на наш Телеграм
Статьи великопостного цикла 2017 г. — Мы оставлены Богом. Пять кинотеологий. — Во Христе прогорк мир. К генеалогии нигилизма и фундаментализма. — Лайфхак: что делать после конца света. Эсхатологические заметки. — Чего следует желать. Прикладная демонология. — Как христианство сделало женщину свободной. Набросок христианского феминизма. — Пасха Моисея и Пасха Христа. Богословие Революции.
В прошлый раз мы ввели принцип эсхатологической суперпозиции: приход Антихриста и Славное Пришествие произойдут одновременно, пшеница и плевелы растут вместе вплоть до Конца. Поговорим подробнее о этих двух режимах — режиме века сего и режиме века грядущего.
Человека в современной философии часто определяют как существо желающее и существо рассказывающее. Режим пшеницы и режим плевел можно рассмотреть как два типа порядка желания и речи.
ПРОНЗИТЕЛЬНО-БЕЗНАДЕЖНЫЙ УЖАС
Очень точной иллюстрацией к последующим моим рассуждениям станет «Лолита» Набокова — лучший роман о любви и лучший психоаналитический роман (ирония в том, что сам Набоков ненавидел психоанализ). Ведь «Лолита» — это рассказ перверта о том, как он преодолел свою патологию с помощью любви, а психоанализ и есть — лечение желания посредством речи любовью.
Счастливые, чистые как Адам и Ева дети «в княжестве у моря, в одно далекое лето» влюбились друг в друга. Их любовь в шаге от счастливого разрешения была сорвана«непристойным одобрением бородатых купальщиков», «внезапной суматохой в кустах» и в итоге — смертью «изначальной девочки», без которой «и Лолиты не оказалось бы никакой». Неудача любви сломала желание Гумберта, отныне вынужденного желать повторения первичной сцены (грехопадение). Реальная «изначальная девочка» умерла, а Гумбертом завладел фантазм, злая иллюзия (к слову, Лилит по иудейским поверьям — это демон, совокупляющийся с мужчинами, когда те мастурбируют).
Последующие девочки, «нимфетки» для него — не реальные люди, а носители его фантазма, в них он хочет не их, а исполнения фантазии. Фантазм поработил Гумберта и закрыл от него реальность. Темный двойник Гумберта Куильти крадет у него Лолиту. Лишившись своей жертвы, Гумберт начинает работу истины. Он пишет свою «исповедь»
«…отнюдь не для того, чтобы прошлое пережить снова, среди нынешнего моего беспросветного отчаяния, а для того, чтобы отделить адское от райского в странном, страшном, безумном мире нимфолепсии. Чудовищное и чудесное сливались в какой-то точке».
После потери Лолиты он понимает — впервые — какое зло причинил ей. В гумбертовом видении Города Играющих Детей главное вот это:
«Тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре».
Он понимает, что дело уже не в его фантазме, а в реальной любви к реальной Лолите, и через работу покаяния — осознания причиненного зла, помощи Лолите, отказа от Лолиты — его грех излечен:
«Грех, который я, бывало, лелеял в спутанных лозах сердца, mon grand peche radieux, сократился до своей сущности: до бесплодного и эгоистического порока; и его-то я вычеркивал и проклинал».
Чистое детское желание, его срыв, зацикленность желания на первичной неудаче (первородный грех), зло, проистекающее из этой зацикленности, власть фантазма; любовь, вызывающая работу истины и покаяния, излечение, чистота желания, вернувшаяся в любви — вот краткий пересказ «идейного сюжета» набоковского романа, каковой я прошу считатать иллюстарцией к последующим мыслям.
ЗНАКИ
Часто говорят, что знаки, семиотическое — это нечто собственно человеческое. Дело, однако, обстоит ровно противоположным образом. Животное не в силах противостоять приказу знака. Рыбка в аквариуме готова размножаться, видя в окне пожарную машину (красное — знак «размножайся»). Природа постоянно говорит, она не способна молчать: оперение, расцветка, мимикрия, брачные ритуалы, крики, вой, птичье пение, химические ферменты и прочее и прочее и прочее. Власть знака в природе абсолютна.
У человека же наоборот: он, во-первых, способен знак создать (животные не создают знаки), а во-вторых — не следовать ему (на что не способно животное). Человек может создать знак «стоп» и преспокойно его игнорировать или, если ближе к биологии, — человек может разметить себя эротическими знаками, но это отнюдь не гарантирует автоматической борьбы за совокупление с ним. Семиозис (сфера знаков) — не антропологический феномен, он всегда встроен в природу —как структура в «мертвой материи», как код в генетике, как сигнальные системы первого уровня в этологии. Но в человеке сущее раскалывается на собственно фюзис (природу) и отдельный от него семиозис (сферу знаков). Скажем, число естественно встроено в природу, но человек способен работать с числами как таковыми (человек выдернул числа из природы), а значит — способен к манипуляциями с ними, к счету, к математике и т. д.
Знаки и «реальные вещи» для человека разошлись, и тем самым он приобрел власть над ними. Так родилась сфера поэзиса — власти и над вещами, и над знаками; творчество в широком смысле, от создания знаков до техники. Это сфера искусства, искусственного, ибо все человеческое искусственно, будучи сотворено им. Из этого можно вывести множество следствий.
Для человека мир — странный, он его не знает, его надо специально познавать. В отличие от животных, в генокоде которых заложено все нужное, человек вообще ничего не знает, человек не запрограммирован (например, он единственное живое существо для которого актуально «половое воспитание» — вещь невозможная для зверей, само собой). Человек не знает что вокруг, не знает и как ему быть, т. е. обладает двумя незнаниями: вещей мира и того, что среди них ему делать. С одной стороны, мы не знаем в какую ячейку рулетки упадет шарик, а сдругой — не знаем какую ставку поставить. Первое незнание от нас не зависит, шарик и рулетка двигаются по законам физики, но моя ставка — ниоткуда не выводима. Я не знаю, какую ставку сделаю совершенно не так, как не знаю, куда выпадет шарик (ибо до моего решения ставки не существует и её принципиально знать нельзя).
Для человека знаки оторваны от вещей — как если бы химический фермент для муравья мог значить что угодно, а не конкретные команды. Знаки, во-первых, приобрели способность означивать любую вещь, а во-вторых — соотноситься с другими знаками произвольным образом. Так родилась возможность метафоры и метонимии, экономика значимости — т. е. язык. Эта свобода знаков, в частности, породила феномены семиотической грязи и символов.
Открепившиеся от своих означаемых знаки расплескались — для человека — по всему сущему. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Мы не способны видеть просто звездное небо, нет — мы видим созвездия: Раков, Козерогов, Рыб —которых там нет. Все начинает значить, любая вещь обрастает метастазами смыслов. Все залеплено семиотической грязью, и вот человек живет уже не в реальном мире, а в воображаемом, в мире иллюзий, фантазмов, галлюцинаций. Описанное Кузминым почти невозможно:
«А счастье для меня то — Эллинор,
Как роза — роза и окно — окно.
Ведь, надобно признаться, было б глупо
Упрямо утверждать, что за словами
Скрывается какой-то «высший смысл».
Итак, я — счастлив, прямо, просто — счастлив».
Только с появлением языка возникает проблема истины-лжи. Показом принципиально нельзя солгать («что у тебя в руках?» — я показываю хлеб), а вот сказом можно («что у тебя в руках?» — «камень», говорю я, хотя держу хлеб). Возможность лжи приходит вместе с речью, только в языке истина становиться проблемой. С одной стороны, свобода знака дарует нам возможность общаться и творить сначала воображаемые объекты, а потом уже и все, что мы в принципе делаем. Но вместе с этим свобода знака несет семиотическую грязь и ложь.
В этой свободе знаков возникает возможность символа — знака, отсылающего к чему-то несуществующему, к тому, чего нет в мире — скажем, к Богу. Материалист мог бы сказать, что вся религия — сбой в лингвистической машине, а я скажу — человек такое сущее, которое в силу разрыва фюзиса и семиозиса способно обратиться к Богу, «обнаружить Бога». Но этот же разрыв, как мы сказали, создает огромное количество иллюзий, религиозных иллюзий в частности. Попробуем соотнести эту идею с желанием.
БУРИДАНОВ ОСЕЛ
В природе знак передает приказ выполнить потребность, знак-команда активирует соответствующую программу, как красное для нашей рыбки — это приказ «размножайся!», а химический фермент для муравья — «иди туда, там еда». Разрыв бытия и сущего, о котором мы писали в прошлый раз, повторился в человеке — он тоже по своей воле может сбывать сущее. Это поэзис, способность творить новое, также как время постоянно несет новое из небытия.
Человек разомкнут к бытию, поэтому он наделен не только потребностями, но и желанием, ни к чему по сути ненаправленным: «иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что», приказывает нам наше желание. Субъект не знает, как ему быть — он на воле. Его воля способна определить его бытие, но как это сделать? Надо придумать, изобрести, из ничего достать решение — беспричинно, т. е. произвести самопричинение.
На вопрос «что есть?» можно дать ответ, просто узнав, что и как здесь наличествует, но на вопрос «как быть» познанием не ответишь — надо придумать. И в этом вечное искушение человека. Превратить «как быть» из творческой задачи в вопрос типа «что есть» — получить инструкцию, т. е. вернуться к животному состоянию. Человеку легче подчиниться броску камней, раскладу карт, совпадению положения звезд и даты рождения, чем совершить самостоятельное действие.
Разрыв бытия и сущего рождает разрыв желания и потребности, наличного и возможного, ставшего и будущего, фюзиса и семиозиса. Эти разрывы создают пространства свободы: без них некуда было бы втиснуть волю. Сбывание сущего бытия повторяется в субъекте, отдано его воле, воля — это желание-свобода. Человек оказывается на просторе, пустой в пустоте мира. Субъект пуст, ибо не определен, и мир для него пуст, ибо «открыв» будущее, субъект может что-то в мире и с миром делать, изменить его. К тому же, знаки выдернуты из вещей, не «приказывают» субъекту, что с ними надо делать, вещи для субъекта «ничего не значат», а точнее — значат все подряд из-за выплесков семиотической грязи.
Буриданов осел: как ему решить к какой из равноудаленных лужаек пойти поесть? Надо придумать, беспричинно решить — но это сложно, совсем непонятно как. Поэтому имитируется близость той или иной лужайки, скажем, броском костей или по способу «так принято». Мы — ослы, блуждающие по воображаемым лужайками. Из страшного света свободы так приятно упасть в тьму инструкций.
Захлопнуть разрыв, сцепить обратно фюзис и семиозис (вернуть диктатуру знака), прикрепить накрепко знаки к вещам, дабы они сообщали четкое послание, свести желание к потребности, сделать будущее из эсхатологического — телеологическим, вспоминая наш предудыщий текст, — вот понятное желание тех, кто не может снести свободу — т. е. всех нас. Это желание придать антропологической реальности вид законообразности. «Что делать?» — спрашиваем мы в страшной вечной неопределенности. О, нам всегда укажут что! Проблема, однако, в том, что захлопнуть этот разрыв невозможно.
С желанием таже двусмысленность, что и со свободой знака. Если бы мы кастрировали всех мужчин, то история «Лолиты» была бы невозможна, но вместе с тем, вообще никакая история о любви перестала бы быть возможной.
Вот архаический человек пытается встроиться в космос, но раз вообще ему надо встраиваться — значит, он уже был не в космосе, всегда не в космосе. Теорема Геделя говорит нам, что в любом непротиворечивом множестве возможны невыводимые из него формулы: всегда возможно непредрешенное и непредписанное. Всегда есть какой-то избыток. Бытие «больше» сущего: назовем это «больше» —«Богом». Если я ввожу это онтологическое исключение, то только так я спасаю рациональность: я верю в Бога, а значит — я освобожден от обременительной обязанности верить во что бы то ни было еще. Все остальное — семиотическая грязь, облепившая реальность, воображаемые объекты, выдающие себя за подлинные. Как писал Честертон:
«Когда перестают верить в Бога, начинают верить во все что угодно».
Любовь отсылает к зиянию «еще» (еще одно имя разрыва, избытка). Так и значение отсылает к «еще». Значительное — это непонятное. Понять — значит разочароваться, ибо в наличии всегда не то, что обещала непонятность. Значительность есть «значение» того, чего нельзя высказать; как и любовь есть желание наслаждения, которого нельзя достичь, которое маячит на горизонте желаний, как значительность маячит на горизонте данных значений. А о несказанном следует молчать, молчание обещает максимум значительности, а всякий сказ — о несказанном.
Животное не способно молчать. Специфика человека — в молчании, а не в речи. Тишине мира, освобожденной от семиозиса, соответствует наше молчание — только человеку открыты вещи мира, освобожденные от знаков, и знаки, освобожденные от вещей. Молчать — значит вырвать себя из мирского порядка, из заданного порядка речи. Так и желание, если его вырвать из заданных механизмов удовлетворения, высвобождается как бы ни к чему, «молчит». Как у Кузмина: любовь в своей чистоте делает чистыми и наш взгляд, и наш мир: «Роза — роза, я — счастлив, прямо, просто — счастлив». Знаменитая формула Витгенштейна: «О чем нельзя говорить, о том следует молчать» — парадоксально говорит именно о несказанном; также как огромный дискурс апофатики рожден именно понимаем того, что любой сказ о Боге недостаточен; также и человеческое желание так богато из-за своей принципиальной неудовлетворимости.
Возьмем другую метафору — из квантовой физики. Раз субъект — место повторения сбывания бытия сущему, то в реальности субъекта можно обнаружить квазиквантовые эффекты. Ближайшее «место» сущего к движению сбывания — микроуровень Вселенной, известный своими «чудесными», «нелогичными» событиями. Электрон «свободен», его поведение предсказать принципиально невозможно. Но поведение «толпы» электронов предсказать как раз можно, законы микроуровня Вселенной носят статистический характер. Так же и с субъектами. Свобода существует на «микроуровне», в биографии, но в массе субъектов появляется законообразность. Индивидуально мы недетерминированы, социологически — детерминированы вполне. Итак: из свободы в несвободу, обратноное онтологическому разрыву движение — грехопадение.
МИРОПРАВИТЕЛИ ТЬМЫ ВЕКА СЕГО
Адам и Ева были свободны. Как Змей подчинил их себе? Через искушение, соблазн — посредством желания:
«И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его и ела; и дала также мужу своему, и он ел» (Книга Бытия, 3:6).
Вожделенно дерево знания. Змей заражает желанием Еву, Ева — Адама. Так Змей погрузил человечество в тюрьму желаний. Бесы правят через искушения. Как мы узнаем, что делать, как быть? Через приказ желания. «Я этого хочу» — говорим мы себе, но откуда приходит это хотение? Нам кто-то сказал: родители, друзья, реклама, фильмы и т. д. Свободу понимают как возможность осуществить желание, но что насчет свободы по отношению к этим самым — якобы моим — желаниям? Это желание свободно осуществить себя, но не я — я раб желания.
Желание — это отчужденная воля. Воля не знает, чего желать. Проходя через инстанцию другого, она возвращается как желание. Отчужденная от себя самой воля приказывает воле, что ей делать. При этом говорит, конечно, она сама, но то, что она говорит — не от нее, она говорит слова другого, не свои слова. «Я хочу» — говорю я себе приказ другого, скажем, предков, установивших данный социум, или политиков — через агитацию, или корпораций — через рекламу. Разрыв изначален, и именно он породил волю. Воля — открытость простору. Наткнувшись на другого, отразившись от него, она возвращается к себе как желание. Как желание другого.
Слова желания образуют язык. Желание — это желание другого. Оно говорит само, но говорит слова другого, не свои. Эти слова циркулируют, приобретают независимое существование: вереницы приказов, которые мы не знаем кто издал. Отчуждение воли, завладение бесами моей воли — так мы здесь определим первородный грех.
Первородный грех передается через социум, а именно через язык. «Надо строить карьеру», «надо быть богатым» и пр. и пр. — откуда мы это узнали, как мы это захотели? Нам сказали. Кто сказал? Князь мира сего, называемый в психоанализе Большим Другим, часто называемый также Богом. Он, конечно, иллюзорен. Наши слова — не наши, их нам кто-то вложил, наши желание — не наше желание; наше поведение полностью навязано, вплоть до мимики, интонации, одежды и прочего.
Я ссорюсь с близкими из-за идеи, прочитанной в Сети — порчу отношения с реальными людьми из-за чего-то воображаемого. Прочитанная идея поселилась во мне как паразит: это одержимость. Вплоть до управления телом: некоторые исследования показывали, что после пришествия телевидения разгорелась эпидемия анорексии — ТВ манипулирует не только нашими идеями, но и самими нашими телами, желанием есть или не есть, вплоть до голодной смерти. Мир сей приказывает — через наше желание быть привлекательным и социально приемлемым — «будь таким!», и мы готовы пойти ради этого на любые жертвы — жертвы ради кумира. Так меняются имена и инструменты, но не сама механика одержимости, механика мироправления тьмы века сего.
«Примитивная» форма Большого Другого — боги, которые, как нам известно по Отцам, с одной стороны — бесы, а с другой — иллюзии. Как я слишком часто повторяю (но это важная мысль), Сатана — отец лжи и человекоубийца от начала; важно помнить эту спайку лжи и убийства, идеологии и концлагерей, фантазмов и реального насилия. Злая иллюзия правит нами. Более развитые формы Большого Другого — тоталитарные идеологии (расовый закон, закон истории) или просто «так принято». «Все как у людей» (термин Хайдеггера «дасман», «люди» — одно из имен Большого Другого; у него ведь много имен, как мы знаем).
СВЕРЖЕНИЕ МИРОПРАВИТЕЛЕЙ
Христос на Кресте ликвидирует Большого Другого. Жижек в труде «Кукла и карлик» пишет:
«”Святой Дух” — это сообщество, лишенное поддержки в большом Другом. Смысл христианства как религии атеизма — не в вульгарно-гуманистическом обожествлении человека, при котором обнаруживается, что человек — это тайна Бога (как рассуждал Фейербах и др.): христианство атакует религиозное ядро, которое выживает даже в условиях гуманизма, вплоть до сталинизма с его верой в Историю как «большого Другого», определяющего объективный смысл наших поступков».
Одна теология сменилась другой. Теология Большого Другого изобличена как сатанизм — настоящий, а не игровой, какой бывает у подростков. Вводится образ Истинного Бога — Распятого. Один порядок — века сего — разрушен, начинается жизнь будущего века.
По Максиму Исповеднику, грехопадение перевернуло богозданную иерархию человека: дух должен был править душой, а душа телом. После грехопадения — все наоборот. Христос снова переворачивает (обращает, призывает к движению покаяния) эту структуру, возвращая человеку свободу. Жить по-христиански — это перевернуться с ног на голову с точки зрения мира сего. Мир сей — извращение по отношению к Замыслу, а для грешников — «естественный ход вещей», следовательно, христиане, обращающие мирской порядок наоборот — возвращают творение к райскому образцу, но для мира сего — извращают «естество».
Скажем иначе. Богословие различает ипостась и усию, личность и природу. Также оно настаивает: природа у всех одинаковая. Мы уникальны не по природе (кто-то менее красив, кто-то более, кто-то более умен, кто-то менее: но «красивость» и «умность» есть просто общие всем свойства), а по личности — но по личности зато мы полностью уникальны (и заметьте: эта абсолютная уникальность каждой личности обосновывает полное их равенство, в отличии от частичной уникальности природы, обосновывающей экономику сравнений, а следовательно и иерархию).
В веке сем личность подчинена природе — телесной, социальной природе. Я сильнее, поэтому буду править. Я белый, поэтому буду править. Здесь ирония: мы ищем оригинальность там, где ее не может быть по определению: цвета кожи разные, но расовость как свойство — общее; половая принадлежность разная, но все обладают полом и т. д. и т. д. Так же одинаковы и желания — есть, размножаться и прочее. «Различия», «многообразие» их — просто влияние капитализма на антропологию — товар должен отличаться: смотрите, я такой, а я вот такой, у меня особые потребности и пр. и пр. Это еще один пример того, как бесы (здесь в виде рынка) подчиняют нас себе через нашу природу. Все люди одинаковы по природе, и различны по ипостаси: весь вопрос в том, что будет делать ипостась, а не как сложаться по тем или иным причинам элементы природы.
БОРЬБА ПРОТИВ НАЧАЛЬСТВ, ПРОТИВ ВЛАСТЕЙ, ПРОТИВ ДУХОВ ЗЛОБЫ ПОДНЕБЕСНОЙ
Так как мне быть свободным по отношению к своей природе, к своим желаниям? — пожелать что-то по отношению к прочим желаниям. Различим желания первого уровня и второго, волю и влечения, собственно желание и потребности (гномическая воля и природная воля по Максиму Исповеднику: во Христе природная полностью послушна гномической, и мы можем выстроить себя также вслед Христу в Его Теле). «Где было Оно, пусть будет Я» — заповедь психоанализа. Обрести свободу по отношению к желанию, высвободить волю, отпустить влечения из-под власти мира сего и отдать их воле. Это задача аскетики.
Элементарные жесты аскетики — пост, молитва, милостыня. Человек — единственное животное, способное противостоять двум главным инстинктам: питания и размножения. Пост, ограничение в еде — простейший тренажер желания. «Хочу есть» — элементарная потребность. «Но не буду» — говорит воля, воспитывая себя, воспитывая свободу желаний (могу исполнить влечение, а могу и нет). В посте, во всяком аскетическом усилии — помимо прочего — мы различаем желание и потребности, возвращаем желания на волю. Но это, так сказать негативная задача. Позитивную же выполняет молитва.
Во-первых, молитва самим своим фактом выносит нас из сущего к бытию, от мира к неотмирному, выносит нас из потока повседневности. Выше мы заметили, что такую же задачу выполняет молчание, и неслучайно, что высшая молитва — молитва исихастская. Во-вторых, молитва — школа желания. «Просительная молитва», которую часто считают поверхностной, на поверку решает важнейшие задачи. Не все желания мы можем сообщить Богу. «Я хочу отомстить», «хочу, чтоб он умер», «хочу проститутку» — такие желания мы, естественно, отсекаем, когда молимся. А молитвы типа «хочу, чтоб он излечился», «хочу простить», «сделай меня лучше» мы отдаем Богу. Так в молитве мы учим наши желания, чего следует хотеть, учимся управлять желаниями. Но делаем это смиренно: ведь разделяя желания, благие мы относим к Богу, а дурные — в небытие, понимая, что сами мы неспособны их выполнить; чтобы не скатиться обратно к рабству, нужно бытие-в-кредит, как писали мы в прошлый раз. В-третьих, молитва — школа речи. В мире сем язык служит средством власти, конфликта и т. д. В молитве мы учим речь благодарить, восхвалять, просить и прощать.
Пост — тренажер желания, молитва — школа желания и речи. Мы внутренне — если получилось — изменились. Милостыня — элементарный жест изменения внешнего мира. Мы не себя уже меняем только, но и мир. Изменить мир — значит выстроить другой социум.
«ВЫ ЖЕ ВСЕГО-НАВСЕГО КОЛОДА КАРТ!»
Хотеть чего-то означает придавать этому ценность. Желание передается через язык. Я не знаю, чего следует желать, но другой, пожелав что-то, придал этому ценность и для меня. Определенный порядок значений-желаний-ценностей дает определенный социальный порядок. Грехопадение замкнуло нас в сущем, оторвало от бытия. Наша воля отчуждена в желаниях, правящих нами. Эти желания создают ценности, образуя их рынок. Появляются продавцы и покупатели, богатые и бедные, властители и подчиненные. Образуются семиотические системы: это значит вот это, а то — то. Мифология вводит потоки семиотической грязи в ирригационную систему.
Для древних скандинавов небо — череп убитого великана, земля — его кости, море — его кровь; норманны жили в страшноватом выдуманном мире. Мужчина-норман означен-оценен как тот, кто имеет право воевать, грабить и насиловать; ему указывают, что именно этого ему следует хотеть (через те же мифы, саги, пример старших и т. д.). А саксонская девушка означена тоже понятно как: как ценность для сексуальной эксплуатации или предмет продажи. То, что сейчас называют идентичностями, суть не что иное, как означивания-оценивания. Русский мужчина — он вот такой, пусть так себя ведет, а арабская женщина такая-то пусть ведет себя иначе, американец — такой, китаец — сякой. Внешние случайные черты природы (место рождения, раса, пол и пр.) подчиняют наши свободные личности. Я вижу хиджаб у соседки по вагону. Знаки, заряженные определенным образом всей окружающей культурой, в частности СМИ, приказывают мне: «Бойся ее, она террористка». Так на пустом месте мной завладела ненависть, а собрание случайных людей в вагоне рассеклось жесткими границами.
Как христианству удалось разрушить это, обессмыслить, мы уже писали. Христос на Кресте выпустил на рынок бесконечную массу ценности — тем самым девальвировав, обесценив, обессмыслив экономику века сего. Создал вторую экономику внутри первой — будущий век среди нынешнего: ценностный коммунизм среди ценностного капитализма. Небо теперь просто небо — а не череп убитого великана. Скандинавский мужчина и саксонская женщина теперь равны: во Христе нет ни сакса ни норманна, ни мужчины ни женщины. Бесконечное значение, которое Христос придал каждому из нас (идет за одной овцой, оставляя 99 других) убило систему значений-оценок. «Теперь роза — роза, а окно — окно», человек — просто человек. Желание вечного блаженства убило предписанные бесами желания. Бесконечная ценность Христовой Жертвы обесценила прочие ценности. Теперь каждый бесценен. Но только в каком смысле: бесконечно ценен или ничего не стоит?
Нам обещан бесконечный смысл или полная бессмыслица? Так мы снова пришли в точку нигилизма, к принципу эсхатологической суперпозиции. Нам решать. Нам решать, как сколлапсирует вектор состояния — в вечное ли блаженство или в вечную гибель. С нас спрос, сможем ли мы изобрести как жить в свободе и любви, или вернемся под власть бесов.
Для примера: тайные святые, вроде Алексея человека Божьего, практиковали именно деидентификацию — уничтожение идентичностей, срывание скреп. В семиотической системе мира сегодня Алексей означен как «сын», знак приказывает «Алексея любить». Алексей специально срывает с себя этот знак и для своей семьи оказывается в другой семиотической системе, означенный как «чужой» с предписанием «пренебрегайте им». Тайные святые своим примером высвечивают для нас всю эту механику.
Еще один пример эсхатологической суперпозиции, принципиальной неопределенности нашей (пост)христианской современности. Назовем порядок значений-желаний-ценностей, порядок речи и желания, управлющий нами, диспозитивом (вслед Фуко и Агамбену). Христианство убило Большого Другого, а точнее создало пространство, неподвластное ему (Церковь), — но это не значит, что диспозитивов больше нет. Например, в самой Церкви начинают производиться свои диспозитивы, разные православные субкультуры — народное, консервативное, либерально православие и т. д. Пасха взорвала мир сей: диспозитивы расшатаны и начинают плодиться чрезмерно. Теперь мы можем понять, что подвластны диспозитивам: что наши слова и наши желания — на самом деле не наши. Разница как минимум в том, что мы осознаем это (или способны осознать). Это во-первых. А во-вторых — диспозитивов стало так много, что они блокируют друг друга, их приказы перекрывают друг друга.
В архаичном племени был только один диспозитив, который казался древним людям «естественным», — крепкий мифоритуальный комплекс. У нас что-то говорят в семье, что-то в разных дружеских компаниях, что-то на работе, что-то в книгах, что-то в СМИ. Человек теряется в море информации, что на самом деле прекрасно: ведь это создает пространство свободы. Или паники. Мы можем вырваться из наличного окружения, скажем через литературу, подключиться к другим пространствам (в семье алкоголиков мы можем читать Достоевского, спасая себя тем самым) или же решить, что «все врут».
Вернемся к нашему разговору о молчании. Не странно ли, что информационная эпоха — эпоха эпидемии аутизма? Фрейд лечил «большую истерию», симптомы которой к нашему времени больше не встречаются. Эпоха «большой истерии» — это эпоха мировых войн, геноцидов и тоталитаризмов. Так же аутизм неслучаен, и настало время поговорить на расхожую тему — о соцсетях.
Ни в какую другую эпоху люди так много не общались, как в нашу. Соцсеть — это объективированное отчужденное общение, общение, вынесенное, так сказать, на аутсорс. Не стоит кстати забывать, что несмотря на всю видимость, соцсети — не общественные пространства, а частные, их владельцы контролируют и манипулируют ими, а значит, и нами. Агамбен в «Заметках о политике» пишет:
«В современном государстве сама способность к общению, сама родовая сущность (то есть речь) становится автономной сферой в той мере, в какой она конституируется в качестве главного фактора производственного цикла. […] против нас выступает сама наша речевая натура […] [Но это несет и позитивную возможность]— люди впервые обретают возможность получить опыт своей собственной речевой сущности — не того или иного содержания речи — […], но самого факта, что мы говорим».
Т. е. в эпоху полного и ясного, материально в соцсетях видимого отчуждения речи у нас есть великолепная возможность осознать уже изначально от грехопадения данную реальность — то, что мы говорим, говорим не мы. Крайняя форма реакции на это — молчание. То же самое с желаниями — объектов и способов реализации влечений стало так много, что это становиться видимо (реклама). Одна из возможностей будущего: новый аскетизм, новое молчальничество. Общение и ассортимент влечений стали несубъектоемкими, что может или привести к ангедонии и аутизму, или высветить изначальную тишину мира и чаемое желанием невозможное наслаждение. Настоящая речь отсылает к тишине, настоящее желание — к неисполнимому.
Мы живем — возможно — в эпоху перепроизводства желаний и смыслов, но ведь ко всему прочему это значит, что те, кто навязывает нам их, теряют власть из-за обесценивания их продукта. Самое интересное начинается, когда влечениям ничто не мешает сбыться. Чем займется человек, после того как его перестанут заботить житейские трудности (возвращаюсь к прошлому разговору о удовлетворении)? Часто жалуются на нехватку времени; но вид людей, разгадывающих кроссворды, часами сидящих в соцсетях и смотрящих сериалы сезонами бросает тень на эту жалобу. Современность сделала из нас нулевых субъектов — у нас осталось только наша личность, наша воля: что мы будем с ней делать?
Пример не совсем по теме, но интересный. Религиозные фанатики сходят с ума из-за ИНН и паспортов с биометрией. Мы их, конечно, осуждаем за алармизм и глупость, за противодействие полезным технологиям. Но, скажем, тот же Агамбен и многие другие вполне «прогрессивные» теоретики обеспокоены тем же: растущей государственной властью, зримо подошедшей к самим телам каждого из своих граждан. Так и фанатик и теоретик ощущают одну и туже опасность, только один говорит «биополитика», а другой «печать Антихриста». Или представим, что в семье тех же религиозных фанатиков детям запрещают смотреть телевизор из-за «разврата». Вот, говорим мы, они не дают детям социализироваться. Но семейство московских интеллигентов тоже запрещает детям смотреть телевизор из-за его «глупости» или «пропаганды». Итак, интеллигент и «мракобес» одинаково ощущают зловредность ТВ. Различие между тем и другим, мягко говоря, преувеличено, мы одинаковы и волнуемся об одном. Осознать это само по себе приятно. Но здесь также видно, как по сути случайные различия («мракобес», «интеллигент») возводятся в абсолют, а важное — проблематика власти и СМИ — забывается. Но дело, конечно, не только в осознании, но и в последующих действиях:
«24 Нечистый дух, выйдя из человека, скитается в пустыне, ища покоя и не находя его. И тогда он говорит: “Вернусь в свой прежний дом, который покинул”. 25 И когда он возвращается к тому человеку, то находит дом пустым, выметенным и убранным. 26 Тогда он идёт и приводит с собой семь других духов, ещё злее его самого. И они входят в того человека и живут там все вместе, и тому человеку становится ещё хуже, чем было прежде» (Лк 11).
Мы освобождены от Большого Другого, нечистого духа. Наши желания освобождены. Но это только полдела. Если дом наш останется чистым, но пустым — нечистый вернется с семью духами, злейшими его. Старый порядок сломан: нужен новый. Он выстраивается, как мы сказали с помощью аскетики, на освобожденной территории (в Церкви), но какова конечная задача? Перенаправить освобожденные желания согласно «новой заповеди»:
«Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин 13:34)
Бесы хотят обмануть нас, уверив что мир сей —«естественный». Он основан «сверхъестественным», а противостоять ему — «противоестественно» (монахи, согласно Ницше и Розанову, конечно, противоестественны, а вот скандинавские насильники, конечно, очень естественны). Но поняв, что своих слов и желаний у нас нет, мы становимся абсолютным «пролетариатом» (нулевые субъекты) — нам воистину нечего терять, а значит мы готовы к Революции, свержению века сего и основанию нового Царства. И наша Партия — Церковь.
Мы знаем, что естественное для человека — это искусственное, ибо будучи свободным, все что он делает — искусство, даже если его способность творить отчуждена Большим Другим. Т. н. «естественное» суть традиционное, т. е. установившийся порядок, т. е. правила мира сего, а значит защитники традиций защищают мир сей, власть бесов. Осознав сквозную искусственность всего человеческого — всех идентичностей, всех социальных структур, — человечество может приступить к деструкции построек мироправителей и к синтезу сверхъискусственного: человеческого, вошедшего в вечность (обожение). Патология Гумберта — не естественная, не часть его природы, а продукт несчастных приключений его желания, но раз оно искусственное, не данное от природы — его можно излечить.
Воображаемое, выдающее себя за естественное, против искусственного, желающего быть обоженным: пшеница и плевелы. Начав одной девочкой, закончим другой: Алиса в озарении говорит: «Вы всего-навсего колода карт!», и морок развеивается. Отныне Alice Mortem для века сего (морока) и Alice Resurrectionem для века грядущего.
[Большинство здесь изложенных мыслей взяты из (или пришли мне в голову при чтении) нескольких книг Александра Секацкого и книги Федора Гиренка «Клиповое сознание». В «психоаналитической» части я ориентировался на Лакана и Жирара.]
Пруфлинки: пост, молитва, милостыня
Тематическая страница о молитве;
По этим двум ссылкам вы найдете множество материалов, которые, надеемся, помогут вам совершить первые два элементарных аскетических действия. А третье вы можете совершить прямо сейчас, сделав пожертвование.
