое количество многословных молитвословий, бесконечных переливаний из пустого в порожнее, именований Божиих, хвалебных эпитетов, как будто это может что-нибудь добавить к Его величию или каким-то образом укрепить нашу молитву.
В последнее время мне с большим трудом даются византийские славословия, я с трудом прочитываю первую часть анафоры на литургии Василия Великого, перегруженную афинейскими хитросплетениями словес. Читаешь, скажем, молитвы Симеона Нового Богослова ко Причащению, на трех страницах, и хочешь не хочешь, приходится либо бороться с помыслами, либо изо всех сил стараться держать ум в напряжении — а нужно ли это? Нужны ли такие длинные молитвы, чтобы обратиться к Богу, и что они дают? Если у тебя до сих пор не сложилось никакого личного отношения к Богу, зачем ты вообще молишься и обращаешься к Нему? Зачем читаешь утренние молитвы? Многие объясняют, что это вопрос дисциплины, как чистка зубов или приведение в порядок одежды: мы выходим в мир подготовленными, с проснувшейся душой… Но не слишком ли это банально? Ты встаешь утром, чтобы поговорить с Богом, — или, может, тебе это все не нужно?
У меня есть друзья, священники, которые служат примерно столько же лет, сколько я, и они давно перестали читать всякие молитвенные правила, а научились наконец, пройдя долгий путь священства, молиться Богу своими словами — обращаться к Нему и утром, и вечером, и в течение дня. А я попробовал однажды обратиться к Богу с молитвой сердца и понял, что пока этого не могу, мне просто страшно: я весь в суете, а мне придется говорить с Богом прямо, без посредника, все, что я Ему скажу, будет абсолютно откровенно… Слов и времени я потрачу немного — но у меня нет внутреннего потенциала так честно и чисто говорить с Богом! И я испугался, мне ужасно захотелось взять в руки молитвослов и прочесть от буквы до буквы все утреннее правило, которое я читаю сорок лет и от которого никакой пользы на сегодняшний день не ощущаю, кроме чувства выполненного долга, удовлетворения, что я отдал свою долю.
На самом деле в моих ежедневных молитвах для меня самое главное поминать о здравии и упокоении живых и мертвых; пятнадцать минут я читаю правило, а потом молюсь за конкретных людей — долго, потому что знаю, зачем я это делаю, я обращаюсь к Богу, прося за каждого, для меня это важно. От этой части своего правила я получаю полное уверение, что наконец-то помолился, говоря Богу о тех, кто мне дорог, правда, о себе так и не поговорил.
Может быть, сейчас я только-только потихонечку учусь говорить с Богом и о себе тоже. Это связано с тем, что моя молитва стала для меня способом личного богообщения. Я понимаю, что иначе в ней вообще нет смысла, потому что коллективное бессознательное, собственно говоря, не нужно. И литургия — не коллективная молитва: мы стали воспринимать общественную молитву как коллективную, но коллектив и община — разные, не совпадающие сообщества, община — всегда собрание личностей, коллектив — обезличенное собрание, подчиненное общим правилам, регламентам, общему ритму и движению. На сегодняшний день, мне кажется, мы составляем, в большинстве своем, православный коллектив, а не общину, поэтому до сих пор очень многие люди не представляют, что такое молитва.
Говорят, у нас отсутствует христианская педагогика; с этим трудно не согласиться, но в чем причина? Мне представляется, именно в том, что у нас нет педагогики личностного богообщения. Протестанты, у которых, как нас учат в семинарии, нет таинств, нет благодати от Святого Духа, нет как таковой Церкви, далеко от нас ушли — в хорошем смысле слова: у них нет безличностного отношения ко Христу как одному из элементов духовной жизни. Для них понимание личного отношения ко Христу, личного общения с Ним стоит на первом месте. Почему, собственно, и произошло их отторжение от коллективно-бессознательного католического, которое ничем не отличается от коллективно-бессознательного православного, — оказалось, что протестантам Христос личностно очень нужен. И до сих пор, несмотря на массу заблуждений с точки зрения догматики, иконопочитания, понимания экклесиологии и так далее, они могут в этом служить примером. Мы говорим в нашей повседневности: «Христос, Христос, Христос», то есть «Мессия, Мессия, Мессия», а они: «Иисус, Иисус, Иисус» — «Спаситель, Спаситель, Спаситель — Тот, Кто меня спасает».
Личное отношение ко Христу, мне кажется, является первоосновой всякой молитвы, которая прежде всего — богообщение. Если ты Бога не знаешь, если ты еще не встретился с Ним и не понимаешь, к Кому обращаешься, как ты можешь молиться, какой в этом смысл? Да, зная, что к Нему обращаются: «О Господь, Владыка, Саваоф, Адонаи», можно общими словами обращаться к некоему общему понятию Бога.
Но молитва — не общее обращение в никуда и ни к кому, а очень и очень личное.
Из книги «Книга о молитве. Тяжесть правила или разговор с Отцом?» — М.: Никея, 2021.
