на наш Телеграм
Есть в жизни вопросы, которые неудобно себе задавать. Неудобно — не потому что ответов может не быть, к этому уж верующим не привыкать, а потому что настоящие, честные ответы могут оказаться весьма неприятной правдой.
Жизненные кризисы и неудачи, разочарования в чем-то порой переворачивают наши представления о мире, о людях и о себе самих. Судя по личным наблюдениям, кризис веры или кризис церковности нередко следует за некоторым кризисом мировоззрения, кризисом отношений или жизненных обстоятельств. Ведь когда все идет ровно и благополучно, куда меньше соблазнов менять привычный взгляд на вещи.
Но всегда ли кризис веры — испытание подлинной веры, или же это кризис лишь представлений о ней и о себе самом?
Все течет, все меняется
Если рассматривать наш путь веры как дорогу с взлетами и падениями и допустить, что этот путь «ваньки-встаньки» может коснуться отнюдь не только наших грехов или человеческих несовершенств, но и наших ошибочных убеждений и представлений о вере, то, похоже, это является здоровой синусоидой пути верующего человека.
Да, — подумают сейчас многие читатели, — как же такое возможно, если наша-то православная вера как раз правильная, какие уж тут ошибки и разночтения?! И зиждется она на святоотеческом предании, а в нем нет никакой двусмысленности, там все четко, ясно и понятно, а кто думает иначе, тот еретик.
Но разве апостолы, пока ходили за Христом, не удивлялись всякий раз Его ответам и трактовкам, перечеркивающим многое из того, что они знали о вере в Единого Бога? «Не знаете, какого вы духа!» (Лк 9:55) — услышали они однажды, всего лишь сославшись на опыт пророка Илии, описанный в Ветхом Завете.
Да и в наше время буквальное прочтение даже новозаветного святоотеческого предания тоже могло бы быть единственно допустимым, если бы, наверное, не многообразный и сложный опыт XX века, если бы не смело рассуждавшие миссионеры, новомученики-богословы, религиозные мыслители новейшей истории.
О времена, о нравы!
Ведь не суть же веры меняется со временем, а лишь некоторые переплетенные с ней убеждения, оценка тех или иных явлений с ее позиций.
Ну, например, можно ли было церковному писателю начала XIX века дерзнуть и оспорить иерархическую благословенность сословий и даже промыслительность крепостного права? Едва ли, ведь принцип государственной иерархии, подчинения и сословности империи как прообраза Царства Небесного являлся чуть ли ни частью веры в Божественный промысл!
Или можно ли было церковному человеку того времени утверждать, что допустимы иные формы государственности, кроме неконституционной монархии? Опять же, если почитать труды самых уважаемых церковных писателей того времени, это все рассматривалось как вопиющий модернизм! Царство — вот единственно возможный путь государственного устройства, согласно российскому православию XIX века.
А сколько достойнейших церковных людей сокрушались по поводу упразднения телесных наказаний в учебных заведениях? Без малого 2000 лет верующий человек и помыслить не смел воспитание без розог и прочих истязаний, экое кощунство невиданное!
И что же? Отменены розги, с монархии сошел ореол сакральности, если о ней и тоскуют, то лишь в контексте мифической «твердой руки, наводящей порядок», о крепостной зависимости ни один из нас и вспоминать не хочет (и даже не рады, что в 11 лет в школе вынуждены проходить «Муму» Тургенева). Значит, все-таки оказалось возможным «отодрать» вот эту всю идеологию от веры? Как сейчас модно говорить: «А что, так тоже можно было?».
И вот когда сейчас пытаются соблюсти все ритуалы и формальности, присущие монархии византийского извода, духовному оку уже невозможно не заметить всей синтетичности и даже порой нелепости ситуаций по реконструкции былой симфонии. Создается впечатление, что Бога в эту конструкцию втягивают лишь как последнюю декорацию для формального одобрения всего того, что эстетически кому-то приятно. И возникает закономерный вопрос: «А вера-то тут при чем?»
Но если каждая эпоха, каждый тренд общественных настроений, общественного устройства станет монополизировать веру под себя и богословски освящать любой актуальный мирской порядок, то очевидно, что при каждом разрушении этого порядка и устройства неизбежно будут рушиться и убеждения, и вера, и отношения с Богом. Каково это на практике, увы, мы проходили уже 100 лет назад.
Форма vs содержание
Да, можно говорить о том, что народ был крещен, но не просвещен. Но ведь и просвещение бывает разным. Избитый факт — то, что самые богоборческие революционеры выходили из семинарий, говорит сам за себя. Выходит, форма и содержание нередко играют с людьми злую шутку — негодная форма (в данном случае неудачная форма «проповеди» в обществе) может заслонять самое достойное содержание. Но и красивая форма (внешняя обрядовая церковность) может быть выгодной витриной и оправданием для совсем негодного содержания.
Человек по форме может увлекаться религией как интересным хобби, как любопытным предметом исследования, как собственной социальной идентичностью. Но если появится новое хобби, более интересный предмет исследования или сменится социальный статус и самоидентичность — что останется от содержания, от веры? Разобраться с вопросом формы и содержания, увы, не так-то просто.
Выдающийся церковный писатель и публицист, протоиерей Валентин Свенцицкий, автор знаменитых «Диалогов» Неизвестного и Духовника, знаком, думаю, многим христианам, воцерковлявшимся в 1990-е и 2000-е годы. В свое время этот труд явился основным катехизисом и для меня. Это была финальная книга его жизни, написанная уже в лагерном заключении.
Путь Валентина Свенцицкого был далеко не прост, он был членом самых разных общественных движений и кружков, порой довольно радикальных. И вот будучи уже устоявшимся церковным человеком, проповедовавшим христианские моральные ценности, он вдруг решается в самый кризисный период своей жизни написать свой психологический портрет-исповедь в произведении «Проза. Пьесы. Антихрист. Записки странного человека». Эта книга может повергнуть в шок благочестивого читателя своей откровенностью не просто о мужской душе (об этом тут не буду), но прежде всего о душе религиозного человека:
«Мое мнимое христианство было оружием, которым я боролся против призрака смерти, накладывавшего свою лапу на всю мою жизнь. И хотя я не верил в Христа ни одной минуты, но лишь только обычными рассуждениями о грядущем уничтожении я доводил себя до знакомого нестерпимого, леденящего ужаса — я в отчаянии и смятении хватался за религию».
Такой уникальный психоаналитический разбор самого себя православный человек едва ли где-то встречал у церковных писателей, если разве только в ранних трудах Блаженного Августина. Пугающая и местами дерзкая правда — нет, не о будущем исповеднике веры протоиерее Валентине, — а о темном двойнике любой личности, о мотивах падшего человека, избравшего путь веры, заставляет и читателя задуматься: а не применимо ли нечто похожее и ко мне?
«Я скоро заметил, что порок только тогда и возмущает меня, когда вижу, как он совершается, то есть когда он в ком-нибудь другом. И совершенно то же самое, что я безо всякого внутреннего протеста позволял самому себе, совершенное кем-нибудь другим, приводило меня в бешенство. Обличать благородно, с пламенным негодованием — моя стихия. Ну кому могло бы прийти в голову, что такой моралист, с такими страстными порывами к добру, — нравственный урод!»
Страх смерти? Зависть? Тяга к учительству и морализаторству? Чувство мести? Выходит, вот какими неприглядными могут быть двигатели верующего человека в сторону религии… К счастью, выдающийся мыслитель и будущий заботливый пастырь протоиерей Валентин Свенцицкий пережил этот внутренний кризис, в лице своего будущего духовника и наставника увидел лик Христов и впоследствии сумел отделить свои психологические тяготы от веры в Живого Бога.
Думаю, что путь веры — это труд над собой не только по очищению формы, по внешним стараниям и делам, но прежде всего — ревизия содержания нашей веры, всего того наносного, налипшего и паразитирующего на ней.
Это работа по сохранению в себе главного — любви к Богу, доверия Ему, стремления исполнять Его заповеди. И если будет это в центре, то все остальное, хочется верить, приложится.
