на наш Телеграм
Автобиография — специфически христианский жанр. Христианство есть религия Абсолютной Личности, воплотившейся, распятой и воскресшей ради спасения личностей. Именно в богословии Отцов Церкви впервые появилось само понятие «личность» («ипостать», «лицо» в отличие от «усии», «природы»). Культура, созданная христианами, — персоналистична («гуманизм», «права человека» и пр.). Философская автобиография, мне кажется, особенно интересна: помимо обычных радостей биографии мы здесь приобщаемся также и к философии, а с другой стороны, биографический элемент облегчает нам доступ к философии. Посмотрим же на 12 примеров автобиографий христианских мыслителей разных эпох.
«Исповедь» Блаженного Августина — шедевр автобиографии в обоих смыслах слова «шедевр»: и первого, и выдающегося произведения.
«Исповедь» описывает путь Августина к вере таким образом, что она становится философским анализом пути человека к Богу вообще (не просто так «Исповедь» Августина Аврелия — одна из самых читаемых христианских книг, ставшая парадигматичной для всей западной культуры). «Исповедь» блаженного Августина начинается с описания его младенчества и заканчивается его обращением в христианство. Августин, конечно, не пишет просто «автобиографию»: «Исповедь» — гениальная философия человека. К примеру, описание Августином своего младенчества перерастает в одну из первых психологий детства, философию языка. Описание воровства фруктов — в описание самого феномена греха. В центре мысли Августина — человеческое присутствие в мире перед своим Творцом. Августин в «Исповеди» размышляет о памяти, о бессознательном в человеке, о радикальной временности нашего существования. Здесь же Августин дает краткий очерк своей триадологии. Помимо этого исторического и интеллектуального интереса, «Исповедь» Августина — блестящая литература.
Августиновскую «Исповедь», безусловно, надо прочесть: если не как великую богословскую книгу, то как философский шедевр, если не как философский — то как первый шедевр европейской (христианской) литературы, а если и не так, то — как просто интересные мемуары. В одной из лекций о. Андрей Кураев* называл «Исповедь» лучшей миссионерской книгой.
Время жизни Августина, V век, похоже на наше. Многомиллионные города, жизнь, полная неурядиц — от политических до религиозных. Христианство уже стало разрешенной религией, но многие еще помнят гонения и христиане пока в меньшинстве. Сам Августин — сын христианки, но очень долго верой просто не интересуется: это карьерист с неспокойной жизнью и характером. Великий святой, великий богослов, великий мыслитель и писатель.
Данте — конечно, не только великий поэт, но и мыслитель. Его «Новая жизнь» — один из самых прекрасных плодов христианской культуры. Данте встретил Беатриче девятилетним ребенком; когда она умерла, ему было двадцать пять. «Новая жизнь» написана после ее смерти, излагает историю влюбленных и включает в себя стихи, написанные Данте в честь Беатриче. Прекрасная мемуарная проза и великая поэзия — это первое, что можно сказать о «Новой жизни». Возвышенейшее отношение к женщине, самое высокое из когда-либо бывших — описанное и продуманное великим поэтом (но и мыслителем) — один из самых чудесных цветов христианства. Философия любви (романтической; влюбленности) перерастает в богословие Любви. Книга заканчивается рассказом о первом проблеске замысла «Комедии».
«После этого сонета явилось мне чудесное видение, в котором я узрел то, что заставило меня принять решение не говорить больше о благословенной, пока я не буду в силах повествовать о ней более достойно. Чтобы достигнуть этого, я прилагаю все усилия, о чем она поистине знает. Так, если соблаговолит Тот, Кем все живо, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине».
Думаю, что многие согласятся со мной в оценке «Самопознания» Бердяева как лучшей из существующих философских автобиографий.
Читатель прикоснется в ней не только к личности Бердяева, его интереснейшей жизни, истории становления его взглядов, истории России и Запада 1-й пол. XX века, но и к самой его философии. Жанр философской автобиографии как нельзя лучше отвечает бердяевскому пониманию философии: экзистенциальное личностное познание, истина как бытие, жизнь. В этом смысле эту книгу можно рекомендовать как первую для знакомства с творчеством Бердяева.
О жанре «Самопознания» Бердяев пишет:
«Я не хочу писать воспоминаний о событиях жизни моей эпохи, не такова моя главная цель. Это не будет и автобиографией в обычном смысле слова, рассказывающей о моей жизни в хронологическом порядке. Если это и будет автобиографией, то автобиографией философской, историей духа и самосознания. […] Между фактами моей жизни и книгой о них будет лежать акт познания, который меня более всего и интересует. […] В книге, написанной мной о себе, не будет выдумки, но будет философское познание и осмысливание меня самого и моей жизни. Это философское познание и осмысливание не есть память о бывшем, это есть творческий акт, совершаемый в мгновении настоящего. Ценность этого акта определяется тем, насколько он возвышается над временем, приобщается ко времени экзистенциальному, то есть к вечности. Победа над смертоносным временем всегда была основным мотивом моей жизни. Книга эта откровенно и сознательно эгоцентрическая. Но эгоцентризм, в котором всегда есть что-то отталкивающее, для меня искупается тем, что я самого себя и свою жизненную судьбу делаю предметом философского познания. Я не хочу обнажать души, не хочу выбрасывать вовне сырья своей души. Эта книга по замыслу своему философская, посвященная философской проблематике. Дело идет о самопознании, о потребности понять себя, осмыслить свой тип и свою судьбу. […] Книга моя написана свободно, она не связана систематическим планом. В ней есть воспоминания, но не это самое главное. В ней память о событиях и людях чередуется с размышлением, и размышления занимают больше места. Главы книги я распределил не строго хронологически, как в обычных автобиографиях, а по темам и проблемам, мучившим меня всю жизнь. Но некоторое значение имеет и последовательность во времени».
О своей эпохе, одной из самых трагичных в мировой истории, Бердяев пишет:
«Мне пришлось жить в эпоху катастрофическую и для моей родины, и для всего мира. На моих глазах рушились целые миры и возникали новые. Я мог наблюдать необычайную превратность человеческих судеб. Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может быть, было самое тяжелое в жизни. Из испытаний, которые мне пришлось пережить, я вынес веру, что меня хранила Высшая Сила и не допускала погибнуть. Эпохи, столь наполненные событиями и изменениями, принято считать интересными и значительными, но это же эпохи несчастные и страдальческие для отдельных людей, для целых поколений. История не щадит человеческой личности и даже не замечает ее. Я пережил три войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс начала XX века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое не кончено. Я мучительно переживал страшную войну против России. И я еще не знаю, чем окончатся мировые потрясения. Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании».
«Автобиографические заметки» отца Сергия Булгакова – одного из главных русских философов, богословов, священников, столпа русского религиозного возрождения, главы Свято-Сергиевского православного богословского института. Булгаков прошёл путь от «марксизма к идеализму», после революции выслан из России. Был близок к св. Патриарху Тихону. Занимался философским и богословским развитием православной догматики, уделял много внимания общественным, экономическим, политическим вопросам. Вокруг его софиологии до сих пор не стихают споры. Цитата:
«Я родился и вырос под кровом церковным, и это навсегда определило мою природу. Это есть моя «почвенность» (по крылатому слову Л. А. Зандера), которая повелительно звала и через многие годы призвала меня к алтарю. Рукоположение для меня было не внешним биографическим фактом, которого могло бы и не быть, но внутренним необходимым раскрытием самого моего существа, голосом моей «левитской» крови. Я — левит и все полнее сознаю свое левитство и дорожу им (готов сказать: горжусь им). В русской истории «духовное» сословие, при всех немощах, было, действительно, и наиболее духовным. Религия издетства была для меня моей стихией, призванием, влечением, которое никогда меня не оставляло как собственное мое глубинное естество. Я всегда жил в вере и верою. Как же могло случиться, что этой верой моей стало неверие, и я в нем прожил не короткий промежуток времени, но долгие годы, целую часть своей жизни, примерно с 14–15-го года жизни, стало быть с отрочества и ранней юности до зрелого возраста, примерно до исполнившегося 30-летия. На это время падают и такие события моей жизни, как вступление в брак, рождение первого ребенка, смерть деда и братьев… Как произошло это отшествие блудного сына из дома отчего, о котором я всегда, хотя сначала и бессознательно, а затем и все более сознательно, тосковал? Как?
Странным образом на этот вопрос, как совершилось это падение, которым, конечно, явилось для меня отпадение от веры, я принужден ответить: никак».
«Бывшее и несбывшееся» — мемуары выдающегося русского философа Федора Степуна, посвященные Серебряному веку и трагедии 17-го года. По блистательности стиля и широте охвата их сравнивают с мемуарами Герцена и Ходасевича, а их философская глубина отвечает духу религиозного Ренессанса начала XX в. и его продолжателям в эмиграции. Помимо собственно биографии Степуна читатель на страницах «Бывшего и несбывшегося» прикоснется к непередаваемо живому образу предреволюционного и революционного времени, к ключевым фигурам русского Ренессанса начала XX в., к военной действительности. Второй том полностью посвящен 17-му году: Степун был непосредственным участником тех событий. Артиллерийским прапорщиком он с фронта попадает в гущу тогдашней политики, становится начальником политуправления армии при Временном правительстве. Последние страницы мемуаров Степуна посвящены попыткам строить нормальную жизнь в новых советских условиях: театр в голодной Москве, сельскохозяйственная коммуна… Однако большевики изгонят Степуна из России.
Степун предваряет свои мемуары следующими словами:
«Бывшее и несбывшееся” не только воспоминания, не только рассказ о бывшем, пережитом, но и раздумье о том, что «зачалось и быть могло, но стать не возмогло», раздумье о несбывшемся. Эта философская, в широком смысле слова даже научная сторона моей книги, представляется мне не менее важной, чем повествовательная. Я писал и как беллетрист, не чуждый лирического волнения, и как философ, как социолог и даже как политик, не замечая вполне естественных для меня переходов из одной области в другую.
Близкий по своим философским взглядам славянофильски-Соловьевскому учению о положительном всеединстве, как о высшем предмете познания, я попытался подойти к нему в методе положительного всеединства всех методов познания. Врагами моей работы, с которыми я сознательно боролся, были: идеологическая узость, публицистическая заносчивость и эстетически-аморфное приблизительное писательство. […] В противоположность туманно трепетным воспоминаниям, светлая память чтит и любит в прошлом не то, что в нем было и умерло, а лишь то бессмертное вечное, что не сбылось, не ожило: его завещание грядущим дням и поколениям. В противоположность воспоминаниям, память со временем не спорит; она не тоскует о его безвозвратно ушедшем счастье, так как она несет его непреходящую правду в себе.
Воспоминания — это романтика, лирика. Память же, анамнезис Платона и вечная память панихиды, это, говоря философским языком, онтология, а религиозно-церковным — литургия».
Мемуары выдающегося русского философа Евгения Трубецкого: «Воспоминания», «Из прошлого» и «Из путевых заметок беженца». Его сын пишет:
«Настоящие “Воспоминания” покойного отца моего — князя Евгения Николаевича Трубецкого, являются частью задуманного им описания всей своей жизни. Начало этой работы было положено, как сказано во введении, в самые дни февральской революции 1917 года. Это были воспоминания о детстве. Они носят интимно семейный характер и не предназначены для печати, а лишь для семьи и близких родственников. В то время отец и не предполагал еще приступать к последовательному описанию всей своей жизни. Весною и летом 1919 года он написал другую часть этих воспоминаний: “Путевые заметки беженца”, где описывается уже последний период его жизни: бегство из Москвы от большевиков, пребывание и политическая работа на Украине: и, наконец, жизнь и переживаемые впечатления на территории Вооруженных Сил Юга России. После этой работы у отца окончательно созрела мысль воспроизвести последовательно воспоминания о всей своей жизни, причем ранее написанный воспоминания о детстве и “Путевые заметки беженца” должны были сюда войти, составляя общее целое. Начав с гимназических годов жизни — с 1874 года, он довел свои воспоминания до первых годов профессорской деятельности, кончая началом девятидесятых годов прошлого века, и был прерван в середине декабря 1919 года, за месяц до своей смерти, отъездом из Новочеркасска по причине наступления большевиков».
«Узнай себя» — нам интересна в данном случае вторая часть этой книги Бибихина, без преувеличения великого современного мыслителя: его дневниковые записи, где философские размышления перемежаются автобиографическими заметками:
«От 7:45 до 10 вечера в очереди за бензином… Светлеющее небо, на нем зигзагами, рывками проходит белое яркое, в восточном небосклоне исчезает. Поток сдвоенных фар навстречу и красных огоньков от меня, красиво. Человечество рвет и мечет, жмет, выколачивает — собственно, свою смерть? Игра с огнем. Война, пикантная внезапным уходом — отсюда. Откуда? Мощный человек проходит, каждым шагом показывая способность бежать, бить, толкать, преодолевать. Другие — мягкие. Я вдруг замечаю, что один думаю. Мне странно, легко смотреть на вещи, людей. Звезды над головой. Кто я?.. Миры звонкие, неприступные. Живешь один. Сегодня утром в храме, и священник приобретатель, осевший в хитреньком достатке. Мне хорошо и в такой церкви. — Боже мой, еще вчера: скоро уходить из этой жизни, как не хочется, как я буду упираться. Я себя не знаю. Кто будет уходить, куда, как? Требую больше с других — а сам?..
Ты загнан и спасен. Посвящен в пустоту мира.
Все, от полноватой смазливой молодой мамы Антона, от разваливающегося глушителя до полувоенного гаража на Крутицком подворье, до Роминых выходок сцеплено невидимой ниткой настоящего, кричит о молчании, падая вверх ли вниз ли, падает в Прошлое, в руки Бога, в котором всё было именно так, как было, и не было, чтобы не было того, что было. Боже мой, неужели, неужели? Но молчи; не выдай.
Странно, странно. Ты висишь. Без помощи. Попробуй за что-то схватиться — и упадешь».
«Казус Vita Nova» — книга Владимира Мартынова, написанная по следам разгрома его оперы Vita Nova критикой. Мартынов — один из самых значительных современных мыслителей и композиторов. Он считает постмодерн уникальным шансом для христианства: с концом модерна открывается возможность «нового сакрального пространства». «Казус Vita Nova» — книга из второго периода его философского творчества, в котором он ушел от чистого философствования к «автоархеологии», к субъективированию своих концепций: микс философии, автобиографии, просто «личного высказывания». Интереснейший «отчет» художника о создании и судьбе своего творения; интереснейшая философия с «отчетом» же ее «проживания» самим философом. Советуем именно эту книгу, потому что написанные в этом же жанре собственно «Автоархеологии» мне кажутся не так интересны, а чудеснейших «2013» и «Безмолвия как бы на полчаса» у нас нет. Цитаты:
О знаменитом «конце времени композиторов», провозглашенном Мартыновым:
«Я утверждаю, что на смену нашему современному искусству должно прийти нечто большее, чем просто новое искусство, — должно прийти новое сакральное пространство. Понятие сакрального пространства включает в себя и позитивность, и классичность, и народность, но оно подразумевает и нечто другое — оно подразумевает совершенно новые взаимоотношения человека с реальностью. Оно абсолютно несовместимо с современными принципами композиторства. Вот почему словосочетание “конец времени композиторов” для меня звучит крайне позитивно и радостно — ведь этот самый конец времени композиторов есть не что иное, как залог наступления эры нового сакрального пространства».
А вот о музыку Мартынова, если вы слушали её сразу, поймете, о чем речь:
«Иногда, знаешь, я чувствую прикосновение к этим малоосознанным, но вожделенным сферам в некоторых фрагментах моих сочинений. И я играю эти кусочки, играю их сам себе бессчетное число раз, уносясь на таких волнах к бесконечному Эдему, во всех иного рода попытках недосягаемому. Но они так коротки, эти жалкие кусочки, так мимолетны. А они должны быть вещью в себе, они должны для других значить то же, что и для меня, но как научиться достигать искомого эффекта без этих глупых повторов одного и того же (к чему я, впрочем, люблю прибегать до опьянения), как уловить тайну пружины сладострастия, чтобы можно было сжимать ее или отпускать так долго, как этого мне захочется?!! Неужели во мне заложены способности только к оперированию поверхностной, банальной выразительностью, более или менее ловко и оригинально скомпонованной из носящихся в воздухе штампов, и лишь где-то изредка оказаться проводником разряда, как-то самого собой вырвавшегося из-за глухих туч, навсегда задернувших настоящее небо, за которыми царствуют его таинственные источники — великие и чарующие, полные неги и особого темперамента энергии. У меня же они получают столь низменное и ничтожное выражение, что и другим никому они не понятны, да и я сам скорее домысливаю, пожалуй, чем реально вижу, их грандиозный потенциал. Вот и верчу в недоумении, как баран, какие-то брошенные мне шутливым Богом осколки и в лучшем случае вклеиваю неумелыми и грубыми руками в свои неумелые, грубые и никчемные конструкции, да потом, привлеченный их загадочным сиянием, могу лишь сам снова и снова рассматривать их».
«Дневники» отца Александра Шмемана — книга, которую необходимо прочитать каждому православному. Интересные детали жизни православного священника в США, богословские рассуждения, точные замечания о современной церковной жизни и т. д. и т. д., но главное — поэтичность, красота не текста даже, а того, кто его пишет, совершенно особый — подлинно христианский взгляд, свет, мягкий свет.
«Автобиография» великого христианского писателя и мыслителя Честертона. Честертон писал свою автобиографию перед самой смертью, тяжело больным человеком. Возможно, поэтому, по мнению Натальи Трауберг, здесь есть довольно слабые места. Однако есть и поистине гениальные. Автобиографии интересны уже просто как свидетельство реальной жизни людей. А «Автобиография» Честертона — рассказ о жизни писателя и мыслителя, пришедшего ко Христу, потому что он понял, что Господь — воплощение радости, здравомыслия и жизнерадостности: простых вещей. Простых, потому что истинных.
Честертон начинает, с присущим ему юмором, свою автобиографию так: «Слепо преклоняясь перед авторитетом и преданием, суеверно принимая то, что не могу проверить ни разумом, ни опытом, я не сомневаюсь, что родился 29 мая 1874 года, в Кенсингтоне, на Кэмден-хилл, а крестили меня по канонам англиканства в маленькой церкви св. Георгия, напротив которой стоит водонапорная башня. Соседства этих зданий я не подчеркиваю и гневно отрицаю, что только вся вода Западного Лондона могла сделать меня христианином».
Как пишет сам Льюис, «Настигнут радостью» – это не «нормальная биография», а история обращения. История о том, как великий апологет и христианский писатель пришел к вере, точнее, как Бог привел его к Себе. «Настигнут радостью» написана как история жизни тайными путями, устремленная к своему центру — встрече с Богом. Вот отрывок из «Настигнут радостью», ставший хрестоматийным:
«И вот ночь за ночью я сижу у себя, в колледже Магдалины. Стоит мне хоть на миг отвлечься от работы, как я чувствую, что постепенно, неотвратимо приближается Тот, встречи с Кем я так хотел избежать. И все же то, чего я так страшился, наконец свершилось. В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнес молитву. В ту ночь, верно, я был самым мрачным и угрюмым из всех неофитов Англии. Тогда я еще не понимал того, что теперь столь явно сияет передо мной, — не видел, как смиренен Господь, Который приемлет новообращенного даже на таких условиях. Блудный сын хотя бы сам вернулся домой, но как воздать мне той Любви, которая отворяет двери даже тому, кого пришлось тащить силой, — я ведь брыкался и отбивался и оглядывался — куда бы мне удрать. Слова «принудь войти», столько раз извращали дурные люди, что нам противно их слышать; но если понять их верно, за ними откроются глубины милости Божьей. Суровость Его добрее, чем наша мягкость, и, принуждая нас, Он дарует нам свободу».
*Андрей Кураев внесен в реестр иностранных агентов.
