на наш Телеграм
Тридцать лет назад патриарх Тихон (Беллавин, 1865—1925) был канонизирован Архиерейским собором Русской Православной Церкви и поставлен во главе Собора новомучеников и исповедников Российских. Попробуем порассуждать о том, какими принципами руководствовался патриарх, управляя Русской Церковью.
19 июля 1918 года после долгого перерыва открылась третья и последняя сессия Поместного собора Русской Церкви. Вел заседание сам патриарх Тихон — редчайший для 1918 года случай, ведь после своего избрания святитель передал оперативное управление Собором в руки митрополита Арсения (Стадницкого). Обсуждалось всего два вопроса: требование властей очистить Чудов и Вознесенский монастыри в Кремле и совершение панихиды по недавно убитому императору Николаю II.
Патриарх предполагал внести панихиду в план работы Собора, но встретил неожиданное сопротивление. Протоиерей Ф. Д. Филоненко заявил, что поминовение царя будет расценено большевиками как акт нелояльности и что это может навредить Церкви. Другие утверждали, что сведения о смерти государя недостоверны (хотя на тот момент было мало причин для сомнений). Третьи высказывались в том духе, что хотя император был далеко не идеальным правителем, он все же Помазанник Божий и не вероотступник, а значит, достоин соборной молитвы. Решающим моментом в дискуссии стал рассказ петроградского архимандрита Владимира (фамилии в открытых источниках найти не удалось) о реакции верующих в Киеве на весть о смерти царя, на тот момент как раз еще недостоверную:
«В назначенный день к 9 часам утра храм был переполнен молящимися, в нем и кругом его собралось до 30 тысяч народа. По прибытии к собору митрополит Антоний получил от Министерства исповеданий приглашение пожаловать в Министерство, помещающееся против собора. Там ему сообщили о полученном немецкою комендатурою известии, что, по тщательной проверке, слух о смерти Императора оказался “очередной провокационной ложью”, как то и было затем официально объявлено советским правительством. В Министерстве просили Владыку объявить об этом народу и сообщить, что заупокойной литургии и тем более панихиды не может быть. Народ, при объявлении о ложности слуха, выражал свою радость пением “Боже, Царя храни”».
Решение о совершении панихиды все же было принято, хотя из 143 присутствовавших членов Собора 28 проголосовали против, а трое воздержались. Можно предположить, что испытывал и о чем думал патриарх, взирая на эту странную дискуссию. Сам он не стеснялся высказывать свое мнение по поводу антицерковных законов, по поводу (тогда еще) стихийного революционного террора против храмов и духовенства, позорного Брестского мира и разгорающейся Гражданской войны. Да, некоторые его послания этого периода можно истолковать как осуждение всех воюющих сторон, но все же основная вина в них возлагается на ту власть, которая уже несколько месяцев сидела в Московском Кремле, в сорока минутах ходьбы от епархиального дома в Лиховом переулке, где проходил Собор. Тем более странно было патриарху слушать опасливые речи членов Собора.
Еще, пожалуй, святитель думал о том, что православный народ оказался чувствительнее, среагировал нравственно правильнее, чем рефлексирующая (московская, петроградская, провинциальная) интеллигенция, хотя бы и церковная. Патриарх Тихон был носителем византийского политического и церковно-политического сознания, для которого народное одобрение, или, как говорят канонисты, рецепция того или иного решения светской или церковной власти, было обязательным элементом законности этого решения. Император или патриарх — не единовластные диктаторы, их указы еще должны быть поддержаны массами.
«Предстоятель отдельной Православной Церкви и Патриарх Всероссийский, в частности, — не Римский папа, пользующийся неограниченной и беспредельной властью; он не может управлять народом Божиим тиранически, не спрашивая его согласия и не считаясь с его религиозной совестью, с его верованиями, обыкновениями, навыками. История показывает, что даже в том случае, когда Предстоятель Церкви, проводящий ту или другую реформу, прав по существу, но, встречая противодействие народа, прибегает к силе вместо того, чтобы воздействовать на него словом пастырского увещания, он становится виновником волнений и раздоров в Церкви. Патриарх Никон был прав, когда приступил к исправлению богослужебных книг, но, столкнувшись с ропотом народа и не желая убедить его в необходимости этой меры, а желая заставить его подчиниться своей власти, создал старообрядческий раскол, тяжелые последствия которого ощущаются Российской Православной Церковью до настоящего времени», — писал патриарх в сентябре 1924 года в ЦИК по поводу невозможности перехода Церкви на григорианский «новый» стиль.
С другой стороны, возможно, именно народное одобрение советской власти, уже очевидное в начале 1920-х годов, не позволило патриарху вступить с ней в радикальное противостояние, заставило пойти на некоторые уступки, аналогичные тем, на которые пошел будущий местоблюститель митрополит Сергий (Страгородский).
Вероятно, византийскую модель было невозможно адаптировать к невиданной доселе реальности Советского Союза. Ведь если признавать и такой выбор народа, то неизбежен компромисс с властью, чьи интересы далеки от интересов любых религиозных общин.
Рассуждения членов Собора были, прямо скажем, неприятны патриарху еще и потому, что он был убежденным монархистом. В праздничной речи по поводу годовщины коронации Николая II 14 мая 1905 года он полемизирует с революционерами, с оппонентами власти в уже разгоревшейся первой русской революционной смуте. По его словам, свержение царя и установление республики вовсе не приведет к «любезному для иных народоправительству», поскольку в демократическом государстве правит не народ, а выбранные им люди, которые действуют всегда не в интересах народа, а в интересах своих партий (тут, видимо, речь идет скорее о группах влияния). Напротив, смысл монархии в том, чтобы в силу своей независимости от тех или иных групп населения и зависимости от одного Бога царь мог думать и поступать сообразно общим интересам.
Патриарх Тихон парадоксальным образом настаивает на том, что при монархии доступ народа к власти более ощутим и реален, чем при демократии.
При самодержавии источник власти ближе, поскольку царь способен действовать в обход корпоративных интересов правящих групп: «бюрократия к существу самодержавной власти не относится, и царь помимо ее входит в непосредственное соприкосновение с народом, выслушивает голос народный “по вопросам государственнаго благоустройства”, принимает депутации даже от бастующих (что не всегда бывает и в республиках), и в неустанном попечении о благе и улучшении государства “привлекает достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населений людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений”».
Демократия же предлагает механизмы, «процедуры», которые на деле отодвигают большинство народа от принятия решений и сосредотачивают власть в руках тонкой политически активной прослойки. Верны были аргументы будущего патриарха или не очень верны — не так уж важно. Важен принцип: в основе государственного мира лежит непосредственный контакт монарха и народа.
При этом патриарх в непонятную ему дискуссию по поводу панихиды не вмешался, не проронил ни слова, не укоротил и не усовестил спорящих. Вероятно, потому что даже в этой дискуссии видел воплощение церковного идеала, который предполагает согласное действие во имя общего блага, возможное только благодаря божественному вмешательству. Демократия возможна, но только как чудо, как проявление действия благодати. Об этом патриарх говорил в приветствии Поместному собору сразу после избрания в ноябре 1917 года:
«Сознавая вполне всю свою скудость и немощность, Патриарху нечего и думать о том, чтобы получить власть и господство над Церковию. Нет, ему это не по силам. Я говорил как-то в речи на Соборе, что мы должны искать не своей выгоды, не почета, не честолюбия, а иметь в виду пользу и благо Святой Православной Церкви. Это благо созидается общей работой всех, общим сотрудничеством. Как в живом организме каждый член должен быть на своем месте и содействовать общей работе всего организма, так и в церковном теле. И это содружество в работе мы видим на Соборе. Здесь каждый член Собора вносит в общее дело свою лепту, вкладывает кирпич в фундамент церковного здания».
Здесь нет упоминания Святого Духа, но Его присутствие предполагается традиционной образностью Павловых посланий в терминологическом обрамлении екклезиологии славянофилов («организм»).
Да, церковное единство — это чудо, поскольку и двум-то людям сложно договориться. И патриарх, председательствуя на Соборе, очень редко вмешивался в течение дискуссии. Он ставил вопрос на обсуждение, вежливо прерывал заболтавшихся ораторов краткими репликами «по существу, пожалуйста», «ближе к делу» и лишь раз высказался по поводу некорректного ведения полемики, когда харьковский общественник И. М. Бич-Лубенский и церковный историк Б. В. Титлинов «перешли на личности» в дискуссии по поводу газеты «Церковно-общественный вестник», издаваемой Титлиновым.
«Важно не то, что какой-нибудь Иванов опровергает Петрова, а чтобы посредством наших речей была установлена истина. Между тем ораторы часто забывают об этом и стараются в своих речах сводить личные счеты. Они не должны забывать, что у нас не митинг, не товарищеское собрание, а Священный Собор Православной Церкви, и эта кафедра представляет собой как бы священное место. Здесь на аналое положены крест и святое Евангелие, и сама Соборная Палата находится в Божьем храме. Пред неопалимой купиной Бог сказал Моисею: «Моисей, Моисей, иззуй сапоги от ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля свята» (Исх 3:5). И мы пред выступлением с речью пред Священным Собором должны очистить наш ум от человеческих страстей» (Деяние двадцать третье. 7 октября 1917 года).
Всего через два с половиной месяца после июльского заседания Собор прекратит свою работу, а для патриарха начнется (воспользуемся штампом православной публицистики) «восхождение на Голгофу», в котором самым трудным были не аресты, не гибель соратников, не предательство ушедших в раскол епископов, а необходимость ежедневного морального выбора.
