29 августа исполнилось бы 85 лет философу Владимиру Бибихину — такому огромному явлению, такому большому событию, что мы не будем здесь даже делать вид, что что-то там «обозреваем», что-то «очерчиваем» или кого-то куда-то «вводим». Этот материал — лишь обозначение, что такой мыслитель был, — простой дар памяти — или скорее знак, что мы не способны его преподнести. Мы просто поместим здесь пять совершенно случайных текста Бибихина — а могли бы взять совершенно любую страницу любой его книги — и чудо в том, что каждый раз эта страница была бы чистейшим золотом мысли-слова: философия Бибихина: в ней русский язык-мышление достигает, кажется, своего совершенства, торжества, чистоты, красоты — и когда? — в 90-е гг.

90-е: эпоха праздника русского слова-мысли. Этого (почти) не было слышно, (почти) не было видно — посреди катастрофы, развала, обнищания, беспредела — страна невидно-неслышно продумывалась — продумывала себя — в бибихинском слове-мысли, и сплошность, безнадежность, беспросветность беды прорезывается-просвечивается; эпоха оказывается спасенным: монструозность власти, грязь приватизации, страдание земли, судорога народа — это все превозмогается, побеждается в мысли-слове Бибихина: время-пора Бибихина, праздника русского слова-мысли. Земля-страна-народ — в эту пору — находит себя, свою собственную правду здесь у Бибихина. Настоящий, большой мыслитель так умеет.

«Власть России» — посреди катастрофы российской государственности, посреди беспредела — текст Бибихина о Борисе и Глебе:

Эти двое, Борис и Глеб, оказались слишком вдумчивы, слишком чутки, слишком сердечны, чтобы взять власть. Таким образом власть после Владимира не наследовала ему?

Борис и Глеб были убиты не превосходящей силой — военной силе они даже не попытались противопоставить свою такую же, — а ненавистью, сражены человеческой злобой. Они не хотели жить в мире, где преступление возможно среди братьев.

Что произошло с властью при передаче её в год смерти князя Владимира? Кто должен был её взять (Борис любимый сын), её не взял, отшатнулся в ужасе, не вступил в борьбу с жадным злом. Преклонение перед их поступком в Русской Церкви и в народе означает: этот народ отшатывается от страшной власти, легко отталкивает её от себя и выпускает из рук, не хочет идти на противление злу, не полагается на силу.

Со злом силой рук не справиться. В этом взгляде тоже есть мужество, но для особого сражения, без попытки устроиться так, чтобы по возможности отгородиться от зла, пусть оно потеснится за стены хорошо отлаженного порядка. Тут ощущение, что если не мы, то кто же; что больше некому принять нездешний удар; что зло, если уж оно дотянулось до нас, то от него теперь не уклонишься, не отодвинешь его за горный хребет. Против него только эти, на первый взгляд самоубийственные средства, за которые схватились Борис и Глеб: смирение; молитва; беззащитная чистота.

Дружина требовала от Бориса и Глеба мобилизации, решительного сражения, победы, взятия города, изгнания вероломного брата. Борис и Глеб сказали, что бороться за власть не будут даже под угрозой смерти. Поступок законных наследников князя Владимира в год передачи власти определил всю нашу дальнейшую историю. Империя зла? Скорее странное пространство, где зло может размахнуться как нигде, не видя понятных ему противников и потому до времени не замечая, что его власть давно и тайно отменена. Страна до краев полна невидимым присутствием погибших, молча ушедших. Они давно и неслышно стали главной частью нас самих.

Законные наследники правителя Борис и Глеб, не боровшиеся за власть, власть никому не дарили, не вручали, не завещали. Власть у них не была отнята, вырвана, отвоевана, ведь нельзя отнять то, за что не держатся. И так само собой получается, что хотя многие хватали власть в России, жадные от вида того как она валяется на дороге, власть России остается всё время по-настоящему одна: власть молодых Бориса и Глеба, никуда от них не ушедшая, им ни для какой корысти не нужная, только им принадлежащая по праву, по правде, по замыслу страны. Власть России в этом смысле никуда не делась, не ослабла, не пошатнулась. Ее не надо рожать. Ей тысяча лет.

Власть, государство — рядом: собственность, приватизация. В тексте «Свое, собственное» Бибихин пишет:

На вопрос «чья собственность мир?» человек отвечает: «моя».

Рано и незаметно, раньше и важнее захвата земли, нефти, домов, постов, званий, культурного наследия происходит первый захват.

Раннее происхождение собственности не фиксируется юридическим документом, который лишь вводит в рамки совершившийся захват.

Захват не совершается без захваченности. Слово «захват» в истории языка не случайно связано с однокоренными «хитрость», «хищение», «восхищение».

Идейное обобществление, в которое была втянута страна, обучавшаяся новым коллективистским нормам, не удалось. Не удастся и поспешная «приватизация» прежней общественной собственности, с нарочитым растаптыванием коллективистской идеологии, абсурдный «капитализм», снова самоубийственно беззаботный в отношении собственных отцов.

Нам, однако, совершенно ясно одно: если с собственностью вообще имеет смысл иметь дело, то только на пути терпеливого осмысления своего, родного (родового), добра (имущества), мира как интимно ближайшего, милого и принципиально неопределимого.

Обоснование собственности — в возвращении вещи ее собственному (своему) существу. Растрачивание вещи плохо не само по себе, а потому что оно, возможно, мешает ее осуществлению. Приведение вещи к полноте ее осуществления дает право владеть ею. Поле есть поле постольку, поскольку оно дает урожай. Кто правильно обращается с полем, тот его полный собственник, и пустая абстракция — признавать еще какую–то другую собственность на этот предмет сам по себе. Если вся полнота применения моя, то и вещь полностью проникнута моей волей, и после этого пуста заявка, что в каком–то другом смысле, скажем по юридическим документам, вещь принадлежит другому. Собственность, всегда и полностью отделенная от пользования, была бы не только бесполезна, но уже и не была бы собственностью.

Широко понимая допущение старого юстиниановского имущественного права, что практическое пользование может превращаться в юридическое владение, Гегель решительно вводит свободу собственности, Freiheit des Eigentums, как норму для будущего. Когда Маркс объявил, что «орудия производства», включая землю, принадлежат тем, кто ими пользуется, завод — рабочему, поле — крестьянину, это было попыткой исполнения гегелевского пророчества. Не отягощенный техникой внедрения в жизнь, гегелевский принцип готов ждать, когда настроение людей проникнется привычкой видеть собственника только в том, кто помогает вещи вернуться к себе самой. Ошибка марксистов России в том, что они не осмелились настаивать на тщательном прочтении социалистическим правительством и народом даже самого Маркса, не говоря уже о его источнике Гегеле. Из-за несостоятельности однобокого марксизма страна метнулась в обратную сторону от направления, предсказанного Гегелем.

Отказом признать нашей действительной историей то, что с нами произошло и происходит, мы готовим себя к новому повороту, который не может не оказаться таким же крутым, как и те, которые у нас уже были в этом веке. То, что на этом новом и теперь уже, похоже, неизбежном повороте ничего не останется от того, что теперь называется «приватизацией», также не исключено.

Власть. Собственность. Вера: Бибихин — переводчик, комментатор, исследователь свт. Григория Паламы (мы читаем «Триады» Паламы в переводе Бибихина). И вот Бибихин оказывается жесточайшим критиком паламизма, догмата о различии сущности и энергий в Боге. Это был один из главных подарков Бибихина: «паламизм», «православие» — такие тяжелые, покрытые пылью, «понятные», «известные» вещи, зачем в них копаться? Бибихин проблематизирует мысль-веру Паламы, показывает ее остроту, свежесть, радикальность — что мы ничего в ней не поняли, что мы ее не знаем. Мы, впрочем, не дерзаем на эти высоты, в эти глубины забираться. Мы здесь только поделимся такой почти безделкой Бибихина: «Петрарка и Палама».

Что общего у итальянского поэта и византийского теолога (Бибихин переводил тексты их обоих)? Два современника, они лично были знакомы с одним и тем же неприятным им обоим человеком: Варлаамом. Вопреки стереотипам: свт. Григорий Палама и Франческо Петрарка оба схожи в том, что отходят от антично-средневековой мысли, от той мысли, что увенчивалась «энергией покоя» Аристотеля — к той мысли, что «покоя» уже не знает.

Как паламитская энергия, кроме догматического, имеет ещё требовательный смысл жизни в неослабном духовном труде, так образ жизни Петрарки высказан в его афоризме: «Человек рождён для труда, как птица для полёта». Петрарка успевает заметить, что Варлаам «гибок умом, но ему с трудом даётся выражение чувств». Со своей стороны Палама обращает внимание на недоверие к чувству в варлаамовской «бездеятельной» философии. Петрарковский человек — единство понимания и порыва, рефлексии и страсти, философии и любви, ум и чувство в одной упряжке. У Паламы духовность тоже не мыслится без помощи тела. Главнейшая тема Петрарки — преодоление Фортуны усилием «духа, стоящего на прочной основе труда, искусства и благодатной природы». Палама в споре с Варлаамом Калабрийским отстаивал способность благодатно озарённых к «сверхприродным и невыразимым созерцаниям» наперекор ограниченности временными обстоятельствами.

В тексте, давшем название сборнику «Другое начало», и в предисловии к нему Бибихин проговаривает многие важные для его мысли вещи, темы:

В 1991-м, в разгар таинственного переворота, меня попросили сказать, что я думаю о ситуации. Она задевает, шокирует, вызывает реплики, суждения, рассуждения. Настоящее не признается настоящим, требует разговоров, безоговорочно принять себя не дает. Это самое удивительное в нем: мы к нему присматриваемся с недоверием, с критикой и возмущением, словно оно не наше. Имея мало что сказать настоящему и о нем кроме этого непринятия, мы ждем чего-то другого, что нас устроит и где мы развернемся. Но настоящее и есть единственно надежное начало.

Отказ от настоящего такой агрессивный, что кто недостаточно громко протестует, тех обвиняют в апатии и бездействии. Очередной отказ принять то что есть в говорящей толпе таким образом уже произошел, и теперь ничего другого чем постепенное привыкание к новой инвалидности от нее ожидать уже нельзя. В молчащем большинстве продолжается история страны, ожидающая сказать свое слово.

С какой стати было воображать что настоящее окажется приятным и нам по плечу. Неуместна и надежда что всё еще повернется к лучшему. Исчезнет только одно, притупится острота момента. Тогда наступит время жалеть что мы упустили уникальную пору. Ее небывалая странность уже не оставит места для непринятия. Другое начало будет не еще одним заходом истории, а придется услышать эти слова иначе: началом станет собственно другое, само по себе.

Современная ситуация позволяет говорить об определенном или, напрашивается такое слово, надежном отношении между нами и Богом. Бог оставил нас. С разных сторон мы слышим о богооставленности. Лучше принять это буквально. Мы оставлены Богом, это очевидно. Очевидно и другое: Бог чудесным образом оставил всех нас, ныне живущих, в жизни и бытии. Бог оставил нас одинаково в обоих смыслах. Вопрос, оставлены ли мы Им потому, что забыл нас, не только не поддается решению, но и не очень существен в конечном счете. То, что Он оставил нас, когда мог бы прибрать к рукам, важнее всего. Хотя бы и забыл, тем не менее оставил в мире. Мы вправе положиться на эту очевидность.

Сознание кризиса, развала, крушения, отчаянного положения сладко, потому что избавляет от забот. Вообще признание безысходности переплетается с внутренним ликованием. Но если никак не кончается праздник, то строгость придет не в терпеливом смирении, не в спокойной трезвости, а в оргии жесткости. Так всегда было в России и так будет, ничего не поделаешь. Другое начало не такое, чтобы и рядом с тем первым строить заново на другой строительной площадке. Никакой другой строительной площадки уже не будет и не надо. Земля, устроенная технической цивилизацией, не перестанет быть такой. Мировой пожар будет, куда ему деться, тут нечего гадать. Люди видели его давно.

Люди, верно заметив, что земля всегда смолчит, делают неверный вывод, что надо сказать о ней вместо нее. Молчание земли — я говорю земля еще и в смысле Владимира Даля и старых летописей, — которое никогда не прекратится, означает не то, что вместо нее должны говорить публицисты, а то, что думающие должны дать слово молчанию. То, что сохранить молчание может только слово, не значит что мы обречены на тексты. Не обязательно слово тянется за словом. Есть другая основа речи.

Возвращение к земле.

Закончим наш мини-не-обзор текстом, вводящим все-таки в глубину бибихинского мышления, «Точка», замыкающим «Другое начало»: здесь, в частности, находим интереснейшую проблематизацию тематики на пересечении греческой математики и философии и новоевропейской математики и философии (проблематика точки, линии, числа, пространства, времени, мира…).

Аристотель доказывает неподвижность точки так же, как момента теперь, τὸ νῦν. Точка, колющее, и настоящее — одно и то же в качестве отмеченных, задевающих: настоящее как наступившее, стоящее для нас, настаивающее на себе, как точка — укол татуировки, маркированное бытие. Точка и мгновение не могут двигаться из-за своей предельной сосредоточенности. Они собраны настолько, что не имеют уже частей. Это прежде всего и имеется в виду в речи о точечном. Если хотите, точка так упростилась, сжалась до точки именно потому что непомерно много в себе собрала. На современном жаргоне говорят о точке сборки. Всякая точка это сборка, концентрация такой плотности, что перестает иметь смысл перебирать, что именно там сконцентрировано: по большому счету всё; вселенная.

Представим, говорит Аристотель, движение от А через В к С. Движущееся в какое-то время будет пока еще на отрезке АВ — как же иначе, оно должно откуда-то начинать. Допустим, оно уже достигло В. Остаться на отрезке АВ оно не может, ведь его цель добраться до С. Но и отказаться от прохождения отрезка АВ тоже не может, иначе не пройдет пути. Значит, в какой-то момент оно и будет еще на отрезке АВ, и одновременно начнет по крайней мере расставаться с ним, чтобы не остаться на нем навсегда. Но сделать этого точка не может, ведь у нее нет частей, чтобы одна часть еще оставалась краешком на отрезке АВ, а вторая уже перевалила через В и вошла в ВС. Таким образом, точка из-за отсутствия у нее частей двигаться не может. Момент настоящего из-за своей точечной собранности сам двигаться тоже не может.

Как же тогда возникает линия? и время? Так, что точка и момент «теперь» — их неподвижный двигатель. Не совсем точно говорить поэтому, что движение точки создает линию. Т. е. именно движение точки создает линию, но в том смысле, что точка, сама не движущаяся, движет! Из-за того, что движущая способность точки не прекращается, т. е. всякую точку можно одновременно увидеть как начало и конец, собирающее и выпускающее, линия никогда не прекратится, она в принципе бесконечна. То же линия-время. Допустим, время кончилось теперь, в это мгновение. Поскольку мгновение само не движется, не меняется, не имеет длительности, оно уже собрало в себе конец всего, но этот конец длится именно только мгновение: конец истории не длится, не имеет длительности. Движение и история не, кончаясь в каждый момент, не имеют времени кончиться.

Все это заложено как заряд в парменидовско-зеноновской мысли. Несоизмеримость, асимметрия, которую я было назвал первичной, началом бесконечности и производной из нее иррациональности, оказывается в свою очередь производной из точки. Не будь точка безразмерной, Ахиллес конечно сразу же догнал бы черепаху. Парменид и Зенон прямо указали и на решение проблемы с ускользанием точки: ее вернет только движение. Они же брутально, круто указали и на проблему движения, бросили как вызов: движение невозможно; попробуйте если сумеете сдвинуть историю с мертвой точки. Античные имена много говорят. Как Платон широкий, так Аристотель — стремящийся к прекрасному завершению. Он принял вызов элеатов и показал, как возможна история: через цель, полноту всего; история никогда не кончится и не сорвется, потому что невозможная полнота уже есть.

Суть дела однако в том, что тем же ходом, или приемом, каким неуловимость точки обойдена в новоевропейской математике через понятие предела, который остается всего лишь постулатом, требованием и допущением, как у Евклида возможность прямой между точками это постулат, — таким же приемом в новоевропейской классической механике обойдена, не замечена неуловимость точечной массы; и таким же образом в квантовой механике напросившаяся, буквально подвернувшаяся под руки неуловимость точечного импульса не стала опытом, была обойдена при помощи той самой формулы, которая описала эту неуловимость. Потому что формула Гейзенберга в свою очередь была включена в научные расчеты. Квантовая механика в главном, в приеме ухода от неуловимости точки и тем самым от бесконечности, продолжает так называемую классическую. Если природа ускользает в принципиальную неопределенность и неопределимость — в данном случае опыт этого ускользания был достигнут в строгой и достигшей большого размаха науке физики, — то само это ускользание, сама неподрасчетность вводится наукой в строгий расчет.

Отказ в квантовой механике от заглядывания в бытие, фиксацию только статистических закономерностей выдают за отход от классической «метафизической» модели, но по существу здесь продолжение новоевропейского отказа от вглядывания в предел.

Теория предела смогла войти в новоевропейское сознание потому, что оно заранее уже имело в виду себя и свои условия существования как центра, от которого коридором уходят величины в сторону уменьшения и увеличения, причем в перспективе уменьшающееся отдаляется и увеличивающееся тоже отдаляется. Т. е. понятие предела возникло в сознании, имеющем для малого микроскоп, для большого телескоп и знающего, что умаление и увеличение идет в обе стороны дальше чем достигают самые сильные микроскоп и телескоп. Когда они уходят очень далеко, то становятся неразличимы, и тогда говорится: предел. Античное сознание было в этом отношении более терпеливым. Оно не нуждалось в микроскопе и телескопе не потому что было нелюбопытно, а из-за другого, безусловного, неотносительного, нерелятивистского опыта и понимания величины и масштаба.

Ни определить, ни вообразить разницу между точкой и целым невозможно. В настоящей точке и в настоящем целом мы выходим из того, что доступно расчету, и повертываемся лицом к софии, отношением к которой может быть только философия — расположенность, исключающая распорядительность.

---

Книги, статьи, лекции Владимира Бибихина читайте/слушайте/скачивайте здесь