на наш Телеграм
Разве Богу не хватает милосердия, чтобы помиловать кого-то без просьб со стороны? Размышления Владимира Берхина накануне Троицкой родительской субботы.
Старый марксистский тезис, что нет человека, свободного от общества, глубоко верен.
Мы действительно не возникли из небытия на пустом месте: за каждым из нас стоит незримая армия тех, кто дал нам наше тело и дал нам нашу историю.
И то, что большая часть этих людей мертвы, — мало что меняет. Потому что мы веруем в Воскресение.
Понимаете, богословски молитва за умерших выглядит странно: словно Богу то ли не хватает милосердия, чтобы кого-то помиловать без просьб со стороны, то ли Он иногда в Своем муде ошибается и потому мы Его немного поправляем. И то, и другое явная чушь.
Потому что наши молитвы за усопших, по всей видимости, это не просьбы. Это присутствие. Когда мы приходим в храм, нас окружают умершие — они смотрят на нас с икон, их слова поет хор, их читают чтецы и провозглашают священники. За них вынимаются частицы на Литургии. Они — умерли, но они с нами.
Церковь, совершая поминовение усопших, не просто вспоминает ушедших — она делает их присутствующими. В литургической памяти нет прошлого. Все совершается сейчас. И если сегодня мы произносим имена мертвых, то не в знак утраты, а как призыв к жизни во Христе.
Ведь наша вера — это вера в победу над смертью. Смерть — не конец биологического существования. Смерть — это разрыв, распад, одиночество, разобщенность. Но мы верим Богу, побеждающему смерть не как событие, а как принцип. Мы верим, что можем быть вместе, оставаясь собой.
Христос пришел не просто оживить тела. Он пришел разрушить власть смерти как онтологического одиночества. Он есть Жизнь, потому что Он — Отношение. С Отцом. С людьми. Со всем сущим.
Святитель Григорий Богослов говорил, что невозможно обожение без общения. И мы со своими мертвыми — общаемся, или хотя бы пытаемся. Но что делать, если у нас не хватает силы духа ликовать, а Бог — такой большой и такой любящий — где-то рядом?
Остается просить. Не потому, что Ему нужны просьбы, а потому что ничего иного не получается. По словам того же Григория Богослова, Троица есть общение (на греческом, наверное, это какое-то более возвышенное слово, но я не знаю греческий). Так вот и молитва за усопших — это акт общения. Это продолжение того, что началось в Крещении, что укрепляется в Причастии и что не заканчивается гробом.
Когда мы говорим имя умершего на проскомидии, мы в буквальном смысле вкладываем его в Жертву Христову. Частица вынимается из просфоры, как душа из тела — и соединяется с Кровью и Телом Христовым на дискосе. Это не образ. Это догмат в действии. Это литургическая онтология.
Святой Симеон Новый Богослов пишет: «Тот, кто любит, уже вкусил бессмертия». Мы любим или хотя бы стремимся любить — и потому молимся.
Мы не контролируем судьбу умерших. Но мы стоим перед Богом с их именами. Не как аргументами, а как живыми лицами. Потому мы и молимся: не из суеверия, не из долга, — а из веры, что у Бога все живы.
Молимся не столько за кого-то, сколько вместе с ними.
Фото: сайт Санкт-Петербургской духовной академии
