на наш Телеграм
Один ли у нас Ходатай?
Недавно в «Фейсбуке» случилось очень интересное обсуждение канона прп. Феодора Студита (о чем на «Предании» писала Наталья Василевич в статье «Человек и канон» .
Лично мне наиболее интересным в контексте этого обсуждения представляется вопрос, поднятый – уже не в первый раз – рядом авторов и комментаторов: как могло так получиться, что не Христос, воплотившийся Бог, ради любви к человеку принявший на Себя страдания и смерть, а Его Матерь, Мария, стала для многих христиан той последней надеждой, единственной Заступницей, к которой может обратиться кающийся и отчаявшийся грешник?
Рискну поделиться своими мыслями на эту тему. Возможно, многие со мной не согласятся, но мне такое положение дел видится не проявлением языческого сознания народных масс и не очередным кульбитом вполне себе богатого на странности церковного Предания. Напротив, именно то, что «получилось» именно «так», а не иначе, мне представляется совершенно органичным.
Сразу оговорюсь: разумеется, точка зрения, что учение о Божественности Христа сложилось в Церкви только к IV веку, не выдерживает исторической критики. Это очень большая натяжка и упрощение. Всё гораздо интереснее. Бога можно понимать по-разному. И Христа как Бога – тоже по-разному. Наиболее ранние – аллегорические – изображения Христа – это изображения Доброго Пастыря. Начиная же с IV века набирает силу образ Христа-Царя. Конечно, о Христе как о Царе ясно говорит Писание, никакого новшества тут нет. Но пока земной трон занимали языческие императоры, образ Христа как Царя царей был скорее утешителен для христиан: над этими тиранами стоит праведный Государь и праведный Судия, который однажды воздаст им за все злодеяния полной мерой.
С IV века земной царь, император-христианин, постепенно начинает восприниматься, как позже скажут, «иконой Царя Небесного». Однако проблема в том, что и Царь Небесный начинает восприниматься в какой-то степени по аналогии: как строгий и неумолимый Судия, суровый Властелин.
Всё-таки при Нероне Царь Небесный не воспринимался как небесный Нерон, и изображать, пусть даже аллегорически, Христа похожим на Нерона никому бы в голову не пришло. А вот на изображениях эпохи Вселенских Соборов Христос восседает на императорском троне и носит атрибуты власти земных царей (притом что сами эти цари иногда не сильно отличались от Нерона).
Исторически четкое формулирование учения о Христе как об Истинном Боге было делом совершенно необходимым и неизбежным. Очевидно, что в Новом Завете именно Христос – центральная фигура, «альфа и омега». Если Он не есть Сам Бог, то Он – некто, затмивший для людей Бога, вставший между Богом и человеком. Для церковного самосознания жизненно необходимым было соборно исповедовать веру во Христа именно как в Бога.
Однако четкое учение о Христе как о Боге, наложенное на восприятие Христа как Царя Небесного, «восшедшего на Небеса и сидящего одесную Отца», породило неожиданные и довольно болезненные вызовы для религиозного сознания христиан того времени.
Всё-таки раньше, даже если брать те теологические школы, где Божественность Христа понималась достаточно четко, Он был в первую очередь Тем, Кто говорит о милости и прощении, пришедшим «не судить мир, но спасти мир», Ходатаем и Заступником: «…А Сей, как пребывающий вечно, имеет и священство непреходящее, посему и может всегда спасать приходящих чрез Него к Богу, будучи всегда жив, чтобы ходатайствовать за них» (Евр 7: 24–25).
Теперь же акценты немного сместились (при этом полностью оставаясь в контексте библейских образов и символов). Он – Царь. Не только Сын Царя, но и Сам – Царь. А значит, Он не только Тот, кто пришел однажды нас спасти, принести Себя в жертву за нас – но и Тот, Кто будет судить каждого человека, а Суд этот, как мы знаем, будет весьма суров, достаточно вспомнить некоторые евангельские притчи, очень яркие и доступные для понимания.
Да, он пошел за нас на Крест – но тем страшнее ожидание Его суда, ведь грешить-то мы не перестали, даже зная, какою Ценою мы куплены.
Да, из Его рук мы принимаем дар спасения – но эти же руки посылают уже сейчас, в этой жизни, суровые кары: «огонь, и меч, и нашествия иноплеменных», и моры, и глады. Вспомним, что в те времена мало кто из рожденных доживал даже до отрочества…
Как было верующим людям, христианам, воспринять это во всей полноте?
Титаны духа, подобно Августину, застывали, пораженные неотмирной Красотой Замысла, всем естеством ощущая Любовь и принимая Творца и Спасителя безусловно; для них в Его присутствии умирали любые вопросы.
Но не все так могли.
Религиозное чувство человека металось, пытаясь найти выход.
А металось оно потому, что сердце верующих людей уже было «заражено» великой правдой: Любовь безусловна и абсолютна, любовь выше суда и выше справедливости; в предельном плане помиловать – более достойно великого Царя, чем вынести обвинительный, пусть даже вполне справедливый приговор. Мне кажется, что это была важнейшая мировоззренческая победа христианства, осолившего-таки мир. Это была не победа доктрины, не победа – увы! – евангельского образа жизни; но люди всё-таки впитали своим сознанием и сердцем весть о том, что «милость превозносится над судом».
Должен, должен быть Тот, Кто никогда и ни за какие грехи не отвергнет, кто всегда простит и сжалится, кто станет Ходатаем и Заступником перед суровым и справедливым Вышним Судией.
Вместить же образ Создателя, Который, даже посылая кому-то скорби и страдания, Сам претерпевает с человеком всю его боль, потому что любит нас так, как не может любить никто, Который «и на Страшном суде будет не то изыскивать, как бы осудить, а как бы оправдать всех» (свт. Феофан Затворник), – вместить такой образ (не для сознания отдельных личностей, но для массового сознания христианского народа той эпохи) было практически немыслимым. Да что там – положа руку на сердце, многие ли из нас, современных христиан, могут не на словах, а сердцем, в полной мере, вместить и разделить в опыте веры такой образ?..
И нет ничего удивительного, странного, противоестественного в том, что все атрибуты этого Ходатая, Заступника, воплощенной и безусловной Милости массовое сознание верующих людей той эпохи начинает переносить с Иисуса на Марию.
Никто не подходит на эту роль лучше, нежели Она.
Она Мать Царя.
Она – Человек, просто Человек, Она не является при этом еще и Богом, но Она родила Богочеловека, «вместила Невместимого».
О том, что «будут ублажать Ее все роды», ясно говорит Писание.
Она не вполне понимала Своего Сына в период Его земной жизни? Но это делает Ее только ближе к нам – значит, и наше непонимание не вызовет Ее гнев.
Даже умирая на Кресте, Ее Сын думал о Ней – попросил Своего любимого ученика принять Ее как мать. Так неужели сейчас, царствуя с Отцом, Он не внемлет Ее кроткому голосу, просящему о грешниках?..
Чтобы видеть в этом какую-то форму язычества, надо очень сильно не понимать ни христианство, ни человеческую природу. На мой взгляд, именно появление и утверждение такого почитания Марии и говорит о том, что христианство смогло остаться христианством, не став еще одной религией неотвратимого Фатума, абсолютной Воли, перед которой человек может лишь трепетать и рабски ждать приговора.
В почитании Марии проявилась великая христианская надежда на Высшее милосердие, великая вера в то, что Любовь превыше всего.
Конечно, мне могут возразить: «Но ведь на самом деле это не так. Никто не может быть милосерднее Бога. Никто не может любить нас больше, чем Бог. Зачем проводить тут апологию заблуждения?»
Но ведь я и не призываю читателей считать Марию «несомненной единственной надеждой», а Христа – непреклонным и неумолимым Судией. Мы давно уже не являемся заложниками тех обстоятельств и исторических реалий, в которых жило громадное большинство христиан времен Феодора Студита.
Я лишь хочу сказать, что то, что может восприниматься духовной и мировоззренческой деградацией, на деле может оказаться чем-то совершенно противоположным. Те, кто судит Предание с позиции доктрин (верно – не верно), ведут себя так, будто пришли принимать экзамен по математике – а ведь они попали на вернисаж.
Безусловно, считать, что кто-то любит и жалеет нас больше, чем Бог, – заблуждение. Но это заблуждение разума, слабого человеческого разума, не способного вместить очень и очень многое.
Гораздо страшнее и фатальнее заблуждения сердца.
Принять и смириться с тем, что милость, милосердие и прощение – не беспредельны.
Что огромное количество людей – обречены на вечную погибель, и с этим ничего поделать нельзя.
Что «Благая Весть – благая для очень немногих; для остальных это смертный приговор» (слова из реальной проповеди).
Что за заблудшей овцой слишком уж долго ходить никто не будет.
И ведь глубоко не случайно, что именно там, где почитание Марии радикально отвергалось, именно эти заблуждения сердца стремительно набирали силу, вплоть до фатального коллапса христианской веры: учения о том, что Бог изначально творил одних – для вечной жизни, других – для вечной погибели.
Честно говоря, мне никогда не было близко и понятно то почитание, которым образ Марии окружен в исторической Церкви. Уверовав в Бога, пошедшего за меня на Крест, я не испытывал внутренней потребности ни в каких заступниках и заступницах. Но какие-то вещи понимаешь только со временем. Одно из таких пониманий, приходящих не сразу, это то, что Церковь – живой организм, а не организация, и это не образ, не метафора, это так и есть, в буквальном смысле. Если дереву не дать расти так, как оно должно было бы расти, если на пути появится какое-то препятствие – то дерево не примет ту форму, которую должно было бы иметь по своей природе, но главное же не форма ствола и ветвей, главное то, что оно будет продолжать расти, потому что оно – живое.
Так и тут. В том, в чем я раньше видел только отголоски язычества и отсутствие правильного понимания Бога, я увидел жизнь: человеческое сердце не смогло смириться с тем, к чему неизбежно подводил разум. Оно знало: есть прощение; есть милость; есть Любовь, которая превыше любого правосудия. А знало оно потому, что его уже коснулось Евангелие.
А что до форм, которую это интуитивное стремление к истине принимало… В любом случае каждую нашу молитву слышит Бог, и отвечает на нее – Он. Для Него важно лишь то, что в нашем сердце.
Да, в почитании Марии можно видеть и отголоски язычества, и потребность в «женском начале». Можно. Но вот конкретно в этой безусловной надежде на милосердие, которое в предельном плане оказывается выше заслуженного нами приговора, я вижу несомненную победу Благой вести – не ставшей «смертным приговором» в духовном опыте наших далеких предков.
