на наш Телеграм
В прошлый раз мы подошли вплотную к тождеству социальной и экзистенциальной революции.
XIV.
Мартин Хайдеггер и пролетариат
Экзистенциальное преодоление бессмыслицы и обретение Бога станут возможными с преодолением объективных исторических социальных условий: с пролетарской революцией, которая уничтожит капитализм. Как это возможно, нам покажет мыслитель, далекий как от христианства, так и от марксизма — великий экзистенциалист и мыслитель Запада Мартин Хайдеггер. В тексте, наиболее удачно отражающем его религиозную и социальную философию: «Нужны ли поэты?» Хайдеггер констатирует:
«„… Да и нужны ли поэты в скудную эту эпоху?“ Слово „эпоха“ означает тот возраст, ту эпоху мира, к которой мы сами еще принадлежны. Для исторического опыта Гельдердина явление и жертвенная смерть Христа явились концом дня богов».
Внимание: смерть богов, обезбоженность, наступление мировой бессмыслицы началось с Христа. В нашем цикле мы ту же реалию тематизировали как конец традиционных обществ, как христианское разрушение мира, потребное для прихода Царства. Процесс обезбоживания мира запущен христианством. Дальше:
«Наступал вечер. С тех пор как „единая троица“, Геракл, Дионис и Христос, покинули мир, вечер мировой эпохи клонится в ночи. Мировая ночь ширит свой мрак. Характерная особенность этой эпохи мира – отсутствие Бога, «зияние Бога». Тем не менее познанное Гельдерлином отсутствие Бога не оспаривает дальнейшее существование христианского отношения к Богу у отдельного лица и у церкви, равно как не пренебрегает этим отношением. Отсутствие Бога означает, что больше ни один бог не собирает вокруг себя зримо и бесспорно людей и вещи и не выстраивает из этого собрания мировую историю и человеческое в ней пребывание».
То есть эмпирически христианство, конечно, существует, но христианства как чего-то такого, что «собирает» мир, больше нет. Всё это в прошлый раз мы видели у Святых Отцов. Мы цитировали Симеона Нового Богослова и Иоанна Златоуста, утверждавших, что от Церкви остались лишь «знаки»; да Церковь удерживает догматику и Таинства, но подлинный христианский опыт живет только в монашестве; ибо Церковь тогда была настоящей, когда практиковала общность имуществ; монашество сохраняет подлинное христианство, ибо практикует общность имуществ, тогда когда большинство христиан от этой общности отказались; но и монастырь перестал работать в современную эпоху, согласно Игнатию (Брянчанинову). «Зримо и бесспорно» христианство более никого и ничего не «собирает», как собирали первохристиаские общины и монастыри. Дальше, Хайдеггер:
«Но в отсутствии Бога дает о себе знать еще и нечто худшее. Не просто и не только боги сбежали, но в мировой истории угасло само божественное сияние. Время ночи мира – это скудное, жалкое, убогое время, ибо и становится оно все более скудным и смутным. Стало оно уже настолько оскудевшим, что не может, не в состоянии замечать отсутствия Бога в качестве отсутствия».
Наша эпоха столь скудна, что не замечает и своей собственной скудости, не просто атеистична, но не понимает всего ужаса собственной обезбоженности. В чем конкретно это проявляется?
«На место того, чем когда-то видимое глазу мировое содержание вещей одаривало изнутри себя, все быстрее, решительней и окончательней проталкивает себя предметность технического господства над землей. Это господство не только формирует (наставляет) все сущее в качестве изготовляемого (выставляемого) в процессе производства, но и заставляет продуктами производства весь рынок. Человечность человека и вещность вещей растворяются внутри этого победительного, устремленного-к-успеху производства (выставления) в рассчитанной рыночной стоимости рынка, который в качестве мирового рынка не только охватывает всю землю, но в качестве воли к волению торгуется в существе бытия и таким образом приводит все сущее к деятельности расчета, господствующего всего упорнее там, где числа не нужны».
Экзистенциальная обезбоженность конкретно-эмпирически есть победа рынка, уход мира под рынок, то, что Хайдеггер называет поставом (производственно-потребительский процесс, техническое производство, техническое обращение с миром и людьми, современная наука, тотальное государство и т. п. — все то, что характеризует капитализм). В поставе сущее отрезается от бытия, бытие забывается и подвергается забвению само это забвение. Устремленное-к-успеху рыночное человечество не замечает мировую ночь (Брянчанинов: «нам пришлось совершать путешествие — ни днем, ни при солнечном ясном свете, а ночью, при бледном свете луны и звезд»). Вспомните приведенную выше цитату из Мартынова: Бог, месса и все что угодно, попадая в постав, становится лишь элементом производственно-потребительского процесса, подобно тому, как товар, попадая на рынок, лишается потребительной стоимости и обретает меновую.
Итак, христианство запустило процесс обезбоживания мира, процесс этот столь далеко зашел, что и само христианство мертво, Бога нет и нет столь сильно, что отсутствие Его не замечают. Обезбоженность эта есть не что иное, как победа рынка. Как преодолеть эту ситуацию?
«Мировую ночь следует мыслить как судьбу. Смертные свершат поворот, только если увидят в нем свою собственную сущность».
Переведем: господство рынка, постава, техники, производства есть наша судьба, и свершить поворот внутри этого смогут те, кто увидят в этом повороте свою собственную сущность. Кто же те, чья судьба производство, чья сущность — поворот внутри производства? Кто сильнее всего чувствует на себе, в собственном бытии ужасающую обессмысленность сущего? В ком потеряна человечность? На кого техника оказывает наибольшее влияние — настолько, что он сам становиться «придатком машины»? Кто затронут рынком настолько, что сам становится товаром? Кто тот, кто есть техника и рынок, то есть тот, в ком техника и рынок, достигает самосознания? Пролетариат (ибо как придаток машины пролетарий есть самосознающая машина, как товар (рабочая сила) пролетарий есть самосознающий товар). Пролетариат это ничто, призванное стать всем. Как единичный Кьеркегора изнутри переживает отчаяние и обращается к Богу, так пролетарий Маркса, изнутри переживая ужас капитализма, свершает революцию. Хайдеггер:
«Заново учреждая существо поэзии, Гельдерлин впервые определяет и новое время. Это время спешно ушедших богов и грядущего бога. Это оскудевшее (жалкое, смутное) время, ибо пребывает оно в двойном убытке и дефиците: уже отсутствуют спешно ушедшие боги и еще не пришли боги грядущие. Существо поэзии, учреждаемой Гельдерлином, исторично в высшей степени, ибо она предполагает историческое время. Но как историческая сущность она есть единственно существенная сущность. Скудно и жалко нынешнее время, и потому его поэт сверхбогат».
Современность характеризует двойное отсутствие: ушедших богов и грядущих богов. Экзистенциальная нищета современности сверхбогата грядущими богами, это пролетарская, революционная нищета. Почему мы говорим о пролетарии, а Хайдеггер о поэте? Как связаны у него постав и поэт? Бибихин, переводчик Хайдеггера:
«Полная забытость бытия в поставе (научно-техническом производстве) таит в себе возможность небывалого свободного возвращения к бытию, когда техника станет искусством, производство — произведением».
Если наша судьба — постав, то есть производство, и при этом постав — полная забытость бытия, мировая ночь обезбоженности, то поворот — поворот в поставе — есть превращение производства в произведение, пролетария в поэта, снятие отчуждения. Постав есть тотальность производства, но марксизм как раз говорит о преодолении этой тотальности. Поворот, осуществляемый в опасности полного забвения бытия, эмпирически есть пролетарская революция. Все делается объектом постава — именно в этом мы понимаем различие «всего» и бытия. Все сущее уходит в постав, а, стало быть, единственное, что поставу неподвластно, — бытие сущего. Все может стать объектом нашей воли, кроме самого бытия этого всего. Именно в полном опредмечивании мира мы встречаемся с бытием лицом к лицу, с бытием как таковым, Богом очищенным от всех природных и социальных форм: в бездне полного безбожия мы обретем Бога — поворот. Логика очень проста: если онтологически мы имеем мировую ночь, то эмпирически — постав, а значит, поворот на онтологическом уровне соответствует эмпирически внутреннему преодолению постава — пролетарской революции.
И все-таки Хайдеггер говорит и поэте, а не пролетарии. О том, кто лишь фиксирует происходящее, а не о том, для кого происходящее — его судьба. Аверинцев в «Рождении рифмы» утверждает, что использовать рифму в поэзии придумали грекоязычные христиане. Агамбен в «Оставшемся времени» утверждает, что латиноязычные. Очевидно, что рифмованная поэзия появляется одновременно в обоих половинах христианского мира. А то, что рифма ушла из современной поэзии — это следствие кризиса христианства, следствие атеизма: «апросодия есть атеология» по Агамбену. «Сверхбогатый поэт» поворота не свершает, но теряет саму поэзию, как всё человечество теряет бытие. Впрочем о судьбах искусства в современную эпоху мы писали отдельно.
В этом месте наших размышлений следует напомнить, что Хайдеггер — нехристианский, реакционный мыслитель, бывший в свое время нацистом. Важнейшие концепты своей поздней философии (и важнейшие его концепты для нас) — забвение бытия, постав, поворот — впервые появляются в «Черных тетрадях», дневниках Хайдеггера 30-х годов, когда он был нацистом и пытался выстроить что-то вроде философии национал-социализма. Такие вещи, как большевизм и христианство, он там относит к вещам уходящей эпохи забвения бытия, а национал-социализм считает предтечей эпохи новых богов.
Алексей Лосев и бесклассовое общество
Алексей Лосев — тоже большой критик современности, как и Хайдеггер, в первой половине своего творчества (почти или без почти) — черносотенец. В 30-х, когда Хайдеггер работает над национал-социалистической философией, Лосев как раз отходит от черносотенства и становится марксистом (своеобразным, конечно, — православным гуссерлианцем-гегельянцем-неоплатоником-марксистом). Характеризуя Новое время в тех же критических тонах, что и Хайдеггер, Лосев тоже выходит к теме производства. Хайдеггер — идеалист в плохом смысле: хоть и пытаясь мыслить «эпохами», он не понимает их реальной сущности, подменяя довольно туманными «судьбами бытия». Отсюда и причина, почему философский гений Хайдеггера мог так обмануться с нацизмом. Хайдеггер не продумывает социальное как отдельную категорию мышления (и поэтому постав у него преодолевает поэт, делатель слов, а не пролетарий, делатель вещей, то есть как раз тот, чья судьба — постав). Лосев, идеалист в хорошем смысле, не забывает, что всякое идеальное предполагает материальное, что социальное — категория идеального и т. д., поэтому может мыслить историю в ее конкретике, а не уходить в красивую фразировку. Вспомним его христианскую диалектику, имеющую последним звеном производство, диктатуру пролетариата. Мы приводили соответствующие цитаты на этот счет. Я тут только хочу заметить, что антибольшевизм, антихристианство, реакционность, консерватизм и нацизм Хайдеггера соотносятся с христианством и марксизмом Лосева, хотя фактически они занимаются одними и теми же темами. Но Хайдеггер не желал, брезговал мыслить конкретно-социально. Их расхождение можно увидеть в теме «Родины». Вот красивые фразы Хайдеггера из «Черных тетрадей», которые — это надо держать в голове — пишутся во время правления нацистов, когда и сам Хайдеггер был нацистом:
«Само бытие находится в нужде; нужда как отсутствие родины и очага бытийствования бытия».
«He успокаивающе-теологически «доказывающее» Бога объяснение — не устранение от-чуждения как чуждости — но удивление всему родному».
«Все беспочвенно и бесцельно; если вообще почва и цель существуют в надлежащем порядке и ждут. Чему служит единство народа — если учесть, что так оно выберется из пустоты и этой безысходности».
«Народ есть почва, на которой происходит всякое созидание; народ в отношении созидания как процесса есть даже корень, из которого он вырастает и на котором стоит. Народ есть, наконец, цель и сфера воздействия созидания».
Для кого поэт добывает истину в Ничто мировой Ночи? — «для своего народа».
Итак, тема отсутствия Родины, тема Бога, тема отчуждения, а также — народ и почва. Как конкретно-эмпирически решались эти вопросы в Третьем Рейхе, мы понимаем. А вот — «Жизнь», художественно-философский текст Лосева, узника Беломорканала, который написал этот текст во время войны с Рейхом. Текст для нас важный, ибо в нем сошлось много элементов нашего собственного мышления. Пересказываю в тезисах:
1. Жизнь есть чудовищный, жестокий, бессмысленный поток случайных фактов. Мы рождаемся случайно, случайно страдаем, случайно приносим страдания, случайно умираем. Жизнь есть жестокая бессмыслица. Это — мирочувствие атомизированного субъекта в капитализме, потерявшего всякие связи с социумом, миром, Богом. Отчуждение смысла. Индивид, лишенный Бога, космоса и общины, чувствует себя пылинкой на злых, чужих ему ветрах. На этом этапе в «Жизни» много говорится о технике, то есть о поставе.
2. Если жизнь есть жестокая бессмыслица, то, взятая целокупно, она есть Судьба, Рок. Весь поток событий, взятый во всем своем объеме, есть самопорождающая-самопожирающая Судьба. Каждый человек, как и каждая вещь вообще, есть лишь случайная частица в бесконечном и бессмысленном потоке рождений-смертей. Это единственная возможная при капитализме метафизика.
3. Однако в самом интимном, в самом индивидуальном, в самом неизбывном и внутреннем своем желании — в желании половом, в сексуальности, в желании продлить Род — мы узнаем свое самое родное — Родину. Самое общее и самое безличное — Род — есть вместе с тем самое личное, самое частное. В сфере пола снимается противопоставление Судьбы и частного существа, ибо самое интимное частного существа («я хочу») есть одновременно самое общее («хочу того, чего хочет Род»). Если моя свобода, моя воля, мое желание совпадает с волей Рода, то не Судьба правит мной, а я сам и есть Род, Общее. Бытие волит себя в моей воле, моя воля есть воля бытия. Бытие хотело быть в моем рождении, оно хочет быть в моей жизни и в моих желаниях (на этом этапе Лосев — почти ницшеанец).
4. Жестокая Судьба оборачивается любимой Родиной, самым родным. Все жестокости жизни не есть бессмысленные жестокости, но есть Жертва во имя Родины. То, что казалось жестокой Судьбой, оборачивается родной нашей Матерью (которая требует Жертвы). На этом этапе кажется, что Лосев обожествил жизненный поток и все связанные с ним бессмыслицы и жестокости, кажется, что Лосев строит философию фашизма — философию Родины и Жертвы, крови и почвы. Здесь остановился — если не в конкретных формулировках, то по сути дела — Хайдеггер (впрочем не касаясь темы пола в той же логике, в которой он не касается темы социального — в логике ухода от конкретного в красивые абстракции; логика красивых абстракций и игнорирования конкретного вылилась в принятие нацизма).
5. Но оказывается, что наша Родина, Родина всех людей и всех существ вообще есть бесклассовое общество. Самое родное, самое «наше», самое «кровное», сама наша почва, причина и цель бытия каждого из нас и всех совокупно есть жизнь любви, жизнь осмысленная и радостная (вот этот идеал «восполняла» религия — о чем мы писали выше, этой Родины сыновьями были все гении, это Родина Абсолютных Истины, Красоты и Блага — о чём ниже). Во имя такой Родины движется вся история, приносятся все жертвы, во имя нее мы живем — когда любим кого-то, рожаем детей и пр. Мы преодолеваем все страдания жизни во имя бесклассового общества, которое есть самая интимная наша жизнь, самое сокровенное наше желание. Человеку не «естественно» угнетать и убивать, ему «естественно», ему хочется — каждому хочется — любить, жить в радости. Поэтому коммунизм — самое родное, ибо каждый хочет его, хотя вряд ли так это называет: любить естественно, угнетать неестественно:
«Моя Родина есть бесклассовое общество. Достаточно вам этого? Бесклассовое общество действительно не есть для вас нечто родное. Вы родились в век жесточайшей эксплуатации человека человеком, в век звериной борьбы за существование. Вы привыкли к этому с детства. Для вас это нормально и естественно. И вы не хотите знать, что возможны еще и иные отношения между людьми. Вы не хотите знать, что человеку гораздо естественнее не убивать, не мучить, не насильничать, что это–то и есть его самое естественное состояние, что это–то и есть его первозданная природа, что это–то и есть его вожделенная Родина, его мать, его, наконец, бессознательное требование при всяком недобром событии в жизни».
То, что мы называем зло злом, свидетельствует о том, что мы понимаем «неестественность» зла, оно не «родное» нам, оно приносит нам страдание и мучит нас, оно нам чужое. Эгоистичнейшее из всех желаний — желание сексуальное — есть желание Общего (субъект эгоистично желает того, чего желает Род). В самом эгоистичном и глубинном находим коммунизм.
4-й и 5-й этапы характеризуют важнейшую развилку, два пути от экзистенциальной мерзости запустения капитализма. 4 есть фундаментализм, возвращение к крови и почве (нацизм ли, исламизм ли, христианский фундаментализм ли, все виды консерватизма, все виды ворчания по поводу современности и пр.). 5-й есть путь в грядущее, обретение истинной Родины. Бог, коммунизм — вот наше кровное, родное. Других путей нет. И да Родное здесь обретается через Род, пол, но не таким образом, чтобы прийти к крови и почве, но евангельским: «Кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь». Наше интимно-родное — Небесная Родина, совпадающая с коммунизмом!
6. То есть у Родины в этом тексте есть два аспекта. 6.1. Каждое существо движется волей к радости; осуществление такой радости, жизни осмысленной и лишенной страданий есть бесклассовое общество. 6.2. Провидя за жизненным потоком вот это родное-вечное, причину и цель бытия, смысл всего, что происходит, последнее онтологическое основание — провидя эту Родину, Лосев таким образом шифрует Бога, Абсолют. Источник жизни — Бог, цель жизни есть осуществление Его воли — всякой радости и всякого смысла. 6.3. То есть родное/половое/любовное = бесклассовое общество = Бог. «Наша Родина — Революция,
Ей единственной мы верны!», как пелось в одной советской детской песенке.
Капитализм несет экзистенциальное опустошение, ликвидацию христианства. В этом опустошении зреет экзистенциальное сопротивление — и как следствие, формирует христианство как силу сопротивления. Здесь точка отождествления марксизма и христианства. Марксисты должны понять экзистенциальное измерение происходящего; христиане должны понять, что духовная борьба — именно как духовная — есть борьба социальная, политическая, экономическая. Капитализм украл смысл у обезбоженных, обездушенных, обессмысленных, обесчеловеченных масс: у революционного движения должно быть измерение экзистенциального протеста. Именно марксизм позволяет нам — верующим, ужасающимся современному безбожию — не впадать в ретроградство, проклятия, понять свое место в истории, понять, где вызов: борцы за веру — априори борцы за социализм, как то пространство, где вера снова станет возможной.
Гениальность и Абсолютная Истина
Кьеркегор понял истинные экзистенциальные условия современного субъекта, а Маркс — политэкномические. Хайдеггер и Лосев вывели нас на тождество экзистенциального и политэкономического. Юрий Слезкин: «достижением Маркса был успешный перевод пророчества об искуплении на язык науки».
Но, скажут нам, фундаментальная разница марксизма и христианства в том, что в христианской логике история есть процесс взаимодействия двух свобод — божественной и человеческой, а в марксистской история есть детерминированный материальный процесс. Заметим, что возражение это носит чисто метафизический характер: независимо от того, какую метафизику — религиозную или материалистическую — мы исповедуем, факт исторических преобразований есть просто факт. Нет ничего невозможного в том, чтобы разворачивать марксистскую логику на фоне религиозной метафизики (в марксизме как таковом ничего не изменится, если мы выбросим тезис о первичности материи — что он дает для марксистских анализов истории, общества и т. д.?). Бердяев в «На пороге новой эпохи» писал:
«Маркс утверждал себя материалистом из реакции против отвлеченного идеализма, которым часто пользовались для защиты социальной несправедливости. Но можно было бы показать, что материализм его очень сомнителен. Он, напр<имер>, требует, чтобы все рассматривать не только объективно, как вещи, но и субъективно, как человеческую активность. И он видит в экономике человеческую активность и отношения людей между собой. С этим связано замечательное учение о фетишизме товаров. Это есть иллюзия сознания видеть в экономике объектные, предметные, вещные реальности, находящиеся вне человека и которым человек рабски подчинен. Капитал есть отношения людей в производстве, а не предметные реальности, вне человека находящиеся. Поэтому активность человека может победить так называемые необходимые экономические законы и изменить строй общества. Маркс даже говорит, что нужно создать общество, в котором не человек будет зависеть от общества, а общество будет зависеть от человека. Старое истолкование марксизма, как крайнего социологического детерминизма, неверно. […] Материализм самого Маркса очень спорный и вызван реакцией против отвлеченного идеализма его времени, которым пользовались для поддержания несправедливого социального строя. У Маркса были несомненные элементы экзистенциализма, таково все его экономическое учение. В тезисах о Фейербахе Маркс говорит, что основной ошибкой старого материализма было рассматривать все исключительно объективно, как вещи, а не субъективно, как человеческую активность. Маркс разрушил понимание хозяйства буржуазной политической экономией как предметных реальностей, он видит в хозяйстве лишь трудовую активность людей и их отношения в производстве. Поэтому он отрицает экономические законы. Замечательное учение о фетишизме товаров и создаваемых им иллюзиях есть экзистенциальное учение. Но марксисты неохотно признают экзистенциальное истолкование многих сторон в учении Маркса».
Подлинная интенция марксизма состоит в видении рабства человека у социальных и космических сил, в желании это рабство преодолеть и сделать человека свободным. Да, говорит Маркс, человек детерминирован экономическими процессами — и это ужасно, это надо преодолеть. Подлинный пафос марксизма — не в утверждении экономического детерминизма, материализма, а в желании от него освободиться. Разве марксизм не состоит в утверждении центральной роли труда, производительных сил — то есть активности, творчества, свободы человека? Разве марксизм не философия свободы — освобождения, точнее? И разве это не то же самое, что утверждает христианство? Разве христианство не религия, утверждающая, что человек грехопадением впал в рабство, а история спасения есть история освобождения человека от этого рабства? Марксизм — впрочем, как говорилось уже тысячу раз разными мыслителями и исследователями, — есть секуляризация библейского мышления, или — мне кажется, так точнее — применение библейской логики к социальным, политическим, экономическим реалиям.
Седлачек, «Экономика добра и зла» :
«Новый Завет (или, лучше, Новое Соглашение) и экономика связаны друг с другом гораздо больше, чем можно подумать. Из тридцати изложенных в нем притч Христовых девятнадцать (!) имеют экономический или социальный контекст: о вдове, потерявшей монету; o деньгах, когда Иисус наказывает раба, не пустившего в оборот доверенные ему средства; о нечестном управляющем о наемных работниках; о двух должниках; о богатом глупце и т. д. Было отмечено, что в Библии можно найти тысячи стихов, касающихся экономических и социальных тем, вопросов справедливости, богатства или денег. Подобные сюжеты в Ветхом и Новом Заветах находятся на втором месте по частоте их использования (после идолопоклонства). Что касается Нового Завета, то вышеуказанным темам посвящен в среднем каждый шестнадцатый стих, а в Евангелии от Луки вообще каждый седьмой».
То, что вся «экономические» места Писания надо толковать именно экономически, а не духовно, утверждал Иоанн Златоуст:
«[Пророк] прежде всего указывает на то, что составляет первое, среднее и последнее из зол, – сребролюбие и корыстолюбие в торговле. Впрочем, некоторые, не разумея неизреченной премудрости Божьей, принимают эти слова в переносном смысле. Великий и возвышенный Исайя, говорят они, не стал бы говорить о плутовстве менял и испорченности корчемников, но серебро здесь означает изречения Божье и вино – учение, которое они искажали прибавлением собственных мнений. Я не порицаю и этого объяснения, но говорю, что другое более справедливо. Говорить о таких предметах не только не недостойно пророка, но даже весьма достойно и его и человеколюбия Божьего».
Итак, говорить о «экономике» не только не недостойно, но даже весьма достойно человеколюбия Божьего.
Но, скажут нам, марксизм вообще не знает «вечных истин», ему чужды «истина, добро, красота», марксизм все сводит к классовой борьбе. «Общественное сознание», все идеалы человечества, согласно марксизму, есть лишь эпифеномены экономики. Это крайне вульгарное понимание марксизма. Советский философ Лившиц, специалист по общественным идеалам Маркса, Энгельса, Ленина и марксизма вообще, учил, что история имеет «объективный идеал» — бесклассовое общество. Каждый момент классовой борьбы и ее следствия в смене формаций — родоплеменного строя на рабовладение, рабовладения на феодализм и т. д. — есть моменты единого всемирно-исторического процесса установления бесклассового общества, коммунизма.
В этом смысле все идеалы, все истины, все прекрасное, что было создано человечеством, было создано как составные моменты коммунизма. В этом смысле все культурные достижения человечества «объективны», независимы от классовой борьбы, хотя опалены ее огнем. Классовая борьба ведется не только за кусок хлеба, за власть и пр.; «духовное» не есть лишь общественное отражение этой борьбы; принципиальным образом классовая борьба ведется за объективный идеал истории — коммунизм.
«Грехопадение» «вульгарной социологии» (расхожего марксизма), по Лившицу, состоит именно в том, что она не может соединить абсолютное содержание духовной жизни людей с ее относительной, временной и ограниченной стороной. Пролетарская революция не есть отрицание старой культуры, а есть отрицание отрицания, отрицание разложения культуры при капитализме, восстановление всех достижений истории человечества (своего рода апокатастасис, рекапитуляция, говоря богословски, Лившиц — де-факто создатель эсхатологии марксизма). Истина, красота, справедливость — не условности времени, не условные знаки классовых сил, а высшее содержание классовой борьбы. «Марксизм есть истина всех предшествующих утопий» (Лившиц, в частности, упоминает первохристиан, мистиков, иоахамитов). Марксистский путь от утопии к науке не есть отрицание утопии, а путь введения содержания утопии в действительную жизнь. Марксизм не противопоставляет диахронию и синхронию, историческое и вечное. История есть «раскрытие того синхронного, что есть в бесконечном, что есть в абсолютной истине как мироздании в целом». Удивительно и прекрасно, что ортодоксальный марксизм Лившица (Лившиц — один из создателей официальной советской философии истории и культуры, социалистического реализма в частности) сводится к апологии истины, добра и красоты, их объективного, внеклассового, «вечного» характера.
Хочется только спросить: что с религиозными истинами? Войдут ли они в коммунистическое восстановление, спасение, реализацию всех истин, открытых человечеством в истории? Так или иначе подлинная марксистская философия знает «вечные истины» — что дает нам возможность соединения марксизма с богословием, которое ведь тоже, конечно, знает «вечные истины», но знает и историзм (который, повторим, вообще сам по себе появляется в Библии) и тоже ставит на Грядущее Царство, Конец Истории. Прекрасный пример взаимопереводимости марксизма и богословия. На всякий случай: я понимаю, что сам Лившиц крайне негодовал бы, узнав, что его наследие будет использовано так, как сейчас использую его я; он был большим и талантливым критиком подобных проектов; свою версию диалектического материализма он развивал, помимо прочего, в ответ на религиозную критику марксизма в том, что последний не может дать цельного идеала, не отвечает на «проклятые вопросы».
Как живет Абсолютная истина в относительных социальных условиях, можно увидеть на примере гениальности. Лосев объяснял гениальность Илиады и Одиссеи (в первом томе «Истории античной эстетики») тем, что они создавались между родоплеменным и рабовладельческим строем.
Если обычная культурная продукция так или иначе является идеологией данного строя, то в случае зависания между двумя формациями создается эффект свободы от формаций, от общества — так появляется «гениальность» и классика.
На вопрос марксистского искусствоведения: почему взлет искусства не совпадает со взлетом формации, Лосев отвечал так (к слову, Лившиц отвечал подобным же образом): взлет искусства приходится на стык формаций (поэтому так часто кажется, что взлет искусства приходится на эпоху упадка; не в упадке дело — рядом с упадком взлёт новой формации, а в эффекте свободы от общества).
Пореформенная Россия: крепостное право только-только отменено, но при том сохраняется помещичье землевладение, община, сословия и самодержавие, при этом монастыри и старцы актуальны, не пережиток, при этом цветет капитализм, при этом в стране развивается революционное движение, желающее снести все это к чертовой матери (ультрапрогрессивная революционная интеллигенция с еще не умершими в народе революционным религиозным утопизмом — Средневековье существовало одновременно с современностью, что дало жизнь русской революции и великой русской культуре). Все это позволило русской литературе стать тем, чем она стала.
Борхес определял классическое произведение как такое, которым можно наслаждаться без знания контекста его создания, контекста жизни героев и пр., то есть классическое произведение не только не прилеплено к своей эпохе, но становится классическим в отрыве от нее. Так Маркс, считая тривиальным вопрос о социальной природе искусства, считал подлинно нетривиальным вопрос о том, почему искусство, вышедшее из своего социального контекста, остается «прекрасным» для других социальных контекстов (почему «рабовладельческая» культура Античности кажется нам прекрасной — нам, живущим при капитализме?).
Человек из-за эффекта зависания между формациями как бы возвышается над ними — великое искусство как бы не имеет социального контекста, поэтому «прекрасно» для них всех, существует как бы вне классового общества. Таким образом всякое великое искусство есть искусство бесклассового общества. И следовательно, появление шедевров стоит ожидать в схожих условиях: сейчас, например, на Кавказе, где синхронно бытуют элементы родоплеменного строя (тейпы и пр.) и ультрасовременность (вроде небоскребов); в мире, где люди уже активно пользуются смартфонами, но еще могут горячо спорить о религии, можно ждать появления шедевров. Ренессанс обязан своим взрывом гениальности зависанием над Средневековьем и Новым временем: когда Новое время сформировалось уже вполне, ничего подобного Ренессансу не появлялось. Иными словами, «гений» — человек бесклассового общества, по нему можно судить, какими будят люди при коммунизме или каким они «созданы» в идеале («родовая сущность человечества» в марксизме). Более подробно о согласовании марксизма мы уже писали, мы прошли, однако, большой путь, и постепенно добавляем много новых экзистенциальный моментов этого согласования.
На этом этапе мы можем объяснить социальную сторону уникальности первохристианства. Лосев в смене формаций выделял два больших периода, назовем их эонами: эон вещи (родоплеменной строй, раннее рабовладение, рабовладельческие империи) и эон личности (феодализм, капитализм, социализм). Если коммунизм являет себя в перепадах формаций, то максимум коммунизма будет приходиться на перепад эонов. Так оно и было: мы говорим о первохристианстве, о «коммунистических» первохристианских общинах. Первохристианство, находясь в центре истории (между двумя эонами), тем самым находилось максимально над историей, максимально являло Конец истории, объективный идеал истории. Ведь оно и было одновременно жизнью Царства здесь-и-сейчас и Вестью о Пришествии Царства в Конце истории.
Где, однако, пересекаются политэкономические и экзистенциальные реалии? Там же, где обретается влечение, — в психике субъекта. Вот поэтому следующий наш разговор, связующий все темы нашего цикла, — о лакановском учении о прибавочном наслаждении.
