на наш Телеграм
Продолжаем чтение текстов Рёскина в рамках предпринятой нами политэкономической экспансии синергийной антропологии (СА).
Война и торговля
Рёскин справедливо подмечает одну неприятную истину: коллективы, созданные ради войны, часто проявляют больше самопожертвования и братства, чем коллективы, созданные ради выгоды, торговли. Разве это не парадокс: люди, собравшись, чтобы убивать, более человечны, чем люди, собравшиеся ради мирных целей?
Вспомним одно основоположение СА: смерть есть трансценденция, данная в имманенции, данный всем выход за пределы естества, за пределы здешнего бытия (неважно, в иные ли миры или в ничто, главное — выход из здешнего бытия). Человека, согласно СА, определяет «первоимпульс неприятия смерти»: смерть есть данный всем явственно знак ограниченности и несовершенства здешнего бытия, ограниченности и недостаточности нашей природы. Смерть — граница, предел, около которой энергии человека перенагреваются, трансгрессируют, предельно размыкаются на иное себе. Вблизи смерти человек врастает в свою полноту, задействует все свои энергии. Это, в общем, банальная истина о войне как «пограничной ситуации». Тут-то и ответ на наш вопрос.
Война — бытие-вблизи-смерти, бытие-на-границе-
Война тем еще интересна (и ужасна), что задействует массы людей, в отличие от религиозных практик себя. Трансгрессия на войне — много более распространенный феномен, чем в религиозных практиках. Мир во зле лежит, и много больше людей воевало, чем практиковало Иисусову молитву.
Как где-то замечает Бердяев, даже простые бандиты, у которых нет и близко высоких целей, проявляют больше благородства, солидарности, храбрости, чем коммерсанты. Потому что первые стоят перед лицом смерти, и их энергии трансгрессируют, а вторые — нет. Коммерсанту не за что умирать. Его дело удобно, безопасно, если угодно, разумно, но это означает, что коммерсант антропологически недовоплощен, редуцирован, обеднен, ущерблен.
Это объясняет успех философии и искусства о насилии — они суть не пропаганда насилия, а выражение тяги к трансгрессии, к предельному размыканию человека. Проблема следовательно в том, что наша культура не может на эту роль подобрать никого кроме бандитов или маньяков (а не, скажем, трагических героев, бросающих вызов богам, или святых — мучеников и преподобных и т. п.), в том, что единственный «герой» современной культуры, тот, кто выходит за пределы обычности к чему-то вроде трансценденции — бандит, убийца и т. д.
Величайшее искусство рождается у воинственных народов, в воинственные эпохи, замечает Рёскин. Может тогда искусство ужасно и оно вовсе не нужно? Не в том дело: искусство — «выражение высшего состояния человеческого духа, полноты человеческих способностей». А как раз на войне способности людей достигают пика.
«Мне было очень страшно прийти к такому открытию, но я видел, что это бесспорный факт», «все высшие святыни и добродетели рождены войной» — то есть трансгрессией антропоэнергий вблизи смерти. Война: дисциплина и пестование способностей, самопожертвование, отвага, антибуржуазность, товарищество. «Война — великая забава для высших классов», «поприще для тех из храбрых и деятельных, кому не нашлось реализации». Ремесленник, художник, ученый не хотят войны, ибо у них есть их дело; война же раскрывает тех, кто свое дело не нашел.
Гребер в «Бредовой работе» пишет, что особое презрение рабочих к культурной элите на самом деле объяснимо тем, что она заняла все места, где можно работать на человеческие ценности (наука, искусство, филантропия, даже активизм), а не на рыночную ценность. Отсюда понятно, почему непременной чертой правого популизма является любовь к армии, ведь армия — единственное место, где можно служить человеческим ценностям, а не рыночной ценности, не будучи частью культурной элиты. Армия (как минимум в воображении правых популистов) есть сообщество, действующее не ради денег, сообщество, основанное на сотрудничестве, солидарности, братстве, сообщество, служащее высоким, некоммерческим, неэгоистическим целям, сообщество, куда принимают всех . Иными словами, «армейский» идеал правого популизма есть ни что иное как «латентный коммунизм», мечта о общем не-рыночном деле.
Это был тезис Рёскина о войне, а вот его антитезис: праздные классы руководят низшими, как скотом, и отправляют их на убой. «Здравый смысл», «рациональный интерес» почему-то не доходит до разрешения распрей народов на основе истины и справедливости. Пусть так, но почему бедняки должны платить за это жизнями? (как много раз говорилось, война — есть проявление темной, иррациональной стороны мнящего себя рациональным капитализма; мировые войны — обнаружение истинной природы капитализма).
Богачи и владыки поссорились — и вот бедняки идут убивать друг друга. В частной жизни такое было бы стыдно: почему не стыдно в жизни общественной и международной? Рёскин тут задет как бы наивный, детский вопрос, но на деле он выявляет важную подробность нашего мышления: почему у нас одна этика для личной жизни и совсем другая — для жизни социальной? Одна этика для отношений людей и другая (анти)этика для отношений групп людей? — но все дело как раз в том, чтобы понять отношения групп людей в этической перспективе, где становиться ясно, что владыки и богачи — просто безнравственные мерзавцы, а бедняки — их жертвы.
А вот и синтез: война, разумеется, есть ужас и безумие, явное зло, но все же «лучше храбро грабить, чем выколачивать или обманывать; благороднее убить, чем обмануть». Помня очевидность зла войны, не надо забывать столь же очевидного героизма, храбрости, благородства, проявляемых на войне. «Полная мощь человека проявляется в его пользовании оружием», «нельзя проявить полностью свои способности без борьбы с грозящей смертью», «только при виде смерти, став к ней лицом, к лицу вполне познается человек с его телом и душой» — страшная, но правда.
Это большая проблема, шире темы войны самой по себе. Нам — грешникам — сложно представить добро без зла; нужно как-то суметь перестроить энергии человека с режима зла и борьбы со злом на режим мира и добра. Причем так, чтобы энергии человека проявлялись так же сильно, как в борьбе со злом (и здесь возникает другая проблема — проблема «скучного добра»).
Как бы это могло выглядеть? Монах в памяти смертной и страхе Божьем, расположивший себя в предельной ситуации необходимости Спасения: предельное, но при этом мирное размыкание вблизи смерти. Не зря аскетика столь часто уподобляет монахов воинам.
Но монашество — особое дело, а как перенести такое отношение в мирную, массовую жизнь? Как воспроизвести в мирной жизни такие эффекты войны, как коллективизм, сознание и пафос общего дела? Пафос служения, а не работы — ради высших целей, а не денег. Самопожертвование, испытание и выявление всех сил человека? Если отвечать на этот вопрос общо, можно сказать так: «духовным» сознанием не частного, а общего, нужного всем дела (заметим, что дело и дворника, и грузчика, и продавца нужно всем, включено в общее дело), ответственностью перед Богом и близостью к последним вещам, где антропоэнергии могут трансгрессировать.
Труднейшее из этого — не забывать Бога, сохранять героизм в минуты счастья и довольства, а не только в минуты страдания и нужды. Об этом думал Федоров, создавая свой проект «общего дела»: прекратить войны, распри, угнетение можно, только кинув человечество на предельную цель — воскресение мертвых. Последний враг — смерть, а «общее дело» — задействование энергий вблизи смерти против самой смерти. Собственно, именно так можно описать христианскую аскетику.
Но это, конечно, очень далеко до простраивания конкретных социально-экономических практик.
Игра и бескорыстие
Не долг отнюдь, а «любовь к приключениям, красивым одеждам, гордости и славе» толкают юношу в армию — а не в торговую контору. Лучше, «романтичнее», «красивей» идти на убийство, а не на созидание жизни! Как сделать столь же привлекательной промышленность и торговлю — армию жизни, а не армию смерти? Как героизм смерти и разрушения претворить в героизм жизни и созидания? Религия есть мирное предельное размыкание вблизи смерти, следовательно, проблема в религиозном освящении мирного труда. Но это невозможно в экономике, основанной на сребролюбии. Лучшие погибают на войне, худшие правят и отправляют лучших убивать и умирать.
Рёскин проводит классовое различие как различие трудящихся и развлекающихся (играющих) классов. Игра, забава есть такая же активность, как и работа, но игра делается ради самой себя, а работа ради внешней цели. Главное свойство игрового дела — бездельность, бесцельность.
Но, смотрите, бескорыстие есть делание чего-то ради него самого, бескорыстие — совпадение дела и цели. Такова игра, искусство; таковыми же должны быть добродетели.
Мир создан без цели, Богу не нужен мир. Он его создал по любви, потому что «хорошо весьма». Там, где есть цель, — нет радости, ибо, делая что-то для тех или иных целей, мы откладываем самих себя в будущее. У бессмертных нет целей, и если бы они были, они были бы уже достигнуты в бесконечности бессмертия. Или как писал Синявский: «у Цели нет цели», а Цель по преимуществу — Бог.
В Грядущем Царстве не будет целей, ибо само Царство — уже вся радость. Опыт святого ничегонеделанья Субботы, предписанного заповедью Божьей, — опыт Царства. Бесцельное существование — существование эстетическое, творческое (относящееся ко времени Творца и Его радости от Своего творения). Суббота есть время бесцельной, чисто художнической, творческой, праздничной радости — время Творения и Царства. Роскошь богослужения, священнических одежд, церковных песнопений и пр. отражает эту бесцельную радость Царства.
Накопление капитала — игра, ибо делается ради себя самого, поскольку богачу не нужны деньги: бедняк зарабатывает ради выживания, а богач — «ради искусства». В этом смысле «гнилой Лондон — великий город забавы, отвратительной и тяжелой, но забавы». Величайшая забава — война. Другие забавы «развлекающихся классов» — охота и стрельба у мужчин, наряды у женщин: дорогостоящие бесполезности. Но мужские забавы несут смерть, женские — красоту, что само по себе хорошо, кроме того, что красота не распространяется на всех. Иронически Рёскин пишет: среди бедняков распространена мода на дырявую, поношенную одежду; нам нужна мода на хорошую одежду для бедняков; мода на всеобщую красоту. Трагическая ирония нашего общества в том, что бескорыстие могут позволить себе только корыстолюбцы.
Все эти забавы, игры куплены чьим-то тяжелым трудом, чьей-то жизнью. Одни забавляются, другие работают, одни утопают в роскоши, другие умирают от голода. Сделать из труда игру, искусство, осмысленную, радостную и бескорыстную деятельность можно, по утопической мысли Рёскина, возрождением художественных ремесел, ручного труда, борьбой с машинным трудом. Поскольку машинный труд отчуждает рабочего от целостности производственного процесса, от его целей, превращает рабочего в элемент машины, ввергает рабочих в наемное рабство, концентрирующее богатство в руках меньшинства.
Отделим здесь утопическое от антропологически-
Апология ручного труда у Рёскина лишь внешне кажется абсурдной, глубинно мы здесь находим ценную экономическую антропологию: не машина, не холодная внечеловеческая система должна определять жизнь и труд рабочих, а сами рабочие.
Все это рифмуется с апологией ручного труда у монахов. Частым предметом критики в монашеской литературе был отход от ручного труда в пользу «многопопечительства», требующего развития хозяйства за счет умаления личностности монахов, их искусства искусств — спасения. В идеальном монастыре все личностно, включая труд; так должно быть и в христианском обществе.
Рёскин не говорит этого, но его мысли можно продолжить таким образом: сделать из труда игру, искусство, осмысленную, радостную и бескорыстную деятельность можно, преодолев отчуждение, обобществив производство и введя рабочее самоуправление. Тогда труд будет собственным делом рабочих, а не бессмысленным, вынужденным трудом, чьи причины и цели находятся вне самих людей. А вместо «цехов» будут синдикаты рабочих.
Агамбен в книге Stasis утверждает, что первичная стихия войны — игровая агональность, единосущная совместной (мирной!) жизни людей. Война есть диспозитив, вырывающий эту игровую агональность из совместности в пользу власти. По Агамбену, политико-эсхатологический идеал, отвечающий глубине человеческой природы, есть бесцельность, игра, «субботствование». Бесцельность, игра — параметры Творения и блаженной жизни после Конца.
Как тело в танце, как язык в поэзии — так будет со всем миром, когда пройдет век сей. Но в падшем состоянии эта игровая стихия силами мира сего претворяется в жестокие игры вроде войны.
Воины, лавочники, женщины
Защищать Родину — истинно и прекрасно, но Рёскин предостерегает будущих офицеров: «вы не истинные солдаты, если намереваетесь только защищать мошенников-лавочников». Благородно защищать добродетели, справедливость и честь Родины, но не ее злодейство, несправедливость и бесчестность — вот достойная цель. Истинный долг состоит в искоренении злодейства, несправедливости и бесчестности (тут Рёскин вскрывает антропологическую притягательность политической борьбы — подобно войне, ведущейся ради высоких целей, и, как и война, слишком часто скатывающейся в ужас, мерзость и грех).
А вот как он проповедует невестам и женам будущих офицеров: «если бы война разоряла не дома бедняков, а разрушала бы фарфоровую посуду, украшения и наряды дам — она не длилась бы и недели». Нужно энергии нежности, любви и заботы женщин высвободить из семейного круга и направить на общее дело. Как тягу мужчин к приключениям, героизму и самореализации, так и энергии женщин надо перенаправить. Тут дело не в гендерной специализации, а вот в этом: общество умеет культивировать благие энергии, но бросает их на дурные дела — а, значит, их можно бросить на благие дела.
Наши молитвы — насмешки над Богом, если мы не оплакиваем смерти убитых не только близких, но всех. Молитва, любовь и забота должны выйти из домов в общество, в мир. «Почитайте Библию и узнайте о сострадании к бедным, о суде и правде; храбрость воинов — безумие, их дела — мерзость опустошения; когда мы поймем это, всякая война исчезнет, кроме той, что есть борьба за Божью правду — «свята война Его»» — заканчивает Рёскин проповедь в военном учебном заведении. Вот общая формула перевода энергий войны на благую цель без потери напряжённости, трансгрессивности войны.
Чем важна в нашем деле политэкономического расширения СА антропология войны? Война создает условия для предельного размыкания. Без близости смерти в мирной жизни правят не лучшие и не предельные. Правят страсти — страсть сребролюбия в частности. Вопрос в том, как в мирной жизни — в торговле, промышленности, управлении — задействовать предельные энергии. Чтобы все работали если не как монахи, то, во всяком случае, как врачи, учителя, художники, пожарные и пр. Не ради денег, а в сознании высокой или пусть даже просто полезной цели.
Капитализм умеет подключать и культивировать энергии выгоды, наживы, честолюбия, соперничества, выживания, страха голода, бедности, бездомности — но и всё. Как это описать в аскетических терминах? Капитализм задействует страсть сребролюбия, он подчиняет все экономические практики сребролюбию, и в силу сребролюбия же переподчиняет все прочие практики, все общество, все активности человека страсти сребролюбия. А сребролюбие, по апостолу, — корень всех зол.
Аскетически говоря капиталистическое общества и субъекты оного одержимы страстью сребролюбия. Энергия сребролюбия подчинят все другие энергии, всю психику и все поведение субъекта. Все структуры капиталистического общества культивируют такую конфигурацию энергий (как бордель культивирует страсть блуда). Вся классическая политэкономия, как известно, к этому и сводима: эффективная, успешная, разумная экономика есть экономика субъектов, в которых нет ничего, кроме их «рациональных» (эгоистических) интересов. Такая экономика есть экономика сребролюбия.
Разумеется, христианину тут сразу должен приходить в голову весь арсенал аскетических средств борьбы со страстями.
Аскетическая антропология сребролюбия
Но почему, собственно, «сребролюбие — корень всех зол», откуда апостол Павел это взял? Почему не гордыня, не блуд или что-то еще? По Марку Подвижнику есть два источника страстей — от социума и от тела: желание телесных удовольствий (сластолюбие) и желание утвердиться в глазах других (тщеславие):
«Начала действий суть два приражения помыслов, не примечаемыя умом: похвала человеческая и угождение телу». При чем здесь сребролюбие? — «Когда же беззаботно согласимся с ними (приражениями тщеславия и сластолюбия), то начинаем искать и вещества их возращающаго. Вещество же тщеславия и телеснаго наслаждения есть сребролюбие, которое, по Божественному Писанию, есть и корень всем злым», «причина всякой грешности — тщеславие и желание удовольствия. Не возненавидевший их не пресечет страсти. Корень всем злым сребролюбие есть (1 Тим 6:10); но очевидно, что и оно ради их составляется (ими требуется, на них утверждается и стоит)».
Притом приражения тщеславия и сластолюбия «не составляют ни порока, ни добродетели, но служат лишь обличением склонности нашей воли, куда мы преклоняемся» — они сами по себе не злы, ибо их основание создано Богом. Но когда они становятся собственно страстями, тогда начинается сребролюбие как причина и вещество греха.
Влечения, идущие от тела и социума, — сами по себе нейтральные, негреховные, — становясь страстью, образуют сребролюбие уже как безусловный грех, смыкающий в себе оба потока страстей. И становятся причиной всех прочих грехов, по Лествичнику: «Корень всех зол есть и именуется сребролюбие (1 Тим 6:10); потому что оно производит ненависть, татьбы, зависть, разлучения, вражды, смятения, памятозлобие, жестокосердие, убийства».
По Максимум Исповеднику, сребролюбие опять же порождается сластолюбием и честолюбием и, раз появившись, поддерживает их: «Кто не вменяет ни во что честолюбия и сластолюбия и их взращающего, и ради их порождающегося сребролюбия…» Сребролюбие порождается совокупным действием сластолюбия и честолюбия и, родившись от них, поддерживает их. Сребролюбие одновременно и венец, и начало всех страстей, оно, родившись, поддерживает их все как их начало. Тем самым оно представляет собой как бы «телос» страстей, своего рода их «целевую причину» в аристотелевских терминах.
Нил Синайский: «Сребролюбие — корень всех зол; как худыя ветви, питает оно все прочия страсти и не дает засыхать тому, что от него процвело. Желающий истребить страсти, пусть прежде исторгнет сей корень их; пока же остается сребролюбие, не сделаешь себе пользы, отсекая ветви; потому что, если и будут отсечены, скоро опять вырастут».
По Иоанну Кассиану, «сребролюбие — страсть чуждая и не свойственная нашей природе», так же, как и по Златоусту, главному обличителю сребролюбия среди Отцов Церкви, — «страсть (сребролюбия) не врождена нам и не происходит от нашей природы». То есть действительно сребролюбие — все целиком зло, ибо не имеет в себе ничего от Богом созданной природы. Всякая страсть — извращение чего-то благого, кроме сребролюбия, порождаемого уже самим извращением, и сребролюбие, возникнув из извращения, поддерживает все прочие извращения человеческой природы. Потому-то оно и «корень всех зол».
Иоанн Кассиан: «Прочия движения страстей, кажется, в нас самих имеют начало, будто насажденныя в человеческой природе и некако внедренныя в плоть. Они, будучи современны нашему рождению, движением своим предваряют проявление в нас способности различать добро и зло, — и препобеждаются не иначе, как долгим трудом. А эта болесть (сребролюбие) позднее их привходит и со вне навязывается душе», «бывает более всех гибельна и труднее всех изгоняема: ибо соделывается корнем всех зол (1 Тим 6:10), служа источником возбуждения разных страстей».
Григорий Палама: «Если изследуешь, найдешь, что первое злое порождение пожелания есть любостяжательность. Пожелания, содействующия людям в хранении и устроении жизни, непорочны; почему с юных ногтей являются срощенными с нами. Сребролюбие же немного после прирастает ко всем, уже существующим. Из чего видно, что оно не из естества, а от произволения имеет свое начало. И святый Павел справедливо назвал его корнем всех зол».
Естественные влечения человека, извращаясь, порождают сребролюбие — ибо деньгами можно поддерживать и телесные, и социальные страсти. И затем оно становится как бы двигателем, движущим страстное устроение человека. Оно не от естества и потому полностью зло (в нем нечего спасать) и двигатель всех грехов. Можно выразить это психоаналитически (аскетика ведь в огромной мере есть психология): субъект зажат между Суперэго (психическая интроекция социума, честолюбие, тщеславие и пр.) и Бессознательным (влечения и удовольствия тела), субъект есть поле их борьбы. Сребролюбие же объединяет в себе и давление Суперэго, и давление Бессознательного, есть их бесовская «синергия», пародия на схождение ума в сердце, совокупно давящая на субъекта и развивающая и импульсы Суперэго, и импульсы Бессознательного.
Сребролюбие есть, таким образом, полная противоположность обожению, схождению ума в сердце, святости, любви — такому устройству субъекта, где все энергии человека (и социальные, и телесные) объединены в устремление к Богу. В сребролюбии они объединены в противоположном устремлении.
Отдельные аспекты энергийной антропологии экономики
Возвращаемся к Рёскину. Принципы политэкономии, считает Рёскин, ясны и просты — их «не понимают», потому что не исполняют и не хотят исполнять. Богатство — не деньги сами по себе, а власть над массами людей, которых отправляют в те или иные отрасли труда, правя и этими отраслями, процессом и продуктами труда, и рабочими.
Экономика государств, предприятий, домохозяйства есть искусство управления работой; управление разумным применением труда, бережного хранения продуктов труда, своевременного и правильного распределения труда. Хранить зерно на случай голода; отправлять его в голодающие области; и так со всеми продуктами вплоть до культуры.
Две области экономики различает Рёскин: пища, одежда, материальное обеспечение; честь, красота, духовное обеспечение (то есть опять же: телесная и социальная половины). Нужна гармония и полнота двух этих половин. Без второй — соответствующие энергии людей пропадут втуне, чувства людей станут болезненными и ущербными, в экономику просочится страсть накопления, эгоизма, все разрушится. Формула истинной политэкономии по Рёскину: и польза, и удовольствие (антропологически говоря, экономика должна задействовать и развивать все энергии человека). Не только сытный обед нужен человеку, но и чтобы он был вкусным, в красивой обстановке с дружеской компанией. Экономика есть искусство устроения умной красоты.
Безработица не только безнравственна, но и не экономна: сколько сил и способностей простаивает! Но безработица необходима капитализму для формирования «резервной армии труда», а значит, капитализм антрополого-экономически неэффективен (современная монетарная теория, MMT, придает очень большое значение полной занятости). Вложение в людей — вложение в труд, в экономику. Это не «дорогие траты», а инвестиции, обещающие огромную прибыль. Как вообще могут быть бедные, когда есть безработные? Дайте им работу, и экономика взлетит, так несколько наивно полагает Рёскин (но эта наивность ныне защищается MMT и не только ей).
В Церкви мы якобы все братья и сестры, а вне Церкви — нет. Как так? Братство — экономическое понятие, основа совместного труда. Против гарантированной полной занятости могут оппонировать тем, что нерадивого работника нужно прогонять. Но не прогоняете же вы сына, брата и друга за нерадивость — а ищете каких-то других путей разрешения проблемы. В семье не сокращают, не увольняют, а если наказывают, то не как палачи. Вот так нужно и в обществе.
Принципы свободы рынка и невмешательства государства в экономику есть принципы небратства, очевидно нехристианские, антиобщественные принципы. Всякое невмешательство есть принцип смерти, это оставление людей и общества в целом на произвол сребролюбцам и стихиям эгоизма, оставление в беспомощности. «Свобода» — эта безусловная христианская ценность есть ведь как раз свобода вмешаться в процесс и привнести в него справедливость, милость, любовь. Несчастье, горе, болезнь, нищета требуют нашего нравственного вмешательства. Почему же в экономику, где всего этого так много, никто не вмешивается? Да просто потому, что экономикой владеют сребролюбцы, и экономическая наука обосновывает взгляд сребролюбцев на экономические процессы.
Нас убеждают, что единственный двигатель экономики — сребролюбие. Единственная пока наша альтернатива — война, где человек вблизи смерти проявляет себя на пределе, самоотверженно трудится и даже умирает, неодержимый страстью денег. Но война, разумеется, — зло, и там действуют другие страсти.
Нам надо задать вопрос: как устроить мирную экономику, которая задействовала бы не сребролюбие, а другие энергии человека — не страсти, а добродетели, не редуцировала бы человека, а способствовала бы его проявлению в полноте. Вопрос, если ставить его в контексте учебников по мейнстримной экономике, кажется странным: никак, экономика движима «интересами». Но если мы взглянем на историю человечества, то поймем, что экономика эгоизма (капитализм) есть нечто исключительное. В большинстве обществ экономика не выстраивалась на сребролюбии, там были другие мотивации труда (не говоря уже о христианском монастыре, который помимо прочего есть хозяйство, основанное на антисребролюбии).
Нужно продумать, какие антропоэнергии должны задействовать (и действительно задействовали) некапиталистические экономики. Нужно изобрести конфигурацию антропоэнергий для успешной современной экономики, которая бы раскрывала полноту и целостность человека, а не редуцировала бы его к страстям.
Антропология труда коммерсанта и пролетария
Рёскин замечает: коммерсанта, как и пролетария (предпринимателя и наемного работника), никто не уважает, их работа не вызывает почтения, в отличие от работы солдата, врача, учителя, художника, ученого, священника. Коммерсант работает ради прибыли, пролетарий работает ради платы, и тот, и другой работают ради денег, то есть в силу сребролюбия. У них нет высшей цели, и им не за что умирать, следовательно, их энергии не трансгрессируют. Но солдат, врач, учитель, художник, ученый, священник — хотя и им, конечно, нужно материальное обеспечение — работают не ради денег, а ради высших целей. В пределе могут и умереть ради них, и бывает, что умирают, следовательно, их энергии трансгрессируют. И поэтому первых не уважают, а вторых уважают.
Как странно и чудовищно, что таких очевидных вещей обычно не замечают: наша экономика выстроена на тяге к наживе. Врач работает, чтобы лечить людей или чтобы получать плату за лечение? Священник литургисает и проповедует, чтобы вести людей ко спасению или чтобы получать плату за «религиозные услуги»? Понятно — чтобы лечить и спасать, но вся логика капитализма, вся логика «оптимизаций» пытается переформатировать психику субъектов и практику социума так, чтобы очевидным ответом было: «ради платы».
И дело не в характере работы, считает Рёскин, не в том, что коммерческий и пролетарский труд сами по себе не благородны. Дело в том, что в капиталистическом обществе они антропологически неправильно выстроены. Долг коммерсанта (промышленника, торговца) — обеспечить людей нужными продуктами. И это столь же благородная задача, как и задача врача (обеспечить здоровье), солдата (обеспечить безопасность), судьи (обеспечить справедливость) и пр. Нелепо думать, что они (врач, солдат, судья) делают все это ради прибыли, так почему же у коммерсанта должно быть иначе? Не получение прибыли, а обеспечение продуктами должно быть целью промышленности; как странно, что этого не понимают! Отвращение, которые многие испытывают к труду коммерсанта, презрение к труду пролетария вызваны тем, что у них пропускается высокая цель их труда. Но труд коммерсанта и пролетария — основание капиталистической экономики, и в силу этого все виды работ (и практик человека вообще) коммерциализируются и пролетаризируются. («Буржуазия лишила священного ореола все роды деятельности, которые до тех пор считались почетными и на которые смотрели с благоговейным трепетом. Врача, юриста, священника, поэта, человека науки она превратила в своих платных наемных работников» — Манифест коммунистической партии.)
Как врач старается лучше и безболезненней вылечить пациента, так и промышленник или торговец должны лучше и дешевле обеспечить людей продуктами. Если в других случаях профессия задействует энергии симпатии, социальные энергии общения, милосердия, чувства долга и пользы другим (или трансгрессию вблизи смерти — солдат, врач, священник), везде есть какая-то трансцендирующая человека высшая цель, — то у коммерсанта (и нанятого им пролетария) почему-то общество культивирует страсть сребролюбия, эгоизма, честолюбия, властолюбия. Все то, с чем борется христианская аскетика.
Дело, разумеется, не в грехе обеспеченности (это часто и Отцы подчеркивали: Авраам, Иов и другие святые были богаты, не в богатстве дело, а в характере его приобретения и использования). Нравственное основание материальной обеспеченности — плата за труд и бережливое, разумное ей распоряжение. Безнравственным обеспеченность делает власть уже имеющегося богатства, возрастающего по своей внутренней логике, а не в силу труда. Нравственно, когда человек обеспечен за счет своего труда, а не за счет наследства, или обмана, или эксплуатации чужого труда. Но именно таково в большей своей части богатство, нажитое капиталистами (как считал Златоуст, любое богатство вообще так или иначе приобретено грехом его нынешнего владельца или его предков).
Но даже и не в этом суть дела по Рёскину. Капитализм имеет своим двигателем стремление к «наибольшей выгоде» — учебники мейнстримной экономики буквально приписывают таковую тягу всем людям. Но на самом деле приобретение денег ради денег есть желание, характерное для людей необразованных (имеем в виду «образование» в высшем смысле), стремление низкого ума, малодушных. Образованный, умный и мужественный человек не сделает своей главной целью, предметом глубочайших помыслов зарабатывание денег. Конечно, всем нужна — да, пожалуй, и любима — плата за труд, но неестественно, безумно любить ее как таковую.
Это вполне экспериментально подтверждает и современная наука. Эксперименты показывают, что материальное вознаграждение эффективно в узких границах — в элементарном физическом труде и на первых этапах когнитивного труда. В какой-то момент материальное вознаграждение перестает работать. Оно важно для насыщения базовых материальных потребностей, дальше, сколько бы вы его ни повышали, работник не будет работать эффективнее. Там уже вступают в силу другие факторы: автономность, мастерство, цель, то есть свобода и самоорганизация трудового процесса; красота, интересность работы; сознание полезности своей работы.
За деньги вы будете работать до определенного момента, «душу вкладывать» не станете. «Душу вкладывают» часто и вовсе без материального вознаграждения, если считают работу полезной, интересной. Таков человек в реальности — и экономический мейнстрим врет, когда сводит «рациональный интерес» человека к денежной выгоде. Нет, главные выгоды реальных людей — автономность, мастерство, цель. Ради этих «выгод» человек, бывает, даже умирает (подробнее об этой тематике см. Daniel H. Pink. «Drive: The Surprising Truth about What Motivates Us»).
Врач, священник, судья, работающие только ради денег, а не ради своего дела, — монстры, ущербные, низкие люди. Такие люди не ненавидят Христа (мы говорили об этом, когда читали Мацейну), но они не понимают Его, просто обделывают свои делишки, будто Христа никогда не было. Такие люди всегда есть, но в капитализме они становятся высшим классом.
Капитализм осуществляет отрицательный отбор людей, ставя худших из них на первые места. Это страшное экзистенциальное опустошение, ибо сам принцип капитализма — самовозрастание капитала, принцип сребролюбия, власть уже имеющихся денег, ищущая способ нарастить денег еще больше. И это столь же «честно», как «честно» поступали феодальные бароны, когда дрались за контроль над дорогами, чтобы потом у всех взимать плату за проезд по ним. Так капиталисты «честно» борются за первый капитал, который потом уже работает как застава барона — автоматически приращается.
Христианство сущностно эгалитарно: прощение грехов, Спасение для всех. Богиня Наживы (выражение Рёскина) сущностно элитарна, богиня меньшинства (капитализм есть гностицизм с пневматиками-капиталистами и соматиками-пролетариями и со средним классом — психиками — меж ними). На английского джентльмена и его семейство работает тысяча рабочих — для этих рабочих Богиня Наживы есть Богиня Разорения. Рынок «дает всем право» на наживу — да, как и лотерея. В систему вписано, что большинство останется с носом. Де-факто «свобода рынка» есть право сильного, где предприимчивый человек, или просто богач, «честно» все отбирает у большинства. Да, конечно, кто-то должен руководить работой, но руководство — такая же работа, как и все остальные, почему ее надо как-то особенно выделять, почему надо непременно пользоваться выгодами руководства (как если бы врач наживался на болезнях пациентов на том основании, что его работа необходима).
Различие пролегает не только между богатством и бедностью, собственностью и трудом, трудом ради денег и трудом ради высокой цели, но и между трудом, не требующим задействования ума, сердца, талантов (например, физический монотонный труд) и трудом, требующим такого задействования. От этого различия не уйдешь: всегда будет трудная неприятная работа, антропологически ущербляющая работника (хоть и можно надеяться, что в будущем такую работу возьмут на себя машины). Но разве не логичней, не человечней эту неприятную работу воспринимать как жертву, и поэтому особо ее ценить, уважать, лучше за нее платить? Как в армии труд солдата по большей части состоит как раз в неприятном физическом монотонном труде — но мы уважаем этот труд, воспринимая его как жертву и долг Родине. Почему мы не относимся к армии труда, сохраняющей жизнь, так же, как к обычной армии, несущей смерть? По той же причине: в армии труда не задействуются энергии вблизи смерти.
Это вопрос о нравственном, религиозном освящении труда, проявлении его ценности. В капитализме труд не ценится, ибо все обесценено оценкой всего деньгами, а проституток не уважают. Разница профессий естественна и разумна, но следует стремиться к тому, чтобы ни одна из них не считалась низкой и мучительной. Иными словами, хоть в монотонном физическом труде фактор мастерства сведен к минимуму, но в нем обязан быть фактор цели, и, вероятно, может быть фактор автономности.
За достойную, полезную работу платят плохо, хорошо оплачивается работа бессмысленная и вредная для общества. Этой общей закономерности капитализма посвящена книга Дэвида Гребера «Бредовая работа». Гребер остроумно замечает, что при капитализме полезная осмысленная работа сама по себе воспринимается уже как привилегия, и, дескать, зачем за нее еще и платить. Оплачивать надо бессмысленную работу, вознаграждать за муки бессмысленности. Чернорабочие выполняют полезную трудную работу — их не уважают и платят гроши; гениальный поэт, первооткрыватель — нищие; купаются в деньгах клерки. Разумная работа: честная, полезная и радостная. Капитализм же не честен (платит по минимуму рабочим, по максимуму — мошенникам), провоцирует множество бесполезного труда (тема Гребера) и труда безрадостного. Безрадостного, ибо человек — разумное и нравственное существо: нечестная и бессмысленная работа его уничтожает. Труд задействует время, способности, жизнь; безрадостная, нечестная и бессмысленная работа — Молох, пожирающий человека.
Геройством считается — что безумно, хотя кажется многим очевидным — лишение пищи и одежды (война), а не их предоставление (труд). Торговля как обеспечение жизни считается чем-то низменным, хотя должна быть делом благочестивым и благородным. Накормить голодного и одеть нагого — в этом больше добродетели и героизма, чем в умерщвлении врагов. Нам нужно, считает Рёскин, завоевание дарами, победа созидания, а не разрушение. Удар заступа важнее удара сабли. Есть множество дел, требующих больше смелой и самоотверженной борьбы, нежели война.
Это все та же тема: война в близости к смерти задействует предельные энергии человека, а мирные — нет. Как странно, что люди бескорыстно и жертвенно воюют, проповедуют, идут на жертвы, но не могут бескорыстно продавать хлеб, давать работу. Почему эта область жизни — экономика — не проникнута героизмом, благородством, благочестием?
Торговля и промышленность должны, по Рёскину, быть устроены по нормированному жалованью, как благородная служба производства и доставления людям наилучшей еды, одежды и пр. Почему все профессии благородно и любя делают свое дело за нормированное жалованье — а часто и просто бескорыстно, а торговцы и промышленники нет, хотя и делают важное, нужное, полезное дело обеспечения жизни? Капитан, врач, учитель при необходимости умирает за подведомственных ему — но не царь, чиновник, богач. Наоборот — за них умирают. Почему?
Рёскин задает нетривиальный вопрос: промышленник ближе к рабочим, чем офицер к солдатам или священник к пастве, почему же в случае промышленника/пролетариев не образуется духовной общности, как в случае офицера/солдат, священника/паствы? Почему общая работа на одном и том же предприятии не объединяет их, когда бы это было столь естественно? Монастырь, крестьянская община, средневековые коммуны и гильдии — все это примеры экономических духовных общностей, где культивируются энергии общего труда и жизни, солидарности, взаимной ответственности — всего того, чего нет у капиталистического предприятия по определению (ибо капитализм прямо и непосредственно внушает, что основа экономических практик — выгода и договор).
Капиталистическое предприятие есть в этом смысле место антропологической катастрофы: здесь нет самих условий возможности возникновения нормальных человеческих отношений, они не предусмотрены в самой архитектуре антропоэнергий такового предприятия и даже противоречат им. Исключение: профсоюзы, рабочее движение как раз были направлены против капиталистических взаимоотношений.
Существуют статистические данные, показывающие, что производительность предприятия растет после забастовки. Потому что в забастовке задействованы энергии борьбы, высокой цели, солидарности, и они «освящают» предприятие и его работников. После забастовки предприятие работает уже не только энергиями сребролюбия: рабочая борьба включила фактор автономности — и работа предприятия стала эффективней. Рабочий уже не просто тот, кто продает свою способность к труду ради денег, но борец, товарищ, кто-то, вышедший за границу обычного ради чего-то вроде высокой цели. Даже если цель — повышение зарплаты, улучшение условий труда, совместная борьба трансцендирует ее участников за пределы их личных целей.
Христианская политэкономия
Рёскин возвращает нас из безумной перспективы экономики как области эгоизма в пространство здравого смысла. Он говорит: истинная политическая экономия — это когда архитектор воздвигает крепкие красивые здания, певец правильно пользуется голосом, хозяйка сноровисто занимается своим домом.
Бедный певец будет петь за деньги богача — и целью этой операции будет не пение, а деньги. Тут мы видим типичную структуру страсти: одна из энергий переподчинила все другие, в данном случае сребролюбие подчиняет все энергии. Талант и красота — искусство — на самом деле есть подлинный центр политэкономии: красивое, развивающее человека и мир вокруг него производство, распределение, потребление. Политэкономия есть искусство созидания красоты, блага в обществе и экономике. Экономический мейнстрим же подразумевает обогащение и власть одних и обеднение и бесправие других, то есть расчеловечивание всех, нравственное уродование всех и физическое, материальное уродование тех, кто оказался внизу. Экономический мейнстрим, доказывая полезность и рациональность этого расчеловечевания, сам есть расчеловечивающая (имморализирующая) дискурсивная практика.
Не наращивание реальных вещей, не прирост бытия, а прирост денег, то есть фикции. Не реальные продукты, а деньги становятся главным — фиктивное богатство, а не реальное богатство. Не реальная собственность, а денежная власть над трудом — вот главное в капитализме.
Что будет делать капиталист со своей собственностью, если рядом не будет бедняков, которых можно нанять (подобный мысленный эксперимент проводит свт. Иоанна Златоуст в 34-й беседы на Первое послание к Коринфянам)? Ничего, а значит, не собственность сама по себе важна для капитализма, а наличие денег у капиталиста и их отсутствие у бедняка. И вот тогда, на этом противоречии, закрутится двигатель наемного труда. Не деньги сами по себе, а деньги как отношение власти — вот что важно.
Деньги как власть над трудом — вот формула капитализма. И эта власть находится в прямом отношении к степени бедности и в обратном отношении к степени благосостояния и свободы других людей. Если все население будет находиться в благосостоянии, капитализм умрет, ибо на работу к капиталисту не будет наниматься. Причина богатства и власти капиталиста — бедность пролетариев. Следовательно, капитализм в своей основе имеет прямое нарушение евангельских заповедей: не кормите голодного, не лечите больного, не давайте жилье бездомному, не помогайте заключенному — но используйте их бедность для своей прибыли. Не помогайте другим, а эксплуатируйте их нужду. Сравните теперь все это с обетами бедности и послушания, двумя механизмами, уничтожающими те энергийные образы, которые как раз культивирует капитализм (власто- и сребролюбие). Искусство богатеть есть искусство обеднять других: «богатство есть искусство водворять наибольшее неравенство ради личной нашей выгоды».
При этом Рёскин понимает, что чисто денежно выгодно улучшать быт, досуг, плату, условия работы для пролетариев — тогда они лучше работают, больше покупают, уменьшается преступность. Но, говоря по-марксистки, тут вступает в силу основное противоречие общественного характера труда и частного присвоения продуктов этого труда. Да, все вышеперечисленное выгодно для общества в целом, даже для класса капиталистов в целом, но не для каждого капиталиста в отдельности. Каждому капиталисту в отдельности выгодно выдаивать пролетария по полной, экономить на оплате и условиях его труда и пр.
Тенденция к абсолютному обнищанию пролетариата встроена в капитализм — другое дело, что ей противодействует рабочее движение. Безусловный социальный прогресс XX века на Западе — не заслуга капитализма, а эффект внутреннего рабочего движения изнутри и коммунистической угрозы извне. Когда коммунистическая угроза пала, а рабочее движение деградировало, социальный прогресс откатили назад, социальные завоевания предали, а капитализм вернулся в естественную для себя форму абсолютного эгоизма (неолиберализм).
Тяга к выгоде порождает неравенство, кое — даже «справедливое», повторяет святоотеческую мысль Рёскин, — обогащая капиталиста, обедняет общество в целом: что выгодно одному, не выгодно всем. А всем было бы выгодно, чтобы наступило равенство, чтобы все богатели. Завышать цену при кризисе выгодно для богача, но это ведет общество к коллапсу.
Важно понять, что это не «экономический закон», что «стремление к максимальной прибыли» не естественно и рационально, а есть просто страсть, банальный грех, эссенциализированный «экономической наукой»: она выделяет одну страсть (сребролюбие) из многообразной полноты человека и выставляет ее основной, тем закрепляя власть сребролюбия.
Еще одна ценнейшая мысль Рёскина, к которой современная экономическая наука только сейчас начала подступать: мораль — важная экономическая категория. Количество собственности, товаров, услуг, денег ни о чем не говорит, надо смотреть на конкретные практики. Скажем, и сейчас «статистика» может показывать экономический рост, но при этом массы беднеют. Статистика врет? Нет, просто надо учитывать колоссальное неравенство, то есть факт, что «рост» пришелся на богачей, а массы обеднели.
Подлинные экономические показатели должны быть антропологичны: это уровень жизни и неравенства, уровень благосостояния масс, уровень безработицы, доступность медицины, смертность и пр. А не показатели «экономики вообще», сами по себе ничего не значащие. Идеология homo economicus — такое же оправдание греха, «естественности и разумности» греха, как и расизм, сексизм, любой цинизм, любая логика типа «надо всегда быть за себя и свои дурные черты, потому что такова природа». Нет, природа не такова, ибо человек вообще бессущностен: есть только свобода и ее раскладки. И экономический мейнстрим выдает за природу раскладку страсти сребролюбия.
Рёскин пишет то, что и до сих пор не всегда понимают: проблема не в лентяях, мошенниках, бездарях, пьяницах, преступниках, а в системе их производства. В том, что богоподобные существа в столь больших количествах деградируют. Нужно изменить систему образования и другие институты — то есть изменить систему производства людей, сменить модель сборки человека. Капитализм производит людей, редуцированных до их способности «приносить пользу», участвовать в конкуренции, до простейших страстей честолюбия и сребролюбия (не зря капитализм порождает массовый атеизм и материализм — дискурсивные практики, внушающие людям, что они лишь сгустки мяса и элементарных потребностей; и делает их действительно такими).
Каждый человек богоподобен — следовательно, нет плохих людей, есть плохое производство людей. Нам нужны не тюрьмы, чтобы туда выбрасывать «плохих», а школы, чтобы производить «хороших». Нам нужно раскрывать богоподобие каждого, а не оставлять человека один на один со зверством всеобщей конкуренции, где он сам станет зверем.
В этих замечаниях Рёскина нам важно понимание энергийности, несущностности человека, понимание, что есть разные модели сборки человека. И капитализм культивирует ту модель, что христианству известна как «грешник».
Принцип «покупать дешевле, продавать дороже», по Рёскину, есть самая наглая безнравственная ложь. Продавать кому? Бедняку, издыхающему от голода, солдату, отправленному на грабеж колоний? Выпады Рёскина против меркантилизма сохраняют свою силу, хотя классического меркантилизма давно уже нет — но до сих пор есть капитализм. Поэтому надо напоминать, что подлинное богатство нации — не деньги, а люди. Люди, создающие экономику — услуги, товары, саму экономическую структуру. И поэтому якобы научный подход, игнорирующий людей и исследующий только деньги, сделки, предприятия, совершенно неверен, ведь это все есть не нечто независимо существующее, а именно акты людей, продукты их актов.
Истинные богатства — люди, которые и производят все материальные богатства, и поэтому подлинная цель экономики — «создание как можно большего количества человеческих существ, дышащих полной грудью, ясно смотрящих на жизнь и чистых сердцем», «производство доброкачественных душ есть безусловно главное и выгодное»: небесное богатство, подлинное христианство. Так же, как Маркс считал промышленность материализованной человеческой психологией, так и Рёскин вскрывает антропологическую природу экономики. Главное производство есть производство людей, и люди все производят, основная единица экономики — человек. И это главная тема СА — «производство людей», то есть практики себя. Экономика из человека и для человека, совокупность практик себя, опосредованная социумом.
Богатство народа не в цифрах, а в достоинстве производимых и потребляемых вещей. Считается, что производство и купля-продажа сами по себе полезны, но это чистое безумие. Главное — цель производства и торговли, но экономический мейнстрим само производство-куплю-продажу считает целью экономики — это общественное выражение страсти сребролюбия. Для стяжания денег сребролюбцем нет никакой иной цели, кроме самого этого стяжания.
Среди всего многообразия книг по экономике Рёскин выделяет Книгу Притчей Соломона, «истинно практическое руководство промышленника». Да, в Библии есть законы экономики! И христианину по экономике надо читать Библию, а не мейнстримные учебники.
Рёскин выделяет следующие мысли из Притчей. Смерть — результат несправедливой экономической системы, а при этом «стремление к смерти — главный признак современной экономики». «Ограбление бедного, потому что он беден» — основное правило капитализма и прямое нарушение Библии. Богача и бедняка создал Господь, и вопрос здесь в том, увидят ли они друг в друге свет Создавшего их. Имя этого света — справедливость, Солнце Правды.
Таким образом, теология оказывается в центре политэкономии. Все это в Библии как бы не забывалось, но всегда как-то неправильно, считает Рёскин: вековая ошибка в том, что практиковалась не справедливость, а благотворительность, терпение, милостыня, утешения и пр. То есть паллиативные средства, а не лекарство от несправедливости.
Сколько проповедей на отвлеченные темы производится церквами, пишет Рёскин, но почти никогда — на практические политэкономические тексты Библии вроде Книги пророка Аввакума. Притчу о талантах надо понимать буквально — как притчу о деньгах и их трате. Но ведь не может Писание говорить о таких пошлых вещах, как деньги, вознегодуют многие. Вознегодуют, поскольку на всех нас давит долгая традиция перетолкования, или просто игнорирования вполне конкретных, практических политэкономических указаний Писания и Предания.
Предположим, что деньги заработаны честно и суть воплощение наших усилий, способностей, дарованных Богом. Так распорядимся ими правильно! Не странно ли, что мы считаем стыдным использовать физическую силу, чтобы столкнуть наших слабых братьев и сестер с выгодных мест, а использовать для тех же целей духовные способности не стыдимся. А ведь в этом и заключается суть конкуренции: борьба, вражда, имморализм. Если, как убеждает мейнстрим, конкуренция — основа экономики, то в основе экономики — грех, порок.
Почему у голодного нельзя отобрать хлеб физической силой, а деньгами, предприимчивостью — можно? Почему это вдруг «справедливо»? Конечно, трудолюбивым и талантливым должны доставаться первые места и справедливое вознаграждение, но зачем толкать менее удачливых и менее способных в яму? Зачем существуют слабые, больные, оступившиеся, потерянные — чтобы заботиться о них, чтобы цвела любовь, «чтобы явились дела Божьи», как отвечает Спаситель на вопрос о слепорожденном. Таланты даны для заботы и милосердия. Христианин понимает ограниченность, беды, страдания как дар — как возможность совместной работы, соборной радости действенной любви друг к другу.
Политэкономия есть наука о приобретении богатства — но какого? Приобретения путем грабежа, отравления, мошенничества? Или «законного приобретения»? Тогда это все меняет. Тогда политэкономия есть наука о справедливости, то есть раздел теологии! Человек тем и отличен от животного, что может управлять собой и своей жизнью (по СА — он несущеностен, энергиен), и здесь-то и возникает вопрос о (не)справедливости.
Следовательно, экономика есть вопрос выбора. Милость и правда — заповеди, надо их деятельно соблюдать, а не строить экономическую практику на их полной противоположности, как это делает капитализм. Экономическая наука провозглашает закон спроса и предложения неизменяемым, как неизменяемо течение рек. Но люди меняют реки, таким образом предотвращая наводнения и приспосабливая местность для плодородия. Почему с экономическими потоками нельзя делать так же? Экономика есть нечто, устроенное людьми, совокупность практик. Их, конечно, можно менять. А значит, тут вступает в свои права нравственность: экономика может быть безнравственной или нравственной; и для христиан, стало быть, она должна быть нравственной.
Вполне логично от экономического Рёскин переходит к политическому: это две стороны одной монеты. «Если правительство перестает быть практическим исполнителем Божественного закона, оно превращается в тиранию; истинное правительство старается внешними, формальными способами исполнить волю Бога по отношению к людям». Но ведь воля Бога и так исполняется, Ему не нужны помощники, скажет кто-то. Да, но и убийство, грабеж, упрощая, — тоже как бы «Его воля», все на свете — Его воля. Но мы-то все-таки должны исполнять Его заповеди, творить дела любви и милосердия. Говорить «это дело не наше, а Бога» — способ уйти от исполнения заповедей, которые даны как приказ, обязательный к исполнению. Это нарушает свободу? Как и любой закон! Вы против, потому что хотят нарушить вашу свободу грешить. Истинный закон, справедливый закон, милосердное вмешательство в экономику как раз обеспечивает свободу, — проговаривает очень важную мысль Рёскин.
Вспомним еще раз Бердяева: главное — свобода, она есть богоподобие человека. Чем ближе к материи, тем больше несвободы, и поэтому экономическая диктатура — средство освобождения. Она нарушает свободу только в таком смысле: ниспровергает тиранию сребролюбцев, свободу оставления братьев и сестер в грязи и страдании, свободу зла, свободу порабощать. Как раз экономическая диктатура только и обеспечивает свободу каждого, а экономическая «свобода» — порабощает большинство.
Общество — ткань, пишет Рёскин, рвется одна нитка — рвется все. Конкуренция есть разрыв ткани, милосердие — сбережение, сшивание ткани, выгодное всем. Разоряя кого-то («невидимая рука рынка» разоряет), вы создаете в обществе антиобщественный фермент.
Скажут, что милосердие — свободное дело христианина, и к нему нельзя принуждать? Как сказать: для христианина милосердие все же обязательно, и если государство не ставит себе цели милосердной политики, то это означает только то, что государство это не христианское. Христиане же обязаны строить «системы» милосердия — как можно более эффективного милосердия к как можно большему числу людей (это и делали в Византии, чья система социальной защиты не знала себе равных, пока не появились «социальные государства» XX века).
Скажут: «утопия». «Деловым людям» самым подходящим и реалистичным порядком вещей кажется тот, при котором обширная и беспорядочная толпа вырывает друг у друга все, что может. Топчет детей, стариков, фабрикует товары с помощью толпы рабочих, которых можно в любой момент выкинуть на улицу умирать с голоду. Это очень странный порядок для нации, называющей себя христианской (и тут возникает вопрос, который не поднимает Рёскин: почему же тогда именно христианский мир породил капитализм?).
Капитализм, пишет Рёскин, — самое вопиющее в истории нарушение заповедей религии, которую общество якобы исповедует. Корень зла — сребролюбие, говорит христианство. Сребролюбие — двигатель прогресса, говорит «христианское» общество. «Горе богатым» и «блаженны нищие», говорит христианство. «Блаженны богатые» и «горе нищим», говорит «христианское» общество. Воистину, как писал Федоров, «ни в одной религии нет такого противоречия между идеею и фактами, как в христианстве».
Основной миф капитализма — миф о «невидимой руке рынка». Миф о том, что именно грех сребролюбия, себялюбия приводит к всеобщему счастью. Трудно выдумать нечто более нехристианское. О конкретных социально-экономических реалиях и практиках капитализм по Джону Рёскину — в следующий раз.
