на наш Телеграм
Статьи великопостного цикла 2017 г. — Мы оставлены Богом. Пять кинотеологий. — Во Христе прогорк мир. К генеалогии нигилизма и фундаментализма. — Лайфхак: что делать после конца света. Эсхатологические заметки. — Чего следует желать. Прикладная демонология. — Как христианство сделало женщину свободной. Набросок христианского феминизма. — Пасха Моисея и Пасха Христа. Богословие Революции.
В прошлый раз мы говорили о нескольких киноновинках, рассматривая их как симптомы: молчание Бога, фундаментализм, разрушение семьи. Попробуем теперь поставить диагноз.
Слово «критика» имеет два смысла: разбор и критиканство, анализ и обвинение. Василий Розанов — «русский Ницше», «русский Фрейд», как называли его любители ярлыков, — один из сильнейших критиков христианства. Большинству читателей (да и ему самому) казалось, что он критикует во втором смысле; субъективно это так и есть. Но попробуем рассмотреть его критику в первом смысле — ведь если бы всякая критика была бы услышана не «эмоционально», а «интеллектуально», если бы люди не спешили обижаться — как много бы можно было бы понять!
В «Судии мира» Розанов пишет:
«Собственно был оставлен христианам очерк “князя мира сего”, семьи, литературы, искусства. Но нерв был выдернут из него – осталась кукла, а не живое существо. Как только вы попробуете оживлять семью, искусство, литературу, как только чему-нибудь отдадитесь “с душою”, — вы фатально начнете выходить из христианства. […] Как только серьезна семья — христианство вдруг обращается в шутку; как только серьезно христианство – в шутку обращается семья, литература, искусство. Все это есть, но не в настоящем виде. Все это есть, но без идеала».
«Всё есть, но без идеала»
Наполеон Бонапарт говорил (цитирую по «Наполеону» Мережковского):
«Я пришел в мир слишком поздно: теперь уже нельзя сделать ничего великого, – говорит он в день коронования, 2 декабря 1804 года, тому самому Декрэ, который боится, что император «сошел с ума». – Конечно, моя карьера блестяща, мой путь прекрасен. Но какое же сравнение с древностью! Там Александр покорил Азию, объявляет себя сыном Юпитера, и, за исключением матери его, Олимпии, которая знает, в чем дело, да Аристотеля, да нескольких афинских педантов, весь Восток верит ему. Ну а если бы я вздумал себя объявить сыном Бога-Отца и назначить благодарственное богослужение по этому поводу, то не нашлось бы такой рыбной торговки в Париже, которая не освистала бы меня. Нет, в настоящее время народы слишком цивилизованны: нельзя ничего сделать!»
В настоящее время народы слишком цивилизованны: нельзя ничего сделать! Как это «ничего»?! Ты полмира завоевал, Гражданский кодекс создал, со времен Александра не было равных тебе? А вот что: не может себя обожествить, торговка засмеет!
Снова Розанов, «О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира»:
«Нельзя оспорить, что начертанный в Евангелиях Лик Христа – так, как мы Его приняли, так, как мы о Нем прочитали, – “слаще”, привлекательнее и семьи, и царств, и власти, и богатства. […] С рождением Христа, с воссиянием Евангелия все плоды земные вдруг стали горьки. Во Христе прогорк мир, и именно от Его сладости».
Во Христе прогорк мир. Только не будем спешить оскорбляться. Продолжим чтение:
«Но очевидно, что Иисус – это “Тот Свет”, поборающий “этот”, наш, и уже поборовший. А предикаты к нему, из которой угодно линии равно возможных, вы изберете по усмотрению сами. Церковь всегда считала Христа – Богом, и ео ipso принуждается считать весь мир, бытие наше, самое рождение, не говоря о науках и искусствах, – демоническими, “во зле лежащими”. Так она и поступала. Но это не в смысле, что чему-то надо улучшаться, а просто – что всему надо уничтожиться».
«Всему надо уничтожиться» —
вот он, нигилизм. Нигилизм — не свойство современной культуры, а действие христианства в истории. Современная культура и есть плод этого действия: нигилистическое выгорание всех ценностей, всех святынь.
Все это, конечно, есть и у классика нигилизма — Ницше в «Воле к власти»:
«Нигилизм стоит за дверями: откуда идет к нам самый жуткий из всех гостей? […] в одном вполне определенном толковании, христиански-моральном, заложен корень нигилизма. […] Близится время, когда нам придётся расплатиться за то, что целых два тысячелетия мы были христианами: мы потеряли устойчивость, которая давала нам возможность жить, — мы до сих пор не в силах сообразить, куда нам направиться. […] Теперь всё насквозь лживо, всё — «слово», всё спутано — или слабо, или чрезмерно».
Розанов писал в начале XX века, Ницше — в конце XIX, а Тацит, великий древнеримский историк — в I:
«[Христиане] своими мерзостями навлекли на себя всеобщую ненависть. [Христианство], зловредное суеверие стало вновь прорываться наружу, и не только в Иудее, откуда пошла эта пагуба, но и в Риме, куда отовсюду стекается все наиболее гнусное и постыдное и где оно находит приверженцев. [Христиан] изобличали не столько в злодейском поджоге, сколько в ненависти к роду людскому».
«Ненависть к роду людскому»
Почитаем Новый Завет:
«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк 14:26).
Если бы мы только могли отвлечься от того факта, что это говорит «сам Христос в Библии», а восприняли просто как слова неизвестного человека — то Боже, какое это кощунство! Семейный ценности отвергаются напрочь:
«Ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж» (Мф 22:30).
Сыну умершего отца сказано:
«Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать
своих мертвецов» (Мф 8:21-22).
Иди за Мною, а труп отца брось. Вот что так бесило Розанова: семья — «самое святое», не так ли? — отвергается, лишается всякой ценности (Розанов вообще-то не защитник «разврата», как его часто подают, а наоборот, один из первых кто заговорил о «кризисе семьи», один из первых кто начал «семейные ценности» защищать). Современности присуще разрушение семьи, отвержение семейных ценностей. И это — прямой плод христианства, что было очевидно Розанову, и что современным защитникам этих ценностей еще предстоит понять.
А вот апостол Павел, распространивший нигилистическую бациллу христианства по всей ойкумене:
«Совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос» (Кол 3:9-11).
И более того:
«Нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе» (Гал 3:28).
У «ветхого человека», — т. е. «нормального», не затронутого Христом, — есть своя религия, свои традиции, своя нация, свое социальное положение, свой пол. А Христос всё это уничтожает: уничтожает религиозную, национальную, социальную, гендерную идентичность. Воистину христиане —«ненавистники рода человеческого», ибо разрушили всё святое, обесценили все ценности; заразили мир нигилизмом. Феофилакт Болгарский, «Толкование на послание к Колоссянам»:
«Вот и еще похвальное отличие нового во Христе человека, что в нем не берется во внимание ничто внешнее: ни род, ни достоинство, ни предки».
Род, достоинство, предки — все идет к черту. Похвальное отличие христиан — быть «без роду, без племени», предать свой род и своих предков, отбросить достоинство. У каждого в этом мире есть своё положение, своё место — не самое ли главное в жизни, не основа ли счастья? — а тут вдруг:
«Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову» (Лк 9:58).
Т. е. хуже скота, не имеет своего места — живет в утопии. Все люди как люди, а христиане пошли утопию строить. Ну как, получилось, все счастливы?
«Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша. […] мы несчастнее всех человеков» (Кор 15:13,19).
Тщета и несчастье
Но кто на самом деле верит, что Христос воскрес? Скажем прямо — никто или почти никто. Отсюда несчастье современных людей: мы обменяли на веру в воскресение Христа всё, что у нас было, саму нашу идентичность. Теперь мы никто (нигилисты), и разрушено напрочь всё: традиции, нации, семьи, религии. Но если Христа нет, остаётся лишь горечь.
Как хорошо было бы вернуть себе идентичность! Как легко быть евреем, защищающим Землю обетованную, как хорошо быть арабом, борющимся с израильской оккупацией, как приятно быть русским, воюющим за Русский мир, как хорошо быть украинцем, защищающим украинство… ну и далее по списку. Очень хочется стать фундаменталистом и «вернуться» — куда-нибудь, у каждого свой вариант, — вернуться к идентичности, прочной, надежной, удобной. А то что же мы так — хуже лисиц и птиц небесных. Хочется уже иметь свой дом, крепкую семью, понятные и ясные убеждения.
Все это, может быть, и сработает в нехристианских культурах (хотя вряд ли — они тоже заражены: через западную технику, институты, книги, идеи и прочее), но никак не может получиться в (пост)христианском мире. И вот почему.
Во-первых, то, что мы любим/ненавидим (знак эмоции не важен, важен объект) в западной культуре — это и есть нигилизм. Современные свободы или «разврат», права человека или безбожие — как «это» ни называй, зафиксируем «это» как отличительную черту (пост)христианской культуры. И — вот она, ловушка: христианин не может быть фундаменталистом, потому что в этом случае он пытается вернуться в дохристианскую стадию, ликвидировать христианскую историю. Чтобы стать последовательным фундаменталистом, следует отречься от христианства, стать язычником или исламистом. Вспомним симптоматичное «вот если бы они это сделали в мечети» — мол, убили бы их к черту, — какое тут сквозит желание отказаться от всей этой христианкой кротости и начать уже убивать — ведь это так сладко, это же одна из основ дохристианских культур.
Но и секулярист не может просто оставаться собой. Раз мы пришли в эту точку истории — торжества нигилизма, разрушения, тщеты и несчастья, — то следует понять: люди не смогут находиться в таком состоянии долго, все завоевания Запада рухнут под фундаменталистской волной. Секуляристу следует понять, что он не враг, а продукт христианства.
Фундаментализм — это желание вернуть идентичность в условиях победившего нигилизма, потери идентичности, причиненной христианизацией (важный момент — фундаментализм возможен только в модерне, это не архаика). Юнг писал, что коренной американец преисполнен экзистенциальной значимостью — ведь он встроен в космос, через свои ритуалы он помогает солнцу вставать каждый день. А европеец преисполнен ничтожеством: солнышко без него двигается, он в космос не встроен, он в холодной ньютоновской пустоте:
Там, где эллину сияла Красота,
Мне из черных дыр зияла Срамота.
[…]
Все лишь бредни — шерри-бренди, ангел мой,
как писал Мандельштам. И это правда. Но не будем забывать, что мезоамериканец, дабы солнышко продолжало вставать, приносил регулярные кровавые жертвы, в коих солнце на самом деле совсем, ну совсем не нуждается: оно вставало до нас и будет вставать после нас. Человек действительно бесприютен, и у него на самом деле никогда не было места в мире, — только до Евангелия он этого не знал. А теперь знает, и это знание разрушительно.
Непринятие этого невыносимого разрушительного знания создает феномен постправды. Фундаменталист знает, что он несет чушь, он всё понимает, но эмоционально, экзистенциально не может принять правду: отсюда его истерика. Или скажем как будто противоположное, а на самое деле то же самое: разноголосица СМИ, плюрализм мнений, крайняя неопределенность, создаваемая масс-медиа, ведет к «коррозии истины» (Ваттимо) — «железной истины», какой-то одной больше нет, одни мнения, интерпретации. По Ваттимо, это ведет в пределе к любви, так как понимая, что истины как «железного» факта нет, все видят, что остаются только реальные люди, и ради «истины» их убивать не надо (т. е. побеждает нигилизм). Но «коррозия истины», как мы видим, вполне приводит к обратному эффекту: фундаменталист, оставаясь один, без «железной истины», потерявшийся в разноголосице, имитирует, что «железная истина» есть (повторим — прекрасно зная, что это не так).
То, что принесло в мир христианство, невыносимо жестоко
«Люби и делай, что хочешь» — прекрасная фраза. И на редкость бессодержательная. Как это «любить»? Как это — делай что хочешь? Можно конкретней? Нам нужны точные инструкции!
Продолжим цитировать Павлово Послание к Колоссянам. После того как апостол объявил, что самого важного для нас во Христе нет, он пишет:
«Более же всего облекитесь в любовь, которая есть совокупность совершенства» (Кол 3:14).
Что делать с «любовью»? Можно мне список — что можно а что нельзя делать, кто плохой кто хороший, во что верить во что нет?
«А теперь вы отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; не говорите лжи друг другу, совлекшись ветхого человека с делами его» (Кол 3:8-9).
Вот хотя бы одна черта: отвержение насилия и лжи. Но постойте, разве насилие — не отличительная черта фундаментализма, или вообще всех нехристианских культур? Вот князь Владимир. До крещения — блестящий воин, берет, что хочет: престол, женщин, земли. И это не грех: он норманн, а в скандинавской религии это все — добродетели, война — жертвоприношение богам (это я к тому, как «все религии любви учат», ну конечно). А что после? Казнить никого не хочет, голодных кормит. А дети? Борис и Глеб — их отец брата убил ради престола, а они как овцы под нож пошли — слушать стыдно! Красивая блестящая жизнь настоящих мужчин, благословленная богами: христианство уничтожило её. Насилие — вот что нам нужно.
«Я не хочу быть красивым, не хочу быть богатым, я хочу быть автоматом, стреляющим в лица», — читает Хаски.
Фундаментализм — злоба, нигилизм — любовь
В «Бойцовском клубе» Паланика (обязательная к прочтению книга в моем отрочестве) все это показано с удивительной силой: к черту современную цивилизацию — хочу драться, хочу рушить, хочу взрывать. Экранизация «Клуба», если помните, кончается взрывом небоскребов. И уже через несколько лет после выхода фильма небоскребы и правда взорвались.
Хаски и Паланик правы, но негативно: «красота» и «богатство» — пыль, комфортабельная квартира и хорошо оплачиваемая работа — тщета. Но создавать Бойцовский клуб не обязательно, не обязательно становиться «автоматом, стреляющим в лица».
В новостях я как-то услышал о массовых изнасилованиях езидок: «такого нельзя себе и представить». Правда, вот прям и представить нельзя? Или это напротив один из главных фантазмов современных людей? Только изнеженные северяне мечтают, а брутальные южане делают.
Фантазмы людей, медийное насилие и насилие реальное — образуют единый феномен. Человек мечтает, медиа экранирует фантазм, фантазм взрывается в реальное в теракте, теракт возвращается через медиа в психику субъекта.
«Свобода» — но какая? На Западе есть свобода слова, но не действий: не пресловутая «вседозволенность» характеризует Запад, а напротив — крайняя регламентация жизни. А вот в “Исламском государстве” (запрещенная в России организация) есть свобода именно действий: хочешь – расстреливай, хочешь – насилуй. И вот такую свободу — не слова, а действий — и ищет фундаменталист, а не каких-то невнятных традиционных ценностей и «духовности»: свободу гнева, ярости, злобы, злоречия, сквернословия.
Тему свободы можно тематизировать иначе. В великолепной книге Гребера «Долг» он крайне интересно прослеживает как менялось понятие свободы. Вкратце: «свободы» две: «свобода-дружба» и «свобода-власть». Быть свободным: быть встроенным в сеть отношений с близкими, родными, свобода-в-сообществе. Быть свободным: быть способным приказывать и убивать. Первое предполагает свободу всех и всеобщий мир, вторая — иерархию, господство и рабство. Историю можно рассматривать как диалектику этих двух понятий свободы. В терминах Павла: свобода любви и свобода гнева.
Вечная спайка иллюзии и насилия. Сатана — отец лжи и человекоубийца от начала. Не может человек просто так пойти и начать убивать, воровать и насиловать (ведь душа — по природе христианка) — ему нужна санкция, оправдание: иллюзия. Христианство разрушило иллюзии, свергло идолов, разрушило идентичности: санкции на насилие не стало.
Суть нигилизма, как прекрасно знал Ницше, — морализм, «любовь». Что остается, когда ничего нет — это люди из плоти и крови. Просто «бессмысленная» плоть (идентичности-то все уничтожены) и отношения с ней. Другими словами, остается только этика.
«Если Бог есть, то все позволено» — переворачивает Лакан Достоевского — и правильно делает.
Боги любят кровь и грязь. Но если идолов нет, то ты не жрец, а просто убийца. Если богов нет, то у вас не мистериальная оргия, а просто бордель. Если ты вынимаешь сердце из грудины, даже на красивой пирамиде — ты психопат, а не помогаешь солнцу взойти.
Похоже, одним из последних идолов современности остается искусство. Если мы слышим о художнике или писателе, который много пьет, изменяет жене и прочее — нам часто кажется, что ему «можно», потому что он гений. Но если бы мы не знали, что он художник? О нашем соседе, ведущим себя также мы не говорим «гений», мы говорим «алкаш». Искусство еще освящает иные мерзости. Этот идол тоже следует свалить — как и любой идол.
Третья позиция
Если христианство сделало свою работу, то остаются «просто» люди — то их можно или любить, или убить. Хочется убить — тогда выдумай себе идеологию. А если нет? Тогда между тщетой секуляризма и сладостью фундаменталистского насилия необходимо ввести третью позицию. (Вообще можно быть уверенным: если повседневная болтовня предлагает две позиции по тому или иному вопросу, то они обе неверны; не правы и либерал и консерватор.) Есть тайная третья позиция, перпендикулярная плоскости досужих рассуждений, — истинная. И она — христианство, но осознанно отвергающее фундаментализм и осознавшее секуляризм как свою задачу и цель.
Не в том дело, что нам надо согласиться на бессмысленность «буржуазной жизни» — нет. Но и не в том, чтобы разрешить себе «всех убить». Розанов справедливо говорит, что в (пост)христианских обществах все как бы есть, но с вынутым нервом, несерьезно, без идеалов. Вот Наполеон — всем хорош, но его засмеют, если он осмелиться провозгласить себя богом (обычное дело в дохристианскую эпоху). Но с другой стороны: все хоть и «несерьезно», но есть. Наполеон — не бог, но был же великом политиком и полководцем.
Вернемся к «Бойцовскому клубу». У главного героя — раздвоение личности. Один, «настоящий», аноним — обычный скучный клерк. Другой — его «альтер эго», этакий сверхчеловек, Тайлер. Именно Тайлер организовывает Клуб, а затем и революцию. Клерк мечтает быть сверхчеловеком от бессмысленности своей жизни. Как он узнает, что он — Тайлер? — спрашивая у своей возлюбленной! Истина самого себя открывается через любовь. Почему он в конце концов восстает против Тайлера? Потому что Тайлер хочет убить его возлюбленную: любовь несет истину и противостоит насилию. В начале «Клуба» у нас есть две позиции: якобы счастливого, а на самом деле сплошь несчастного клерка, и блестящего сверхчеловека.
Ницше различал два вида нигилизма: «пассивный» («усталый», «знамение слабости», «цели и ценности […] более не вызывают веры к себе») и «активный» («насилие, направленное на разрушение»).
Пассивный нигилист – это, конечно, главный герой, активный — конечно, Тайлер. Но любовь разоблачает: у этих двух позиций один субъект (ибо фундаментализм есть лишь момент внутри диалектики нигилизма) и любовь же заставляет занять третью позицию. Буржуазная жизнь бессмысленна — да, но это не означает, что надо выпускать на волю дух чистого насилия: нет, любовь нас спасет (вот так вот я превратил контркультурную классику в какую-то мелодраму, а почему нет).
«В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин 4:18).
Любви не ненависть противоположна, а страх. А ненависть, как мы знаем хотя бы из Фрейда, — поменявшая свой знак любовь. Гнев на бессмысленность современной жизни оправдан, не оправдано насилие как ответ на неё. Насилие бессильно. Что не отменяет его ужаса, конечно. Еще одно следствие христианизации: по Жирару, христианство разоблачило и ликвидировало главный инструмент усмирения насилия в человеческих обществах — механизм козла отпущения, систему жертвоприношения — но не значит ли это в сущности, что теперь мы не в состоянии контролировать наше насилие?
Еще раз апостол Павел:
«Я вам сказываю, братия: время уже коротко, так что имеющие жен должны быть, как не имеющие; и плачущие, как не плачущие; и радующиеся, как не радующиеся; и покупающие, как не приобретающие; и пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего» (1Кор 29:30-31).
«Имеющие, как не имеющие» —
вот способ христианской жизни. Все что было и может быть — не отвергается, но оно теперь «несерьезное», «без идеалов» — без освящения богов, десакрализовано. Без насилия. Ибо где серьезно, где идеалы, где боги — там любви нет, там насилие. А как же Иисус? Иисус — Бог, но Распятый. Христианство — религия не «духовности», а Плоти и Крови, и христианский Бог — Человек с ранами от гвоздей.
Вернемся к Ницше, который почти все понял. Он знает, что нигилизм — продукт христианства, и что он повязан с морализмом. Он знает также, что нигилизм — свержение метафизики, категорий, которые «сверху» обосновывают мир:
«Что означает нигилизм? — То, что высшие ценности теряют свою ценность [«проходит образ мира сего» по Павлу]. Нет цели. Нет ответа на вопрос «зачем?»
Но Ницше не докрутил до конца: свержение высших ценностей не означает свержения христианства, но, напротив, есть цель и задача христианства. Это первое. А вот второе. Ницше видит, что ценности обесценились, но зачем он хочет новых ценностей? Внутри текста Ницше происходит это перетекание: из нигилизма в фундаментализм. Ценностей нет, но мы придумаем новые — как такое возможно, если идея каких-то ценностей сама обесценилась? Мы их придумаем, пересоздадим, хотя знаем, что любые ценности — чушь: так мы находим уже у Ницше феномен постправды. Его сверхчеловеки, первобытные воины, белокурые бестии — это не выход из нигилизма, а фундаменталистская реакция на и внутри нигилизма. Ницше не выносит нигилизма и переходит на сторону насилия и новых иллюзий. Но однако незадолго до победы безумия он посылает записку:
«Спой мне новую песню: мир прояснился, и все небеса возликовали. / Распятый».
«Любовь» — наверное, самое замыленное слово на свете. Что делает любовь — романтическая, «половая», влюбленность? Она унижает, смиряет. Она ломает гордость. Она делает смешным. Она делает глупым. Гордец серьезен, а «серьезные влюбленные» — оксюморон. Влюбленные смеются, и ничего им не важно: они нигилисты. Мир прогорк для них: в целом мире важны друг для друга только они двое, а мир умер.
В мире смысла нет, идентичности — глупость. Поймем это не как проклятие, а как радость, как освобождение. Нигилистическое выгорание всех ценностей выглядит именно так: это не монах, безрадостно уходящий в горизонт в глубокой задумчивости (аскетическая литература всегда знала, что серьезность — признак прелести), а веселье влюбленных, легко отбросивших — всё. Была бы только любовь, был бы только Христос — а иначе «мы самые несчастные из человеков».
Несколько книг на тему:
«После христианства» Джанни Ваттимо — превосходнейшая книга: анализ современных реалий как продукта христианизации. Размышление о том, как по-христиански отвечать на «вызовы современности», а главное — не фундаменталистское (!) «Платон мне друг, но истина дороже», а безусловный приоритет «дружбы» над «истиной», по Павлу опять же:
«И да владычествует в сердцах ваших мир Божий, к которому вы и призваны в одном теле, и будьте дружелюбны» (Кол. 3:15).
Две книги Славоя Жижека о христианстве. Дадим только цитату из этого марксиста, лаканианца и атеиста:
«Подлинное христианское наследие слишком драгоценно, чтобы оставлять его на съедение фундаменталистским выродкам».
Рене Жирар как никто другой показал вечную связку религии и насилия, показал, как христианство её разоблачило: христианство, религия, насилие — вот этот узел, о котором мы пытались думать.
Христос Яннарас, классик православной мысли, в книге «Хайдеггер и Ареопагит, или Об отсутствии и непознаваемости Бога» вслед хайдеггеровскому толкованию слов Ницше «Бог умер» показывает, что нигилизм — закономерное событие христианской истории, а главное — позитивное событие, так как в нигилизме открывается возможность подлинного — апофатического — Богопознания. Яннарас определяет нигилизм как «теологию отсутствия».
О Розанове, в частности о его отношении к христианству, у нас был в блоге отдельный материал.
Прекрасное исследование о отношениях христианства и Ницше читайте в книге Мариона «Идол и дистанция».
