на наш Телеграм
В прошлый раз мы говорили о том, как Достоевский, Розанов, Кьеркегор вывели истину символической кастрации на свет и как это не получилось у Соловьева. Сегодня более внимательно присмотримся к Кьеркегору.
XI.
Бессознательное философии Кьеркегора
Кьеркегор — величайший религиозный экзистенциалист. Посмотрим, как у него представлена связка христианство – сексуальность.
«Дневник обольстителя» (последний текст первой части «Или-или») — эту апологию против брака можно поставить в один ряд с «Жюстиной», «Венерой в мехах», «Бовари», «Карениной», «Карамазовыми» и другими подобными «антисемейными» творениями XIX века. Вместе с тем «Эстетическая значимость брака» (первый текст второй части «Или-или») — может быть, лучшая апология брака на фоне его разрушения. Причем Кьеркегор все это понимал:
«Вообще-то мне всегда доставляет радость поддерживать революцию или даже, скорее, священную войну, в ходе которой простые и скромные, но вместе с тем истинные и богатые выражения законного брака пытаются отвоевать себе то царство, из которого их вытеснили романы».
При всем том «Дневник обольстителя» сам входит в эти «романы». В каком отношении находятся «Дневник» и «Эстетическая значимость»? Какое единство — будучи ядром одной книги — они составляют? Просто-напросто они образуют что-то вроде бессознательного философии Кьеркегора.
Вот два важнейших куска из «Эстетической значимости брака», прямо касающиеся наших тем, — как христианство влияет на сферу пола и современные результаты этого влияния:
«Ты, наверно, согласишься со мною, не требуя слишком подробно углубляться в детали, что брак по сути своей принадлежит христианству, и что языческим народам не удалось довести его до совершенства, несмотря на всю нравственность Востока и всю красоту Греции, что даже иудейство не в состоянии было добиться этого, несмотря на поистине идиллические супружества, которые можно в нем обнаружить, — согласишься тем охотнее, что я мог бы напомнить тебе: противоположность полов нигде не подвергалась такой глубокой рефлексии, — так чтобы другой пол благодаря этому достигал полного признания своих прав».
Христианство абсолютизирует брак — это мы прекрасно знаем. Но вот то, что это абсолютизация завязана на рефлексии сферы пола (вспоминаем Фуко и Розанова), что она повязана с равноправием, с освобождением женщины и потрясением, следовательно, основ патриархального общества (напоминаю, Кьеркегор пишет апологию брака) — это уже весьма интересно. Дальше:
«Те, у кого есть вкус к романтической любви, не особенно заботятся о браке, с другой же стороны, к сожалению, столь многие браки продолжают заключаться без ощущения этой глубинной эротики, которая поистине является прекраснейшей стороной чисто человеческой экзистенции. Христианство непоколебимо придерживается супружества. Следовательно, если супружеская любовь не способна таить в себе всю эротику первой любви, христианство вовсе не представляет собой стадию высшего развития человеческого рода, — и конечно же, тайный страх перед таким разрывом в значительной степени повинен в том отчаянии, которое отзывается эхом в новейшей лирике — как в стихах, так и в прозе».
Обычно любовь и брак разделены: а именно их совпадение мы объявили одной из целей христианства. Если христианство есть нечто высочайшее, если оно есть абсолютная истина и так упорствует, так акцентирует сферу пола и брака, с одной стороны; а с другой, — если брак имеет своей материей эротику (а это очевидно), то высочайшим доказательством истинности христианства будет абсолютный моногамный брак, не потерявший эротику первой любви. Христианство имеет полем своей борьбы поле сексуальности, и разве все то, что происходит в сфере сексуальности в (пост)христианских обществах, не доказывает это?
Мы говорили о христианском аскетизме как о величайшем вызове Роду. И сейчас, благодаря Кьеркегору, понимаем, что абсолютная моногамия христианства не противоречит аскетизму, но структурно есть то же самое, что и он: и в аскетизме, и в браке христианство отрывает сексуальность от Рода, ибо христианство есть религия личности (точнее, сама сексуальность как самостоятельная реалия есть эффект эмансипации личности: личность вне рода остается желающим существом, и именно этим шагом — ликвидацией патриархата, фаллократии — христианство высвобождает сексуальность, сексуальное влечение вне путей Рода).
По Фуко новацией христианства была смена диспозитива супружества на диспозитив сексуальности: и вот у Кьеркегора мы видим, как эта смена происходит на уровне самого супружества. Христианский брак, оторванный от Рода, не есть ячейка общества, он полностью персонализирован, то есть является любовью двух субъектов (именно поэтому принципиально сохранить в нем эротику первой любви, без нее брак снова становится «ячейкой», а не свободным союзом двух). Христианский брак и христианский аскетизм находятся в полной гармонии, ибо оба они суть эффекты эмансипации личности от Рода.
Кьеркегор понимал то, что понимали Розанов и Фуко: именно христианство принесло в мир принцип сексуальности:
«Утверждение, что именно христианство принесло миру чувственность, может показаться рискованным и дерзким. Но мы ведь говорим, что дерзкое начало — половина дела, так и здесь; тезис мой легче понять, если принять во внимание, что всегда, полагая одно, мы тем самым косвенно полагаем и то другое, что было исключено. Поскольку чувственность есть то, что должно подвергнуться отрицанию, совершенно ясно, что она впервые и полагается как раз благодаря тому действию, которое ее исключает, одновременно вводя некий противоположный чувственности положительный принцип. В качестве принципа, силы, самодостаточной системы чувственность впервые полагается именно в христианстве; и в этом смысле справедливо утверждать, что христианство принесло чувственность миру. Для того чтобы правильно понять тезис о том, что именно христианство принесло миру чувственность, нужно понять его как одновременно тождественный противоположному тезису, согласно которому христианство изгнало чувственность из мира, исключило ее. В качестве принципа, силы, самодостаточной системы, чувственность впервые полагается именно в христианстве; теперь можно добавить сюда еще одно определение, которое, возможно, более ясно покажет, что я имею в виду: будучи определенной духом, чувственность была впервые положена христианством. Это вполне естественно, ибо христианство и есть дух, дух — это тот положительный принцип, который христианство принесло в мир. Но когда чувственность понимается в своем отношении к духу, она сразу же узнается как нечто, что должно быть исключено, она определяется как принцип, как сила; ибо то, что должен исключать дух, сам являющийся принципом, также должно быть принципом, хотя оно впервые проявляет себя как принцип только в момент исключения».
Вот настоящая сложная диалектическая мысль: да, христианство отвергает чувственность (христианство есть аскетизм), и тем самым оно впервые полагает чувственность (христианский аскетизм приводит к сексуальной революции). Чувственность есть противоположность христианства, но тем самым именно христианство впервые в чистом виде «выделяет» чувственность (вспомните диалектику Лосева и Соловьева).
Язычество было чувственностью, но без христианства чувственность была просто-напросто «всем», не могла определиться как отдельный самостоятельный принцип. Поэтому христианская эра одновременно и более, и менее чувственна, чем языческая; поэтому современность можно ругать за разврат и одновременно ностальгировать по блистательной телесности античности и пр. Но если чувственность есть противоположность христианства, нет ничего удивительного в том, что сексуальная революция приходится на эпоху капитализма, ведь как мы писали, при капитализме христианство проходит сквозь собственное отрицание.
Итак, чувственность как принцип — плод христианства, а брак, сохранивший эротику первой любви, есть высшее доказательство действенности христианства: вот фон философии Кьеркегора. Углубимся в нее более подробно.
Если бы у меня была вера, Регина бы осталась со мной
Во-первых, Кьеркегор проводит наиважнейшее различие:
«То, что некоторые филистеры, полагающие, что наконец-то вступили примерно в тот отрезок времени, когда надлежит в поисках спутницы жизни осмотреться вокруг или же прислушаться к рассказам и советам (может быть, даже и почитать газетные объявления), раз и навсегда исключили для себя первую любовь, и что подобное филистерское состояние никак не может считаться предшествующим первой любви, — совершенно очевидно».
Мы говорили уже, что одно из главных требований Большого Другого, социума, — найти себе «пару», вступить в брак, завести семью. Свою философию любви и брака Кьеркегор начинает с отвержения этого требования; любовь и брак, на ней основанный, находятся вне сферы социума. Но, как мы знаем, подлинная вера по Кьеркегору находится совершенно в том же положении. Вера в смысле «надо ходить в церковь», «так нам отцы заповедали» — одна из главных мишеней его философии.
Верить, верить силой абсурда, совершить прыжок веры — вот главное движение, которое может совершить человек, согласно Кьеркегору. Применительно к себе Кьеркегор пишет:
«И все же на это дерзновенное (движение) я неспособен. Когда я пытаюсь проделать его – голова у меня идет кругом», «Если бы у меня была вера, Регина осталась бы моей».
Регина — девушка, помолвку с которой он сам разорвал. В «Дневнике обольстителя» герой предлагает девушке (Корделии) руку и сердце и рядом хитрых манипуляций заставляет ее (таким образом, что это ее свободное решение) помолвку с ним разорвать, но при этом остаться с ним в отношениях любви. Любви, которая свободна, самодостаточна и подлинна для того, чтобы не опосредовать себя обществом (помолвка, брак), не искать гарантий, опираться только на себя. Движение веры, по Кьеркегору, должно быть ровно таким же — не опосредованным Церковью, обществом, разумом, моралью и пр.
Вера — если она вера — есть чисто субъективное движение, совершающееся между субъектом и Богом, не нуждающееся в каких-либо гарантиях и опосредованиях. Обольститель критикует брак с тех же позиций, что Кьеркегор — позитивную религию. Совершить прыжок веры структурно есть то же самое, что девушке отдаться вне брака ради любви. Таким образом, любовь, по Обольстителю, — сниженная, спародированная самим Кьеркегором его собственная философия веры. Веры, на которую он, по собственным словам, не способен, а если бы был — Регина (с которой он сам разорвал помолвку) была бы его. Итак, как видите, неспособность-сексуальность-вера-социальность сплетены в весьма интересный узел.
«По-моему, нельзя вообразить себе ничего менее эротического, чем эта болтовня о будущем, ибо она, по сути, имеет свою причину в том, что нечем заполнить настоящее», — говорит Обольститель о девушке, которая может не отдаться, если подумает о своем будущем. Таким же образом Кьеркегор будет полемизировать со «всемирно-исторической спекуляцией», не думающей о конкретном индивиде: индивид забывает себя, свою экзистенцию, предаваясь этой спекуляции, думая о судьбах истории, так же, как девушка, думающая о своей будущности, забывает о любви. Такие вот параллели.
Есть только вот это мгновение, в котором явлена вечность, в котором все решается, в котором только и может присутствовать экзистенция, все прочее — морок, говорит Кьеркегор, призывая нас вернуться туда, где мы по-настоящему только и есть, и принять решение о своей вечной участи, решиться по отношению к вере во Христа.
Про мгновение говорит и Обольститель, и весьма своеобразно:
«Мгновение — это всё, и в этом мгновении женщина — это всё, последствий же я не принимаю. Среди них существует, например, такое последствие, как зачатие детей. Я льщу себя надеждой, что являюсь довольно последовательным мыслителем, но, даже если б я полностью обезумел, я все же не смог бы помыслить такое следствие, я его попросту не понимаю, нечто подобное может понять только муж».
Зачем мы подчеркиваем параллелизм блуда, проповедуемого Обольстителем, и субъективной веры, проповедуемой Кьеркегором (кроме того, что это само по себе забавно)? Да потому, что текст Кьеркегора в его движении от эротического легкомыслия к экзистенциальной серьезности являет ту же логику, что и логика самой истории христианства: вот вам суровый аскетизм пустынников, а вот вам Дон Жуан. И именно Кьеркегор поможет нам не потеряться в этом параллелизме, а именно покажет нам, как возможен христианский брак в условиях столь подчеркиваемой нами антисемейственности христианства.
Прыжок веры: женский или мужской
«Прыжок веры» — главное понятие Кьеркегора, прыжок, который он, однако, был бессилен сам совершить, если верить его писаниям. Вот первичная форма этого прыжка:
«Бесконечное столь же естественно для молодой девушки, как и представление, что всякая любовь призвана быть счастливой. Куда бы ни обратилась молодая девушка, она повсюду находит вокруг себя бесконечное, а переход к нему — это прыжок, правда, следует заметить, это прыжок женский, а не мужской. Почему только мужчины вообще столь неловки! Когда им приходится прыгать, они вначале должны разбежаться, долго готовиться, прикидывать на глазок расстояние, множество раз подбегать к краю, пугаться и возвращаться назад. Наконец они все же прыгают — и оказываются в канаве. Юная девушка прыгает совершенно иначе. В горных местностях можно часто встретить пару схожих каменных утесов. Их разделяет зияющая пропасть, куда страшно даже заглянуть. Ни один мужчина не отважится на такой прыжок».
Зияющая пропасть — та самая, что разделяет временное и вечное, человека и Бога. Прыжок, кстати, совершается с помощью юмора: ибо юмор есть категория, фиксирующая несоизмеримость временного и вечного (та же мысль была и у Соловьева, и высказана она была в связи с Вечной Женственностью).
Описание мужского прыжка — это, конечно, описание главного «врага» Кьеркегора — спекулятивного философа. А «прыжок веры» оказывается прыжком женским. Корделия — прототип «рыцаря веры». О том, почему мужчина становится смешным, а пальма первенства переходит к женщине, мы уже говорили не раз. Главные концепты Кьеркегора изначально — «эротические» концепты. Экзистенция, свободная от гарантий, — это девушка, отдающаяся без брака. Прыжок веры — это прыжок девушки, «мгновение» —это мгновение лишения девственности.
Кьеркегор описывал путь субъекта в три этапа: эстетическое, этическое, религиозное. Эстетическое есть чувственное в двух аспектах: как то, что воспринимается чувствами, и как эротическое. Эстетическое живет в мгновении, оно же — эротическое, область желания. Обольститель стоит на этой позиции. Этическое есть отрицание эстетического: оно думает о последствиях, оно отвергает эротическое. Религиозное же есть отрицание отрицания, отрицание этического. Оно в мгновении, в мгновении решения о вечности, о вере в Бога и пр. Тем самым религиозное есть эстетическое (то есть эротическое!), прошедшее через этическое.
Так же много позднее Лакан описывал путь влечения:
1. Влечение в качестве
влечения.
2. Влечение, которое «изменяет»
субъекту с означающим, то есть влечение,
встретившееся с языком, то есть с
социальным, с Законом.
3. Влечение,
освобожденное аналитическим вмешательством,
вернувшееся к себе.
Кто рыцарь веры, кто герой Кьеркегора? Авраам. Человек, по требованию Бога готовый убить собственного сына, то есть радикально отринуть этическое. Сыноубийство Авраама по желанию Бога на стадии религиозной и блуд Корделии по желанию Обольстителя на стадии эстетической — структурно есть одно и то же (Триер в «Рассекая волны» напрямую отождествляет эти сходства на разных стадиях). Таким же образом христианский брак (на религиозный стадии) совпадает с романтической любовью (ибо сохраняет эротику первой любви). Поэтому мы выше видели аналогию субъективной веры сначала с любовью, а потом с блудом: ибо блуд (то, что предлагает Обольститель) — это эротика на первой стадии, а любовь, христианский брак — это эротика на третьей стадии.
Кьеркегор проговаривает это вполне прямо:
«В христианстве же мы порой встречаем неясное — и как раз благодаря такой неясности и двусмысленности притягательное — смешение эротического и религиозного, в котором заложено столько же дерзкого лукавства, сколько и детского благочестия. Прежде всего, это можно встретить, естественно, в католицизме, у нас же — в наиболее чистом виде среди людей простых».
А вот о женщинах: «всегда лучше поглядеть на противоположный пол, который и более религиозен, и более эстетичен». Но если эстетическое — первая стадия, а религиозная — третья, то нельзя ли сказать, что женщина — идеал, а стремление к идеалу есть стремление к женственности, то есть к «содомии» по Розанову? Мы несколько отклоняемся от темы, но вот цитата о женщине, из которой можно сделать вывод, что вокруг нее закручена вся история:
«Женщина одновременно и совершеннее, и несовершеннее мужчины. Если некто захочет определить самое чистое и самое совершенное, он скажет: «женщина»; если он захочет назвать самое слабое и непостоянное, он скажет: «женщина»; если он захочет дать представление о духовности, поднявшейся над чувственным, он скажет: «женщина»; если он захочет дать представление о чувственном, он скажет: «женщина»; если некто пожелает обозначить невинность во всем ее возвышенном величии, он скажет: «женщина»; и если он решит обозначить тягостное чувство вины, он скажет: «женщина». Поэтому в некотором смысле женщина совершеннее мужчины, и Писание выражает это так: на ней лежит больше вины: 1 Тим 2:14: «…и не Адам прельщен; но жена, прельстившись, впала в преступление…»
Как известно, главный парадокс веры, абсурд христианства, по Кьеркегору, заключался в том, что вечное блаженство индивида зависит от временного — от того, что то ли произошло, то ли нет 1800 лет назад. От того, был ли человек по имени Иисус Богом. Этот переход от временного к вечному и обратно, а также тождество эротического и религиозного на уровне девушек, обольщения и пр. подобных вещей видно в следующем отрывке:
«Романтическая любовь проявляется как непосредственная благодаря тому, что она основана исключительно на природной необходимости. Она опирается на красоту, — частью на красоту чувственную, частью же на ту красоту, которая может быть представлена вместе с чувственной и через ее посредство, однако же не таким образом, что она проявляется посредством размышления, — но так, как если бы она, все время находясь на грани того, чтобы проявиться, просвечивала через свою оболочку. Хотя такая любовь по сути своей и опирается на чувственное начало, она тем не менее является благородной вследствие сознания вечности, каковое она воспринимает в себя; ибо это как раз и отличает всякую любовь от сладострастия: любовь несет на себе отпечаток вечности. Любящие внутренне убеждены, что их отношения составляют завершенное в себе целое, которое никогда не сможет измениться. Но поскольку такое убеждение основано лишь на определении природы, вечное тут опирается на временное и потому само снимает себя. […] Чувственное — это как раз моментальное. Чувственное ищет себе мгновенного удовлетворения, и чем утонченнее это чувственное, тем лучше оно умеет превращать мгновение наслаждения в маленькую вечность. Поэтому истинная вечность в любви, каковая является также и истинной нравственностью, по сути впервые только и спасает ее от чувственного».
Это, помимо прочего, — великолепное различение сексуальности и любви, различение, столь трудное дающееся нашим современникам.
Мгновение/вечность
Любовь есть синтез «временного и вечного» — так же Кьеркегор будет определять субъекта как такового: еще один пример первенства эротических формулировок у него перед чисто философскими. Брак как синтез временного и вечного должен быть единственным: «Бог единожды стал плотью, и напрасным было бы ждать, что это повторится». Первая любовь, по Кьеркегору, есть единственная, и поэтому она есть единственное основание единственного же брака. Вот такой монотеизм в делах любовных. Дальнейшие размышления о любви, времени и вечности:
«Совершенно очевидно, что подобный образ мысли [не брак на всю жизнь, а связь, пока есть влюбленность], пожалуй, даже слишком полно отражает смысл речения «Довольно для каждого дня своей заботы». Он представляет собой попытку проживать каждый день так, как если бы этот день был решающим, попытку жить так, будто человек изо дня в день подвергается экзамену». Понятно, что это ироническое высказывание, но именно осознать каждое мгновение как решающее и является религиозным актом по преимуществу, согласно Кьеркегору!
«Потому, если в наши дни обнаруживается некая склонность «нейтрализовать» брак, то это происходит вовсе не так, как это было в Средние века, когда безбрачная жизнь почиталась более достойной, — о нет, сейчас основа лежит скорее в трусости, в жажде удовольствия», — точное замечание относительно современных пар. Но заметьте, что тут Кьеркегор проговаривает ту же мысль, что и мы: аскетизм и современность — оба «антибрачны».
Подлинный же брак достигается так: эротическое, пройдя сквозь этическое, вернется к себе, но не как мгновение, а как вечность – или, точнее, верно схваченное мгновение первой любви. Романтические «союзы вовсе не являются супружеством. [Они] не достигают того сознания вечности, которым обладает нравственность и которое одно только и превращает союз в настоящий брак». Суть в том, чтобы мгновение первой любви через нравственность закрепить в вечности: «к самой сущности первой любви относится возможность становиться исторической и что условием этого как раз и является брак».
Здесь мы снова видим полную аналогию с главной проблемой христианства, по Кьеркегору. Воплощение и Искупление суть события исторические. Но как может то, что произошло 1800 лет назад, — спрашивает Кьеркегор, — влиять на мое вечное блаженство? Как вечность может стать историчной и почему именно историчность вечности — главное условие уже моей вечности — вечности исторического существа? Евангелие есть описание неких исторических событий, есть, так сказать, первая любовь, а история христианства — «брак», где мы обретаем свое уже не историческое, вечное блаженство. Но никакого плавного перехода здесь нет: нет логического перехода от того, что было 1800 лет назад, к решению о моем вечном блаженстве, переход совершается прыжком веры. Так и в любви:
«Есть множество девиц, которые — за неимением настоящей помолвки — вполне готовы были бы довольствоваться хотя бы тем, что были к этому совсем близки. Это все-таки кое-что, хотя, сказать по правде, и крайне мало; ведь когда так стараешься пробиться в табель о рангах «по старшинству», это значит, что ждать-то, собственно, нечего; чем выше поднимаешься, чем больше продвигаешься вперед, тем на меньшее приходится рассчитывать. В мире любви карьера и спрос совсем не зависят от стажа».
Как тут не вспомнить издевательства Кьеркегора относительно «исторической аппроксимации» и «спекуляции»! Иные богословы и философы хотят без прыжка веры перейти от истории Иисуса к вере; но это невозможно. Как бы мы исторически ни приближались к Иисусу, как бы мы ни спекулировали, нас от Иисуса отделяет пропасть. И решить, верить в Него или нет, так же трудно — логически невозможно, — как и апостолам. Помолвка или есть, или ее нет, ты или совершил прыжок веры, или нет (напомним, у Кьеркегора была помолвка, но он сам ее разорвал). Вот еще на тему мгновение-вечность:
«Любящие внутренне убеждены, что их отношения составляют завершенное в себе целое, которое никогда не сможет измениться. Но поскольку такое убеждение основано лишь на определении природы, вечное тут опирается на временное и потому само снимает себя. […] Чувственное ищет себе мгновенного удовлетворения, и чем утонченнее это чувственное, тем лучше оно умеет превращать мгновение наслаждения в маленькую вечность. Поэтому истинная вечность в любви, каковая является также и истинной нравственностью, по сути впервые только и спасает ее от чувственного. Однако для того, чтобы проявить эту истинную вечность, требуется вмешательство воли».
Если ты против брака, то ты «должен возненавидеть всякую любовь, которая стремится стать любовью вечной. Стало быть, тебе придется оставаться с первой любовью, представляющей собою всего лишь момент. Но чтобы такая любовь все же обрела свое истинное значение, она должна нести в себе некую наивную вечность».
Ибо мгновение первой любви хочет бесконечно себя продлить, и лишь время иссушает это желание; само мгновение несет вечность. Экзистенция, размазанная по времени, спасется, только превратив мгновение в вечность, решая здесь и сейчас верить. Так и любовь спасается, сохраняя в истинном браке мгновение первой любви, которая хотела быть вечной. Философия брака и философия веры у Кьеркегора тождественны, и не случайно: ибо, как мы много раз уже говорили, поле борьбы христианства есть сексуальность.
Сила в бессилии
Важная тема Кьеркегора — скука, меланхолия, отчаяние. Субъект, если честно взвесит себя перед собой, избавится от социальных мороков, увидит только два решения: отчаяние, болезнь к смерти — или веру во Христа. Вот как это представлено относительно брака:
«Или ты думаешь, что скука придет к ней быстрее, — как если бы супружеская любовь не обладала вечным содержанием, которое никогда не утомляет, — вечным содержанием, которое она завоевывает то среди поцелуев и шуток, то среди страха и трепета, — но завоевывает снова и снова?»: поцелуи и шутки, страх и трепет. «Страх и трепет» — программное сочинение Кьеркегора о превосходстве религиозного над этическим, о том, как Авраам завоевал вечное содержание в попытке сыноубийства. В «Страхе и трепете» мы можем увидеть все те же темы (как и во всем творчестве Кьеркегора на самом деле):
«Всякое движение бесконечности осуществляется посредством страсти, и никакая рефлексия не в состоянии вызвать движение» — не разум, но желание, влечение — вот то, где все решается. При этом «самым великим из всех оказался Авраам: он был велик мощью, чья сила лежала в бессилии».
Надо ли говорить, какое значение имеет для нас бессилие? Переход к этическому осуществляется через приход эстетического (эротического) к отчаянию; эстетик в этом отчаянии выбирает себя, свою экзистенцию (перестает размазывать ее по мирской поверхности — чувственности). В сердцевине эротического — отчаяние, то есть весь экзистенциальный проект Кьеркегора (истина как внутренность, субъект как вот этот единственный) коренится в отчаянии, которое субъект обретает на дне эротического.
Вот весьма примечательная иллюстрация Авраама, рыцаря веры:
«Некий юноша влюбляется в принцессу, все содержание его жизни заключено в этой любви, и, однако же, это отношение таково, что оно никак не может быть реализовано, оно никак не может быть переведено из идеальности в реальность». «Желание, которое должно было вывести его в действительность, но разбилось о невозможность, теперь оказывается обращенным вовнутрь, – а потому оно не бывает потеряно и не бывает забыто», — мы считаем это самоописанием Кьеркегора.
Истина, согласно Кьеркегору, субъективна, а следовательно, прямое (объективное) сообщение о ней априори невозможно. Нужна непрямая форма. Импотенция Кьеркегора — о ней прямо сообщить нельзя. Все его творчество — гениальнейшая, может быть, христианская философия — есть косвенное сообщение о половом бессилии, но именно это непроговариваемое, эта черная дыра огромной своей гравитацией создает вселенную философии Кьеркегора (подробнее об этом), дает ему возможность высказать истину. «Или-или»:
«Часто можно услышать от опытных людей, в каких случаях следует отговаривать кого-то от брака. И пусть даже они обсуждают все эти обстоятельства сколь угодно основательно и настойчиво; то, о чем они обычно говорят, не имеет особого значения. Я же, со своей стороны, считаю, что это возможно лишь в одном случае: когда индивидуальная жизнь столь запутана и сложна, что в ней никак нельзя открыться. Если твоя внутренняя история развития скрывает нечто невыразимое, если жизнь сделала тебя случайным поверенным в своих тайнах, — короче, если ты каким-то образом поглотил тайну, которую можно вырвать у тебя только ценою твоей жизни, — тогда не женись».
И Кьеркегор — не женился. Более прямо о специфике своих текстов:
«Ты скрываешь в себе нечто, о чем никогда не говоришь открыто; именно поэтому в твоих выражениях столько энергии, столько гибкости, — они указывают на нечто большее в сравнении с тем, на что ты намекаешь, — на некий еще более ужасный взрыв».
Так сам Кьеркегор указывает нам на невидимый центр своей философии.
Религиозный экзистенциализм родился из нереализованного желания Кьеркегора. В следующий раз добавим к цепочке христианство – сексуальность у Кьеркегора третий интересующий нас элемент — социальность, с помощью сравнения Кьеркегора с его зеркальным близнецом — Марксом. Если Кьеркегор исходил из экзистенциального бессилия, то Маркс исходил из обесчеловечивания пролетариата. Покажем, что это одно и то же.
