В Европе христианские храмы пачками переделывают в казино и фитнес-центры. В одном из ранних сезонов моего любимого сериала Midsomer Murders английский чудак-миллионер превращает местный храм в ночной клуб и сталкивается с сопротивлением всей деревни. В последнем сезоне того же сериала сельские хипстеры занимаются йогой прямо перед алтарем деревенского собора, и это никого не смущает, кроме настоятеля, которого сценаристы явно высмеивают.

В общем, то, что двадцать лет назад еще было в диковинку, сейчас рутина низовой секуляризации. Десятки и даже сотни церквей — многие из них представляют художественную ценность — по всей России ветшают и разрушаются просто потому, что умирают близлежащие деревни. В чем прок восстановления храма, если вокруг него отсутствует инфраструктура, если в него никто не будет ходить, а значит, не на что будет его содержать. Нет денег даже на дорогу к храму, что уж говорить о самом храме.

Впрочем, и «открыточные» церкви не всегда получают должный уход. Например, часовня святой Анастасии Узорешительницы в Пскове, построенная Алексеем Щусевым и расписанная Николаем Рерихом, находится, по словам сотрудников Псковского музея-заповедника, «в катастрофическом состоянии» и «может быть навсегда утрачена для России».

Множество храмов перестают быть храмами и просто исчезают с лица земли, но волнует нас Святая София, в которой уже 567 лет не совершалась Литургия, которая находится на территории полусветской-полумусульманской Республики Турция.

Этот факт религиозного сознания не является предосудительным — его нужно просто признать. Для христианского мироощущения существует какой-то храм, который в ценностной иерархии занимает более высокое место, чем Спас на Крови или храм Илии Пророка в деревне Малые Бобыльки Костромской области.

Есть храмы, а есть Храм, ХРАМ.

И такая структура сакральной топографии абсолютно симметрична ветхозаветной. Центр религиозного пространства — храм Соломона, Святая святых, ковчег завета. Все остальные места поклонения вторичны, и поклоняющиеся осознают, что они пространственно далеки от Духа и истины.

Христианство, как обычно, совмещает несовместимое. С одной стороны, нет никакой точки в пространстве, которую можно было бы назвать более священной, чем другая. Точнее сказать, буквальное (а как иначе?!) прочтение слов Христа «не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк 17:20–21) предполагает, что количество «центров» совпадает с количеством человеческих сердец. С другой стороны, необходимость христианам быть вместе заставляет находить точки пересечения, где Христос есть не только «внутри», но и «посреди» (Мф 18:20). И вот из этой антропологической неизбежности встречи вырастает Литургия, вырастает храм как место совершения Литургии и все, что необходимо для богослужения.

Но это еще не всё. Поскольку «нехорошо человеку быть одному», ему требуется полный комплект идейных (не хочу использовать слово «идеологических») инструментов для наладки этого совместного бытия.

Церковь, так уж исторически сложилось, осознаёт себя новым Израилем. Византийские императоры мыслили себя новыми Давидами и Соломонами. Константин, перенося столицу в Константинополь, в действительности переносил на берега Босфора Иерусалим.

Император Юстиниан, когда строил Святую Софию, полагал, что строит новый Храм Соломона. И этот статус главного храма Византии был признан всем христианским миром. Притом, что символический «перенос» Иерусалима не остановился. Киев — новый Иерусалим. Москва — новый Иерусалим. Новгород — новый Иерусалим. Да что там, луковка, воцарившаяся в русской церковной архитектуре при Борисе Годунове, — воспроизводит купол над храмом Гроба Господня.

Повторюсь. Для христианина Иерусалим и Храм везде, где собирается христианская община. Но при этом он именно Константинополь и Святую Софию ощущает как Первую и Единственную Передислокацию Священного Центра. Эти взаимоисключающие тезисы являются константами христианского мировоззрения. Поэтому, с одной стороны, наша вера не терпит никакого ущерба от того, что наша святыня захвачена иноверцами. Но при этом мы обречены на вечное воспоминание об этом, на лишнюю порцию горькой специи в нашем экзистенциальном супе. Это проявляется в специфической политической эсхатологии — «турки будут повержены, в Святой Софии снова будет служиться Литургия» — первые образцы которой дошли от начала XVI века.

Иерусалим, как ангел, как человеческие ум и душа, как само Царство присутствующий везде и нигде, — это подлинный Иерусалим. А Святая София — лишь церковно-политический символ, даже больше политический, чем церковный, что прекрасно осознаёт Реджеп Эрдоган.

Но мало ли что является символом. Нательный крест — это символ, который если сорвут и растопчут, ваше психическое состояние вряд ли останется неизменным. Храм Христа Спасителя — это символ, который указывает на совершенно особое умонастроение русского общества. Не на то умонастроение, на которое указывает Ленин на вершине мегалитического Дворца Советов. Ну а мерзость запустения в Святой Софии — наглядная демонстрация того, что место Православной Церкви в XXI веке — десятое.

Символ обозначает устойчивый факт социального сознания, факт конкретного содержания общественной души. Изменение символа — серьезная рана, боль от которой, может быть, не чувствует конкретный человек, но переживает социум. Потому говорить, что символы ничего не значат, — все равно что говорить, будто жизнь души не имеет значения. Очень даже имеет. Другое дело, что психотерапевт живет не в рукотворных храмах.