на наш Телеграм
В этот Великий пост, как и обычно, мы попытаемся думать — подражая ранним христианам, для которых Великий пост был временем научения вере, артикуляции христианской истины, то есть неким специально «дискурсивным» временем — думать над тем, что есть христианство и как оно изменило мир, как мы это делаем уже много лет подряд, например в 2021-м или в 2020-м. В 2023 году мы выпускаем второй (финальный) сезон «Христианства и фаллократии» (первый здесь) — сериала, посвященного дискурсивному взрыву вокруг сексуальности, взрыва, в каковой одинаково вовлечены как «либералы», так и «консерваторы», вся «современность».
Дискурс: желание и социум
Мы подошли к решающему этапу наших изысканий. Мы говорили о том, что традиционные (до- и внехристианские) общества можно охарактеризовать как фаллократические; современные (пост)христианские) общества — как сносящие фаллократию, дестабилизирующие сферу сексуальности/гендера. Вместе с тем мы прослеживали и социально-экономическо-
Дискурсом Лакан в данном случае называет некую схему, одновременно описывающую структуру психики отдельно взятого субъекта и социальную структуру, куда вовлечен этот субъект. Почему одна и та же схема описывает и субъективный мир человека, и тип общества? Здесь необходимо сказать пару слов о сути психоанализа.
Говоря предельно грубо, психоанализ родился как метод лечения невротиков посредством речи. Теоретическим результатом психоаналитической практики явилось определение субъекта как желающего говорящего существа. Говорящего: аналитик анализирует речь анализанта, его оговорки, бессознательную логику и пр. и пр. — то, что позволяет выявить игру бессознательных желаний анализанта. Желающего: именно игра желаний формирует психику субъекта, в частности его невроз и т. д.
Человек в его отличии от животных есть существо желающее, то есть выходящее за пределы биологических программ (старая мысль философской антропологии: человек есть животное с биологической точки зрения не цельное, не достроенное — почему и требуется его социальная достройка: бобры умеют строить плотины по своей генетике; люди строят плотины учась, приобретая навыки и пр. в социуме). Желание как бы отделяется от биологической материи, создает свою особую реальность. Желание — в его отличии от инстинкта — желает другое желание. Создается сеть желаний — «первосоциум»; социум есть отсылающие друг к другу желания, создающие отдельный от природы мир. Поскольку сексуальное желание есть желание основное, отсюда в психоанализе возникает акцент на сексуальности.
Желание передается другому посредством речи. Язык есть среда трансляций желания. Отсюда спайка желания и языка. Но заметьте: если желание есть нечто предельно субъективное, то язык есть нечто предельно социальное. Вот поэтому психоанализ может одним движением схватывать и субъективность, и социальность. Субъект не бывает один. Где есть желание, там есть и другой: желание есть желание другого (знаменитая лакановская формула).
Желание желает другого, и одновременно наше желание «внушено» другим, «заимствовано» у другого. Желание по своей сути социально; желание есть «атом» социального, первоэлемент социальной системы, первичная, элементарная межчеловеческая/социальная связь. Наши желания сформированы другими, вблизи других: родителями, другими детьми, ученическим, студенческим, рабочим коллективами, рекламой, соцсетями. И хотим мы других: приобрести друзей, родить детей, добиться признания, хорошо выглядеть в глазах других и пр. и пр. Поэтому желание, будучи чем-то предельно субъективным, изначально социально: бессознательное структурировано как язык, по другой знаменитой лакановской формуле. Поэтому схема желания есть вместе с тем и схема социума: дискурс.
Но что еще является одновременно и предельно субъективным, и социальным? Религия. Вера есть нечто внутреннее, глубочайшее. Но по тому же идеалу — через смену своего отношения к другим (покаяние), через доброделание и пр. религия непременно предполагает социальное. Лакановские дискурсы схватывают сексуальное, социальное и религиозное одним и тем же движением.
Элементы лакановского дискурса
Итак, каждый лакановский дискурс состоит из четырех элементов:
S1 → S2
— —
S а
«S1»: агент речи; тот (то), что держит речь; господствующее означающее; доминанта, веление, команда.
«S2»: другой; знание; батарея означающих; место эксплуатации.
«S», «перечеркнутое эс»: истина; расщепленный субъект (субъект расщеплен на сознание и бессознательное; он в конфликте; также это истина: она перечеркнута, ибо скрыта, бессознательна).
«а»: продукт; эффект речи; прибавочное наслаждение; объект-причина желания, недостижимый объект; экскремент, отброс.
Эти первичные определения элементов действенны для любого дискурса. Буквы могут менять свое место, но слева сверху всегда — господствующее означающее слева снизу — всегда истина, справа сверху всегда батарея означающих, справа снизу — всегда продукт этой системы.
Все это может показаться ненужно-непонятным на первый взгляд; давайте разберемся. Эта схема показывает и структуру психики субъекта, и структуру общества. Важнейшее понятие, связывающее лаканианский психоанализ с марксизмом — понятие прибавочного наслаждения (а). Как социум эксплуатирует субъекта и производит прибавочную стоимость, так и экономика желания производит прибавочное наслаждение. Лакановские дискурсы — это схемы и психики, и способа производства: господствующее означающее (S1) организует речь (S2), скрытой истиной которой является расщепленный субъект (S), а эффектом-отбросом — прибавочное наслаждение (а).
Принципиально здесь различие истины и знания. Пользуясь тремя лакановскими регистрами (Символическое — Реальное — Воображаемое), можно сказать так: язык (Символическое) силится описать реальность, результатом чего является знание. Реальное есть то, что не удается описать, включить в речь: Реальное есть несимволизируемое, при этом оно-то и есть главное: истина, темная дыра, своей гравитацией формирующее Символическое. Только лишь в Воображаемом истина и знание (мнимо) совпадают. Различие, аналогичное сознательному и бессознательному. Всякая речь (знание) организуется вокруг неартикулируемой черной дыры (истины). Всякий дискурс, символизируя Реальное, получает некое знание, для коего конститутивным оказывается слепое пятно — несимволизируемая истина.
Вышеприведенная схема есть схема всех дискурсов, но в первую очередь — господского дискурса, дискурса Господина. Он логически первый (мы будем считать, что и исторически: хотя Лакан и утверждал, что его дискурсы не описывают исторический процесс, в его творениях легко найти множество подтверждений того, что понимать их исторически все-таки можно, и каждый дискурс, описывая определенный тип психики и социума, описывает тем самым и определенную эпоху).
Господский дискурс: Бог vs Небесный свод
Господский дискурс: господин держит речь к рабу (приказывает), истиной чего является расщепленный субъект (эксплуатация), а производится здесь добавочное наслаждение (рабский труд производит господскую роскошь; но вместе с тем, это и место экскрементального отброса: жесткая иерархия контролирует и четко расписывает желания, отбрасывая его в тех отношениях, что не вписываются в господско-рабские). Ни Господин, ни Раб не являются полноценными людьми (как показал в своем классическом анализе Гегель в «Феноменологии духа»). Желание в господском дискурсе отброшено: традиционное общество, общество господ контролирует желание (табу, законы, традиции, обычаи и пр.), ему нет свободы.
Интересна религиозная составляющая: Лакан, ссылаясь на Аристотеля, утверждает, что религиозность Г-дискурса ничем не напоминает христианство. Например, в семинаре «Психозы» (М., 2014) он утверждает (88–90), что между нашей цивилизацией, основанной на христианстве, и Античностью (символизируемой Аристотелем), лежит пропасть: христианство есть вера в неотмирного Бога, творящего из ничего (на этом, утверждает Лакан, основывается наша наука), а у Аристотеля Бога нет, есть «то, что вновь и вновь возвращается на прежнее место — небесные сферы».
«Если нас с вами то, что происходит в небесных сферах, больше не занимает, то в этом, скорее, наше своеобразие. До самого последнего времени придавать происходящему в небесных сферах особенное значение было свойственно всем культурам. С тех пор, как наша культура решилась, наконец, понять и принять иудео-христианскую традицию буквально, она стала исключением из общего правила».
Во всех культурах — физическое небо, мировая данность; у нас — (пост)христианской цивилизации — Бог. В «Психозах» же есть важное пояснение к этой разнице (379–381): «Одна из наиболее глубоких черт духовного фундамента иудео-христианской традиции состоит в том, что в слове ее всегда проступает, как его глубочайшее основание, бытие я. Во всех принципиальных вопросах субъект призван, готов заявить о себе как я. Я есмь тот, который есмь, это абсолютно одинокое я и есть та инстанция, которая одна, зовом своим, радикально удерживает ты в бытии. В этом и заключается разница между Богом традиции, к которой принадлежим мы, и Богом традиции древнегреческой. Я однажды спросил себя: а способен ли греческий Бог вообще заявить о себе как о некоем я? Сказал бы он: я есмь тот, который есть? Об этом и речи быть не может! Даже в самом скромном из своих воплощений греческий Бог не дает повода посмеиваться над ним и считать лишь этапом на пути к атеистическому безбожию».
Здесь два важных момента: персонализм христианства и атеизм как закономерный продукт христианства. Христианский персонализм (гуманизм, экзистенциализм, права человека и пр.) сверг традиционные культуры и основал современность с ее атеизмом: библейская идоломахия, уничтожающая религию. Лакан конкретизирует: «Мысль о Боге Аристотеля само по себе вам в голову не придет, так как Бог этот стал ныне для нас немыслим. Но попробуйте все же помедитировать – еще одна разновидность латинского глагола medeor, о котором я в прошлый раз говорил и от которого вы, медики, берете свое название — над тем, как может относиться к миру ученик Аристотеля, для которого Бог — это самая неподвижная из небесных сфер. Это не тот Бог, который, подобно тому, о котором мы только что говорили, возвещает о себе в слове, а, скорее, часть небосвода, несущая на себе неподвижные звезды, та сфера, которая в нашем мире остается неподвижной. Это предполагает, очевидно, такое отношение к другому, которое для нас чуждо, немыслимо».
Дохристианская религиозность (язычество) предполагает совершенно нехристианское отношение к другому, а отношение к другому — основополагающая вещь для психоанализа. Так видна важность религии для формирования психики субъекта. И завершающее про христианский атеизм: «Слово атеизм имеет для нас совершенно иной смысл, нежели могло бы иметь это слово по отношению, например, к аристотелевскому божеству, выступающему как высшее сущее, верховное существо. Наш атеизм располагается в совершенно иной перспективе — он связан с вечно ускользающей стороной другого. Другой, возвещающий о себе Я есмь тот, который есмь, уже поэтому является Богом сокрытым, потусторонним, — Богом, никогда не являющим своего лица. В строго аристотелевской перспективе мы оказываемся атеистами, можно сказать, с самого начала. Это, разумеется, заблуждение, но с аристотелевской точки зрения так оно и есть, да и наш собственный опыт говорит нам о том же. Кем бы возвещающий о себе Я есмь тот, который есмь ни был, его существование остается для нас проблематичным, ни на чем не основанным и необоснованным — разве что для глупцов. Задумайтесь во фразе «Я есмь тот, который есмь» над ее первой частью: есмь. Именно из нее явствует проблематичный характер отношения к другому в нашей с вами традиции. Именно здесь заложено своеобразие нашего отношения к сущим, к объектам, своеобразие самой нашей науки — здесь, а вовсе не в ее так называемом экспериментальном характере. Древние экспериментировали не меньше нас, только экспериментировали они над тем, что их интересовало — главное не в этом. Взгляд на других, маленьких других, в свете Другого высшего, абсолютного — вот что отличает наш способ кромсать и расчленять этот мир. Древние подходили к нему как к чему-то такому, что страивается в иерархию, где сущие занимают места, соответствующие их постоянству. Наша позиция радикальнее: под вопросом для нас оказывается не сущее, а само бытие — бытие того, кто возвещает нам, что он есмь».
Как христианство сломало Г-дискурс
Христианство с точки зрения традиционных культур изначально атеистично; традиционные культуры выстраивают иерархию (принцип господства-рабства), а христианство, утверждает Лакан, строится не на иерархии, а на различии бытия от сущего: если язычники пребывают в иерархии сущего, то христиане, открывая бытие, разрушают иерархию сущего. Язычество есть метафизика вещей, объектов, выстроенных в иерархию; христианство есть (пост)метафизика личностей — личностей, чьи отношения какие-то другие — и крайне проблематичные (если же вспомнить, что первое-последнее слово христианства — Троица, то надо сказать следующее: христианство есть (пост)метафизика не-иерархического, «равночестного», «единосущного», «собезначального» бытия личностей). В этом — спецификум «нашей с вами традиции», то есть Запада, (пост)христианского мира.
Мы это уже видели у Лосева: рабовладельческая формация все постигает по модели господин-раб, все встроено в иерархию: женщины под мужчинами, варвары под греками, рабы под господами, земля под небом, материя под формами, люди под богами. Мир есть тотальность господства-рабства на всех уровнях, или кратко: фаллократия. Г-дискурс есть дискурс традиционных, до- и вне-христианских обществ (хотя, повторим, Лакан так прямо не утверждал: Сократ, по Лакану, — представитель не Г-дискурса). Форма сексуальности при Г-дискурсе: чего захочет господин (мужчина!): гаремы, наложницы, изнасилования и пр. Но привилегированная форма — платоническая (патриархальная) гомосексуальность, о которой мы много говорили раньше (гомосексуальность мужских коллективов: греческие аристократы, японские самураи, нацисты, тюрьмы и т. п.). Религиозная форма при Г-дискурсе: открытое поклонение Большому Другому, социально-космической тотальности, Господину: язычество.
Христианство же все это ломает: во Христе нет ни мужчины, ни женщины, ни грека, ни варвара, ни раба, ни господина: Бог становится человеком и распинается, чтобы люди стали богами. Христианство по нашей гипотезе ломает Г-дискурс (язычество, традиционное общество, фаллократию). Ни Христа, ни мучеников, ни монахов (определяющие для христианства фигуры) господами никак не назовешь: смирение, кротость, скопчество. Монотеизм родился как восстание против Большого Другого, против социально-космической тотальности: есть Кто-то превыше тотальности, превыше мировой данности. Большой Другой объявляется миром сим, веком сим, сатаной. Против него поднимают восстание, выходят из тотальности (мир иной, покаяние, монастырь) ради Грядущего Царства, где Большой Другой будет повержен. Жижек (марксист и лаканианец) в «Кукле и карлике» утверждает, что христианство — пример удачного психоанализа: аналитик помогает анализанту понять, что Большого Другого не существует, а христианство (по крайнее мере его «радикальное ядро»), по Жижеку же, есть весть о несуществовании Большого Другого. Метафизика/язычество: система закрытой каузальности, начал, господств, властей, престолов, система имманентных механизмов. Постметафизика/христианство: разомкнутость, открытость, непредопределенность.
Христианство сломало Г-дискурс. Мы уже говорили: мыслить диалектически — значит мыслить всецело: в каждой реалии есть социальный момент (способ производства) и «идеальный» момент (религия). Можно идти от первого ко второму («материализм») или о второго к первому («идеализм»). Но что так, что этак оба эти момента будут: или сдвиг способа производства породил надстройку христианства, или христианство породило сдвиг способа производства. В конечном счете и христианство, и способ производства — абстракции, реальны — живые конкретные люди в их конкретных взаимоотношениях, в их конкретной социальной структуре, где супра- и инфра- уровни обуславливают друг друга (способ производства, христианство — это имена для этих взаимоотношений). А лакановские дискурсы как раз и описывают тип психики этих реальных людей и тип их взаимоотношений.
Лакановская схема имеет четыре и только четыре элемента. Но элементы эти можно расположить по-разному: кроме Г-дискурса возможны еще три дискурса. Итак, христианство сдвинуло Г-дискурс. Куда?
Университетский дискурс: скрытые желания цивилизованного субъекта
Сдвинем Г-дискурс на один такт против часовой стрелки и получим Университетский дискурс:
S2 → а
— —
S1 S
У-дискурс: общество от лица нейтрального рационального научного знания (S2 на месте господствующего означающего) держит речь к (покуда) непросвещенному животному — желанию (а на месте батареи означающих), скрытой истиной чего является то, что господство никуда не делось (S1 на месте истины), а производится здесь сам субъект (S на месте продукта) и вместе с тем отбрасывается как экскремент. Это описание общества Нового времени, капитализма, буржуазного общества. Идеология прав человека и гражданина, науки и разума уверяет, что все равны и свободны: на деле это не так, иерархия, эксплуатация остаются, но как бы загоняются в общественное бессознательное (для вскрытия чего и понадобился социальный психоанализ — марксизм). Психокультуным коррелятом к этому процессу служит понимание человека как разумного животного, попытка дисциплинировать его, «просветить», «цивилизовать» (студент, абориген, «дисциплинарное общество»): забывается, отбрасывается его экзистенциальное измерение, его страсти, бессознательные желания (для вскрытия чего и понадобился психоанализ Фрейда).
Идеализм, материализм, рационализм, эмпиризм, либерализм, позитивизм — яркие примеры У-дискурса. Форма сексуальности при У-дискурсе: «цивилизованная», «здоровая»: пуританство, супружеская чета (при неартикулированном, но всегда присутствующем адюльтере и борделе), отвержение таких патологий, как девство или монашество; «патриархат заработной платы»: работающий вне дома, получающий зарплату, гетеросексуальный цисгендерный мужчина и работающая дома, не получающая зарплату, гетеросексуальная цисгендерная женщина; все прочее — «патологии», которые надо лечить/наказывать. Отклонения от «цивилизованной» нормы здесь патологизируются и медикализируются, их «лечат».
Религиозная форма У-дискурса: просветительский атеизм, Большого Другого как бы нет, «просвещенный» человек избавился от «суеверий». Но на самом деле он не исчез: человек подчинен социально-космической тотальности. Господствует уже не конкретный Господин, но анонимное государство, рациональная бюрократия, производственно-
Истерический дискурс: бунтующий субъект
Повернем Г-дискурс на один такт по часовой стрелке и получим Истерический дискурс:
S → S1
— —
а S2
И-дискурс зеркален, оппозиционен У-дискурсу: расщепленный субъект (S на месте господствующего означающего) держит истерическую речь к своему господину (S1 на месте батареи означающих) (к обществу в целом), скрытой истиной чего является непристойное наслаждение (а на месте истины), истерика от своего подчинения и бунта, бессознательное согласие на такое положение вещей, а производится здесь кое-какое знание (S2 на месте продукта), которое есть только у истерика, но вместе с тем оно и отбрасывается: это знание не будет пущено в ход, ибо истерика на самом деле все устраивает. Яркие примеры, кроме клинических истеричек, пациенток Фрейда: феминистки, анархисты, экоактивисты и вообще активисты всех мастей — условный «левак», условный борец за что-нибудь.
Экзистенциализм, романтизм — яркие примеры И-дискурса: субъект истерически орет на общество, что его дрессируют, подавляют и пр.: в этом заключается его общественная роль. Если У-дискурс характеризует капитализм, то И-дискурс характеризует врожденное ему антикапиталистические движение. Форма сексуальности при И-дискурсе: сексуальная революция, ЛГБТК+*, квир и пр. Здесь сексуальность истерически «освобождают». Религиозная форма при И-дискурсе: истерическое безбожие или истерическая вера. Большому Другому истерически что-то кричат в лицо.
Мы видим, что У- и И-дискурсы комплементарны, синхронны. Они оба одновременно друг другу сдвигают-разрывают Г-дискурс. Оба они по-разному, но разрушают тотальность господства: но не до конца. Можно поэтому сказать, что У- и И-дискурсы — два разных движения внутри полного поворота Г-дискурса в свою противоположность. Действительно, давайте сдвинем У-дискурс еще на один такт в том же направлении, как он сдвинут от Г-дискурса — против часовой стрелки. И сдвинем И-дискурс на один такт в том же направлении, как он сдвинут от Г-дискурса — по часовой стрелке. В обоих случаях мы получим одну и ту же схему — аналитический дискурс (и если мы продолжим сдвигать А-дискурс дальше, то получим снова У- и И- дискурсы, а сдвигая их — Г-дискурс: дискурсов возможно четыре и только четыре). А-дискурс есть следствие одновременно У- и И-дискурсов, что показывает, что они сдвигали Г-дискурс по видимости противоположно, но на деле к одной цели, к полной противоположности Г-дискурсу.
Аналитический дискурс: господство желания
а → S
— —
S2 S1
А-дискурс: само желание, объект-причина желания занимает господствующее положение (а на месте господствующего означающего). Само освобожденное желание держит речь к самому субъекту (S на месте батареи означающих): оно больше не опосредованно-захваченно господством, субъект может слышать свое собственное желание: самого себя, свою сокровенную суть. Истина наконец заступила на место знания: А-дискурс знает, что Реальное нельзя артикулировать, и строит себя вокруг этого знания (S2 на месте истины). Продуктом-отбросом в данном случае является само господство (S1 на месте продукта): с одной стороны здесь производится господство субъекта (в его сути — в желании) над самим собой: свобода. С другой, раз свобода достигнута, то господства больше нет, оно отбрасывается.
Очевидно, что Г-дискурс описывает общества с открытой эксплуатацией. У- и И-дискурс описывают с разных сторон капитализм: общество, провозглашающее свободу, но сохранившее эксплуатацию под видом «свободы» труда, политического равенства при сохранении экономического неравенства со всеми его следствиями. Таким образом, А-дискурс описывает гипотетический посткапитализм (Г-дискурс: премодерн; У- и И-дискурсы: модерн; А-дискурс: постмодерн). Не стоит забывать, что а — также прибавочная стоимость, в А-дискурсе поставленная в господствующее положение: диктатура пролетариата. Форма сексуальности А-дискурса не предрешена, но твердо можно сказать одно: социум уже не будет определять ее, определять ее будет собственное неотчужденное желание субъекта.
Маркс и Энгельс считали, что с ликвидацией классового общества родовая сущность человека вернется к человеку из отчуждения, притом форма сексуальности этой сущности: моногамная любовь, ибо любовь предполагает исключительность своего «объекта», где этот «объект» понимается полностью как субъект. Люди по своей свободе, изнутри себя примут моногамно-любовную форму сексуальности. Религиозная форма при А-дискурсе: окончательная ликвидация веры в Большого Другого, окончательная победа над язычеством.
Можно вероятно составить подобные схемы — мы этим заниматься не будем — для реакционных движений: фашизма, нацизма, традиционализма, фундаментализма, исламизма и т. д. и т. п. Дискурсы, как логично предположить, двигаются не только по вектору Г→А, но и в обратную сторону: можно предположить, что регресс А→У не тождественен с регрессом А→И, а регресс У→Г не тождественен регрессу И→Г.
А-дискурс есть не просто синтез У- и И-дискурсов, но их совокупное превосхождение. Таким образом, А-дискурс должен с одной стороны совмещать их, а с другой — превосходить, отрицать.
Когда мы описывали «косвенное сообщение» Кьеркегора, «листья» Розанова, искусство Достоевского, мы описывали не что иное, как примеры А-дискурса. Описывая неудачи Федорова и Соловьева, мы описывали их неудачи перейти к А-дискурсу. Кьеркегор в резком противоборстве со спекулятивной мыслью (У-дискурсом), в восстании субъективности (И-дискурс) (прежде всего в тайне своей невозможности быть с женщиной), создал свою форму А-дискурса. Достоевский превозмог свой политический утопизм и сентиментальность (И-дискурс) в травматической встрече с истеричкой А. Сусловой и создал А-дискурс «Записок из подполья» и пяти великих романов. Розанов, двигаясь от наукообразной философии во встрече с той же Сусловой, сломал свой У-дискурс, чтобы создать А-дискурс «Листвы». Соловьев, двигаясь от У-дискурса (наукообразной философии) во встрече со своими софийно-мистическими странностями (И-дискурсом), мог создать, но не создал А-дискурс: провалился обратно в У-дискурс наукообразной философии. Федоров, истерически захваченный своей незаконорожденостью, мог, мысля рационально и трезво, создать А-дискурс — но не мыслил, а скорее мечтал (не вырвался из И-дискурса, не освоил У-дискурс): его творчество — яркий пример фантазерства, безосновательной самоуверенности И-дискурса.
Примером А-дискурса служит психоанализ. Фрейд — ученый, врач, очевидным образом представитель У-дискурса. Но вот он захвачен желанием понять желание истерички. У-дискурс, найдя себе предмет в желании истерички (И-дискурсе), перешел в А-дискурс. Так создается психоанализ с его сложными отношениями с наукой (У-дискурсом).
Психоанализ и марксизм
Возьмем марксизм. Домарксистский социализм и левое гегельянство были ярким проявлением И-дискурса (Фурье и пр.): фантазии, недовольство, поза бунта. Новацией Маркса было привнесение в социализм науки. Ранний Маркс, представитель И-дискурса идет от него к политической экономии (экономики и социологии), к «сухим цифрам», голым констатация, тем привнося в социализм трезвость, строгость, прагматизм. Но таким образом он синтезировал-отринул и И-дискурс (домарксистский социализм), и буржуазную политэкономию (У-дискурс). Он создал социально-экономически-
Альтюссер утверждал, что тексты раннего Маркса — это еще не марксизм, между ними и поздними текстами, где Маркс создал материалистическое понимание истории, находится «эпистемологический разрыв». Я бы сказал, что между ними существует скорее психоаналитический разрыв. Ранний Маркс — гуманист, гегельянец, нравственный обличитель пороков капитализма, радетель за «родовую сущность человека» и пр. — представитель И-дискурса, морализирующего социализма. После разрыва он вооружился всеми средствами У-дискурса (политэкономической науки), но, сохраняя ядро своего истерического бунта (вот чего не учел Альтюссер), создает А-дискурс, вбирающий-превосходящий дискурсы морализирующего социализма и буржуазной политэкономии (так Кьеркегор, отрицая Гегеля, взял на вооружение мощь его диалектики, без чего его экзистенциализм остался бы пустым истерическим бунтом субъективности).
Три источника марксизма, как известно, суть следующие: английская политэкономия — У-дискурс, французский социализм — И-дискурс и скрепляющий-превозмогающий их немецкий идеализм — Гегель, как и у Кьеркегора — превращающий их в А-дискурс. Не надо забывать экзистенциальное ядро марксизма: мечту об освобождении человека, нравственную раненость капитализмом: без нее марксизм превращается в сухую социологию, в реформизм и оппортунизм, теряет экзистенциальное топливо: совершает регресс А→У. Но не надо забывать и научную, строгую, прагматическую, сухую, рациональную форму марксизма: без нее он заболевает «детской болезнью левизны», превращается в истерический активизм, в «левачество»: совершает регресс А→И. Так и психоанализ без желания Фрейда познать истерическое желание превращается в банальную психотерапию: регресс А→У, без научной формы — как, например, в случае Юнга — регресс А→И.
От ленинизма до монашества
Логика лакановских дискурсов помогает нам уточнить статус ленинизма, оценки которого прыгают от «гениальной политической философии» до «заурядной публицистики». Не вдаваясь в спор в таких терминах, можно с легкостью увидеть, что ленинизм носит все черты А-дискурса: с одной стороны трезвость, прагматизм, ясность, четкость, рациональность, с другой — фанатическая вера, ярый протест. Совмещая У- и И-дискурсы, ленинизм превосходит их: с одной стороны оставаясь научной социологией и политологией, он идет дальше и предлагает конкретные прагматические политические шаги — эта же черта конкретного прагматизма, трезвости, отделяет его от И-дискурса. Грубо говоря, ленинская работа «Что делать?» направлена против У-дискурса, «экономизма», оппортунизма; «Детская болезнь левизны» — против И-дискурса, левачества. «Государство и революция» — шедевр А-дискурса — дает «утопический идеал» при всей трезвости и рациональности анализа.
Если Г-дискурс описывает до- и внехристианские общества, а У- и И- дискурсы — движение к А-дискурсу, полной противоположности Г-дискурса, то логично предположить, что именно христианство — двигатель процесса. Оно сдвинуло Г-дискурс и начало движение дискурсов. Как в зерне, в христианстве уже был А-дискурс, его программа, проект, матрица, ядро, шаблон, энергия-энтелехия (то, что движет, и то, к чему движет). Мы уже говорили, что христианская керигма носит антиаристотелевский, антигосподский характер.
Апофатическое богословие — ярчайший пример А-дискурса, в котором знание заступает на место истины: дискурс апофатического богословия не просто понимает, а изначально выстроен вокруг принципиальной невозможности артикулировать свой объект; именно это и создает условия удачной работы апофатического богословия — объект апофатического дискурса совпадает с зиянием апофатического дискурса, Символическое замкнуто на Реальное, Воображаемое не может схлопнуть такой дискурс.
Мистико-аскетически-
Первохристиане, а потом монахи — члены раннехристианских общин с общностью потребления и члены монашеских общин с общностью производства, создатели Нового Завета и Священного Предания — бежали из социума (Г-дискурса) и создавали свой, очень особый мир. (Здесь становится понятным, почему надо настаивать на «возвращении к Отцам», а не на «возвращении к первохристианам»: первохристиане по внешним обстоятельствам не могли обобществить производство, а монахи уже могли, монашество — более совершенная форма, а патристика — создание преимущественно монахов: социологическое основание неопатристического синтеза.)
Там все равны, там, в идеале, насколько позволяют обстоятельства — общность имуществ. Там нет господ, но все друг другу слуги. Там не верят в богов, свергают идолов, освобождают творение от духов и демонов: материализм. Там верят в неотмирного Бога, Который суть Три личности, сообща владеющих общей Природой — в Бога-«коммунизм» и в Бога, ставшего человеком, «материалистического» Бога, активиста из народа, главаря движения рыбаков, блудниц, мытарей, бедняков, которого распяли господа — Бога-«коммуниста». Христианство уже было ниспровержением Г-дискурса в зерне, мельчайшем зерне, которое выросло в нашу огромную историю, дерево, большее всех прочих.
Монастырь как наихристианнейшая форма являет скопчество, крушение семейных ценностей, «сексуальности и гендера», коммунизм, новый социум — реализованную утопию, уход из господского социума, крайний индивидуализм (монах, инок — единица, один: монах бросает всех — «семью и отечество») при крайнем коллективизме (общая собственность). И мир все ближе к этому — как бы ни закрывали на это глаза либералы и консерваторы — к монастырской форме: крах семьи, крах господства, материализм, коммунизм, индивидуализм и вне-родовой коллективизм.
Думается, читатель, знакомый с предыдущими этапами наших изысканий, понимает, как прекрасно ложатся в лакановскую схему прежде использовавшиеся нами источники (Маркс, Лосев, Розанов, Соловьев, Фуко, Федоров и т. д.). Мы говорили о некоем общем движении истории от фаллократической полигамии (от родовой общины, где субъект растворен в роде) к христианскому скопчеству, не забывая при этом религиозного и социально-экономическо-
2019, 2021
*«Международное общественное движение ЛГБТ» признано экстремистским и запрещено на территории РФ.
