Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

Если не можешь достичь желаемого — желай достижимого, говорили стоики. Каждый — сам кузнец своего счастья, а где же тогда наковальня? Возможно, эта наковальня — уровень притязаний. Уровень притязаний ниже — счастье достижимей. Так рассуждает философ Александр Секацкий. Счастлив тот человек, который умеет любить, — оппонирует священник Дионисий Харин. Каждый верующий человек счастлив, потому что он нужен Богу.

Из союза несчастных не получится фигуры счастья, но может получиться идея спасения

Александр Секацкий: Мы не могли бы говорить о счастье каким-либо другим образом, кроме как в дымке его утраченности. Крайне подозрительна всякая философская речь о счастье сегодня именно в силу того, что сверхчувственные контуры счастья отсутствуют.

Как если бы тот эйдос, о котором говорил Платон, куда-то исчез, и мы бы имели дело с различными обрывками и осколками. У каждого свое счастье, никого не удивит этот тезис. Хотя, если мы скажем, что у каждого своя честность и своя честь, это, конечно, вызовет недоумение. Греков понятие о том, что у каждого свое счастье, удивило бы так же. Это означало бы утрату образа целого. Несмотря на то, что аутентичный текст о счастье в современной философии практически невозможен, счастье является историко-философской категорией. Например, проблемы эвдемонии в античном стоицизме или проблемы счастья у Канта.

Говорить о счастье напрямую — удел разного рода тренингов. Мы можем рассмотреть счастье как экзистенциальную технологию. То есть определенный способ выстраивания человеческой жизни, опирающийся на достоверные технологические моменты. Надо сразу иметь в виду, что наша эпоха располагает только технологиями, тем, что Мартин Хайдеггер назвал техникой постава, которая вступает в конкурентные отношения с техникой медитации и экзистенциальной технологией счастья. Счастье распалось на некие фрагменты, стало многоугольником, в котором грани пересекаются друг с другом, но остаются друг другу трансцендентны.

Счастье должно быть как-то телесно представлено, обналичено гормональной валютой. Иначе это будут всего лишь слова и мы не сможем его достоверно испытывать. Однако, если счастье представлено только этой гранью, это будет безбрежным полем для фальсификаций, производства измененных состояний сознания, наркотической эйфории. Совершенно отдельно от грани гормональной валюты находится грань признанности. В вопросе о том, счастливы мы или нет, мы зависим от мнения других. Мы сколько угодно можем ссылаться на завистливую толпу, говорить о молве, но факт есть факт.

Такое положение дел хорошо показано в одном советском мультике: девочка идет по тропинке, она почти счастлива, но ей чего-то не хватает. Она поет песенку: «Кто похвалит меня лучше всех, тот получит сладкую конфету». Но в какой-то момент это перестает работать, и мы понимаем, что форматы признанности точно так же утрачены. Они поддельны и легко могут быть подделаны. Может быть, не все они фальсифицированы, но почти все фальсифицируемы. Именно потому, что отсутствует образ целого, и это было абсолютно очевидно для эллинов.

Точно так же дело обстоит и с иными гранями, например, с гранью самореализации, авторизации мира. Мы не можем быть счастливы, если никакой фрагмент мира не авторизован нашим присутствием или нашим участием. При полном отсутствии личной демиургии счастье точно так же не задано, поскольку самореализация является неотъемлемой гранью счастья в соответствии с античной эвдемонией. Для нас все грани счастья распались и складированы совершенно произвольным образом. Эта экзистенциальная технология утрачена, ничего не поделаешь. Наряду с приобретениями технических ноу-хау, многое мы и утрачиваем. Самого счастья нет, его никто не опознает. Но фантомные боли отсутствующего счастья точно есть, и они заполняют наше повседневное бытие.

Мы не можем быть счастливы, но, безусловно, можем быть несчастны. Не только Гегель говорит о несчастном сознании: либо ты обладаешь несчастным сознанием, либо ты не обладаешь сознанием вообще. И Августин говорит нам, что беспокойство души и есть сама душа. Цитирует Тертуллиана: «О, Господь, Ты всегда будешь исцелять мои раны, но никогда не перестанешь наносить их». По словам Ницше, это и есть то самое побуждающее стрекало, которое удерживает нас от создания счастья.

Христианство же синтезировало новую уникальную технологию спасения, которая мономаниакальна. Она всегда представляет собой формат решающей ставки и изнутри неопровержима, так как суть ее в том, что любые прижизненные страдания могут быть возмещены посмертной очевидностью спасения. Христианство стремительно распространяется среди, так скажем, хронических неудачников, для которых эпимелея уже недостоверна. И эти люди, которых все больше и больше становилось в Римской империи, находились в безнадежной ситуации полной проигранности жизни…

Пока Иисус не сказал им, что всегда можно сделать решающую ставку, и этой ставкой будет сама душа, а она подлежит спасению в любой момент. И человеку не нужно никаких прижизненных подтверждений.

Эта мощная духовная инъекция объединила этих несчастных, даровала им надежду, преобразовала эту надежду в уверенность и мономаниакальность. Человек поверил, что обетование исполнится, и он променяет жизнь, в которой нет смысла искать сокровищ, на жизнь обретенную, которая и будет воздаянием, компенсацией. Достоверность спасения и была тем самым уникальным христианским вкладом, который для нас сейчас более реален, чем эллинистическая идея счастья.

Хотя сейчас и идея спасения столь же стремительно погружается в забвение. Мы сохранили принцип решающего выбора, принцип сверхзадачи. Согласно протестантской кальвинистской теории, спасутся не все, круг избранных ограничен. И если успешный ход твоих дел покажет, что ты среди них, а само счастье как целостная фигура нереально, то его аналог дает возможность выстраивать свою повседневную жизнь.

Христианская идея спасения — сверхмощный фактор мобилизации. Мы можем не обращать внимания на повседневные неудачи и, сжав зубы, совершать инвестиции в спасение.

В «Антигоне» говорится: «Как мы можем сказать, счастлив человек или нет, если жизнь его еще не окончена». Для современного человека полностью счастливая жизнь невозможна. Есть счастливые моменты, счастливые дни, но и они даны нам ретроспективно, то есть путем спохватывания. Можно всегда сказать: «Видишь, как мне хорошо, пойдем со мной, и тебе тоже будет хорошо». А можно: «Смотри, как тебе плохо, плохо и мне. Давай перемножим наши страдания и вместе противопоставим их той инстанции, которая омрачает наши жизни». Из союза несчастных принципиально не получится многосторонней фигуры счастья, но идея спасения может получиться.

Каждый верующий счастлив, потому что он нужен Богу

Священник Дионисий Харин: Христиан и правда часто считают неудачниками, которые ожидают своего спасения и считают, что созданы исключительно для страданий. Я думаю, что это утверждение верно лишь отчасти. Очень часто используется именно такая форма: мы несчастливы, но будем счастливы в следующей жизни, мы спасаемся через страдание.

В Священном Писании счастье называется макаризмом, блаженством. В Ветхом Завете счастье понималось как жизнь исключительно с Богом. Человек должен был наблюдать за исполнением закона — заповедей, которые висели, как дамоклов меч, над каждым верующим. Если исполнишь все — будешь счастливым. Но проблема заключалась в том, что никто не мог их выполнить.

Вопросам счастья в Новом Завете посвящена пятая глава в Евангелии от Матфея, где Иисус говорит: «Блаженны плачущие, блаженны кроткие». Из-за казусов в переводе многие читают «спасутся». Греческий текст передает, что они будут спасены Богом, а не спасутся сами. То есть христианин не может понимать свои страдания как какой-то инструмент, который поможет ему обрести спасение. Бог действует наоборот, Он хочет сделать человека счастливым, все направлено на это. Но человек ищет большего, покушается на большее счастье.

Для апостола Павла счастье — не перспектива будущего, а то, что наступило здесь и сейчас. Висящий над человеком дамоклов меч отменен жертвой Иисуса Христа. Счастлив тот человек, для которого смыслом жизни является любовь.

Он окружает себя теми людьми, которые умеют любить, ценить труд другого, довольствоваться малым. Все эти люди и составляют уже наступившее Царство Божие. Воскресшие со Христом, они ведут совершенно другую жизнь, основанную исключительно на любви. Отношения, построенные на любви и взаимопонимании, и являются настоящим счастьем. Бог для христиан — не источник страданий. Апостол Павел довольно часто говорит о страданиях в религиозном плане, о притеснении по религиозным принципам. Он использует греческое слово, означающее именно притеснение, когда человека клали на каменную плитку, накладывали сверху плиты, чтобы раздавить. Есть некая сила, которая покушается на самого Бога и на Божьих людей. И эти страдания апостол предлагает встречать спокойно, потому что их претерпел Иисус.

Именно в таком ключе я бы представил систему счастья в библейском понимании. Счастлив тот человек, который умеет любить. Каждый верующий человек счастлив, потому что он нужен Богу. Мир в Ветхом Завете представляет собой темницу. Псалмы Давида исполнены отчаяния: «Изведи из темницы душу мою». Но апостол Павел повторяет, что ты уже спасен, и это не твоя заслуга; нет дороги назад, ты не можешь творить зло. И если ты хорошо исполняешь обряды и закон — ты не можешь этим хвалиться. Также человек не может предъявить Богу и свои страдания как то, за что он обязан получить спасение.

В качестве примерки будущего блаженства

Александр Секацкий: Ты знаешь, что обладаешь истиной, с тобой твои спутники, будет день — будет пища, ты вкусишь плоды дня сего. Эта идея близка идее счастья, неомраченности существования. Слова апостола Павла и всей христианской теологии ближе к словам Паскаля: «Во веки веков продлятся муки Христовы, и нельзя спать в это время». Это и есть суть христианского мироощущения.

Да, ты можешь быть спасен здесь, но это своего рода отраженность, а счастлив ты в очень уж переносном смысле, в качестве примерки к себе твоего будущего блаженства, которое всегда где-то не здесь, по ту сторону.

Даже если человек достойный, это не значит, что он счастлив. Может быть, счастье и не доступно каждому из смертных. Для некоторых могут воссиять все эти грани, и тогда счастье окажется подлинным. Было много попыток уйти от недостижимости счастья даже до того момента, как сама эта технология распалась. Мы можем вспомнить стоиков с их тезисом: если не можешь достичь желаемого — желай достижимого. Каждый — сам кузнец своего счастья, а где же тогда наковальня? Наковальня и есть твой уровень притязаний, твой хюбрис. И ты должен, стуча по наковальне, умерить свои собственные притязания, довольствоваться немногим. Тогда ты, наверное, будешь счастлив.

Человек был и мог быть счастлив до грехопадения, до исторгнутости из рая. Мы отвечаем за первородный грех, поэтому не видать нам счастья здесь, поэтому мы обладаем телами, от которых зависим. Первые христиане, видя силу проповедников и апостолов, понимали, что это — истина. Но это было не истиной счастья, а истиной спасения, которая устроена все же по-другому.

Священник Дионисий Харин: Я бы хотел отметить две крайности в христианстве. Одни считают, что существуют для страданий и, повествуя о своем христианском пути, говорят: приходи к нам, ты будешь страдать. В библейском смысле страдания понимаются как покушение на твое религиозное чувство. Есть и другая крайность, когда человек только радуется и считает, что отныне он счастлив, может забыть обо всех и жить, как хочет, потому что спасен. Никаких ориентиров библейских в его жизни может и не быть. Но чаще в храмах мы видим людей, которые мало улыбаются, мало радуются, привыкают скорбеть. Это многих смущает. Не потому что все должны радоваться и истерически смеяться. Но горящие глаза апостолов зажигали людей, что-то происходило в них такое, что заставляло поверить, что истина на их стороне.

Странная стратегия неподпадания миру

Вопросы из зала:

— Вы противопоставляете идею счастья и христианство, но много ли счастья в безбожном мире? Не стоит относиться к счастью как к эйфории, скорее, — как к душевному равновесию. Это — наука, и каждый может ей научиться.

Александр Секацкий: У Канта есть понятие «гетерономия», разнородность составляющих. Мы привыкли, что счастье должно быть чем-то автономным, будь то гормональная валюта тела или keep smiling, которыми занимается современная социальная инженерия. Какой хохот стоял бы у тех же эллинов, когда они увидели бы, что это теперь называется счастьем. Либо будет совпадение граней: задействованности тела, авторизации мира, признанности и шанса, либо это будет только слово или заменитель, фальсификат.

Но в этом никто не виноват, время такое. В этом времени фигура счастья достоверно не задана, как ни крути. Поэтому единственное, что может быть реально, — как раз спасение. Неомраченность — не счастье, не спасение, а странная стратегия неподпадания миру. Когда ты живешь, ежедневно улучшая свою позицию ни для чего. Твои успехи возникают не в результате твоих усилий, а вследствие них. Это экзистенциальная технология Китая времен Конфуция, которая сейчас так же недостоверна, как технология счастья.

— Насколько уместно говорить о счастье в христианском контексте? Ведь идея счастья восходит к античности и связана с античным мировоззрением. А в Священном Писании понятие счастья не встречается ни разу. Там есть некая альтернатива счастью — тема радости.

Священник Дионисий Харин: Неуместно, я с вами абсолютно согласен. Поэтому я и говорил о термине «макаризм», но он чужероден русскому языку, используется редко. Слово «радость» — здесь тоже очень много оговорок. Священное Писание скорее говорит о том, что с Богом ты обретаешь полноту своей жизни.

Александр Секацкий: Мы не должны забывать, что в мире есть много достойных вещей, которые не являются счастьем. Моральный долг, реализованность проектов и обещаний, интенсивность бытия. Золотая середина достоинства человеческой жизни, фронезис. Каждый должен точно рассчитать пропорцию — так и строится фигура счастья. В античности о невежественном человеке говорили, что он не умеет ни читать, ни плавать. И чтение, и плавание, и способность разбираться в театре создают полноту жизни. Важно держать дистанцию, высчитывать между всем этим пропорцию путем состыковки всех этих составляющих, а не интенсификации чего-то одного.

— В Послании к Галатам первый плод духа — любовь. Серафим Саровский говорил, что цель и смысл жизни — стяжание Святого Духа. Если мы стяжаем Дух, Он побуждает нас к любви, это и есть полнота жизни. В этом и состоит счастье?

Священник Дионисий Харин: Немного другая перспектива: апостол Павел понимает полноту жизни как свободу от всякого рода рабства. Плод духовный — любовь, радость, кротость, мир, долготерпение. Это не прописано ни в одном человеческом законе, и в этом полнота жизни. Сейчас новая эпоха, и каждый по-своему дает определение счастью.

Александр Секацкий: Сам термин никуда не делся. Если термины счастья и спасения утратили достоверность, то возможна технология сублимации одиночества. Граней стало еще меньше, но зато выстроено герметичное убежище среди электронных пастбищ, где ты перемещаешься в безопасное пространство. Новый порог преодоления одиночества, который приобретен в этом электронном мире, — своего рода экзистенциальная технология. Технология минимального присутствия в мире, не имеющая отношения ни к счастью, ни к спасению, но имеющая отношение к построению человеческой жизни.