на наш Телеграм
«Текст тратит вещую стихию на поделки, единственная цель которых отгородиться от правды и оттянуть встречу с ней. Подделки виновны в почти нежилом состоянии теперешнего языка как среды человеческого обитания. Физическая теснота только проекция нашего мыслительного хозяйства. Наш мир никогда не бывает лучше нашей речи».
Владимир Бибихин. «Слово и событие»
Что могут православные христиане сказать миру в XXI веке? Ничего. Миру придётся потерпеть, ведь «соль земли» еще не решила, что ей делать с истечениями своего тела.
Люди, молящиеся перед изображением женщины с младенцем, не уверены, что женщины могут кормить младенцев в зданиях, увешанных такими изображениями; люди, в чьей священной книге написано «для чистых все чисто», не уверены, что иные аспекты жизни женского тела «чисты». Ещё мы обсуждаем мастурбацию, сколько детей надо рожать (десять или все-таки поменьше), те или иные аспекты сексуальности. Чего мы только не обсуждаем!
У публичных обсуждений есть своя логика и свои законы:
Любая публичная дискуссия, коли она ведется (тем более «горячо»), приносит участникам наслаждение.
Любая публичная дискуссия предполагает как минимум две позиции по тому или иному вопросу, и обе они неверны; не прав либерал и не прав консерватор.
Любая публичная дискуссия сама по себе не несет истины, но является ответом на незаданный вопрос [1].
Почему это так?
Есть люди, и в качестве людей у них всегда будут проблемы. Проблемы надо решить, переместиться из точки А, где есть проблема, в точку B, где проблема снята. Публичная дискуссия принадлежит точке А, сама является частью ситуации проблемы. Дискурс точки B будет принципиально другим: мы не знаем каким, пока его не изобретут, ведь мы пользуемся тем дискурсом, что есть, то есть дискурсом точки A.
Люди – существа желающие и любая ситуация создана сетью влечений, какой-то ситуацией наслаждения, а любая проблема – есть некая проблема влечения и наслаждения, то есть невроз. Невротики говорливы («у кого что болит, тот о том и говорит», «кто о чём, а вшивый о бане» – учит нас народная мудрость [2]). Но речь невротика организована неврозом и не способна сказать нечто внятное относительно самого невроза. Кроме того, хотя проблема приносит дискомфорт, но также будучи неудачной раскладкой влечений, она является и способом наслаждения, а значит, участники проблемы будут постоянно к ней возвращаться за своей долей наслаждения. Если бы люди не получали удовольствия от того или иного действия, за исключением угрозы прямого насилия, они бы никогда его и не делали бы, но важно здесь то, что это не обозначает «здорового» состояния человека. Мысль простейшая, но важная: в какой бы ситуации мы ни оказались, кроме экстремальных, мы там оказались не то чтобы по своей воле, но вслед своим влечениям. И пока ситуация сохраняется, это обозначает, что мы продолжаем инвестировать в неё свои влечения (и эта логика применима не только к дискуссиям, конечно, но и к поведенческим практикам, социальному устройству, личной жизни и так далее).
Публичная дискуссия для своего завершения требует теоретического усилия (психоаналитического вмешательства), которое задаст дискурс не из точки А, а из точки В, сформулирует публичную дискуссию как симптом, задаст тот доселе не заданный вопрос, на который «вслепую» отвечала дискуссия, и переменит способ разрядки влечения с симптома на его истинную Цель [3]. Истина публичной дискуссии априори находится не в ней: дискуссия вслепую крутится вокруг своей истины, никогда её не достигая и априори не будучи в состоянии ее достичь.
Иными словами, если мы хотим перестать впустую мастурбировать в наших публичных дискуссиях, мы должны дискутировать не внутри нее, а по ее поводу, сама дискуссия должна стать объектом дискуссии и должна быть осмыслена как часть какой-то большей и не сформулированной проблемы (а как мы увидим, в нашем случае — целого ансамбля проблем). Мы должны спросить: какого рода влечения ее создали, какое наслаждение здесь получают, куда на самом деле влечет это влечение и почему оно зациклилось в этой дискуссии.
Итак, взрослые христиане XXI века ведут разговоры, более подходящие двенадцатилетним детям, с удивлением открывающим жизнь своих тел, да и сами вопросы «можно мне или нельзя» — это вопросы детские. Например, на сайте, где я работаю, публикуются тексты о проблемах с сексуальностью, о мастурбации, о многодетности, о грудном кормлении, о менструациях. Угадайте, где я работаю? В женском журнале? А вот и нет! Я редактор православного сайта! Православного? То есть рассуждающего о Триединстве Бога и Богочеловечестве Христа? Нет, «православного», то есть рассуждающего о том, как религия сломала сексуальность людей, что же наконец сделать с мастурбацией, сколько детей рожать, можно ли кормить грудью младенцев в храмах, можно ли причащаться при менструации. Мы говорим не о Боге, а о том, как наша вера в Бога проблематизировала жизнь наших тел. Но если наша вера проблематизирует жизнь наших тел, то, может быть, что-то не так не с нашими телами (оргазмами, менструациями, родами, лактациями), а с нашей верой? И о вере, а не о теле надо бы поговорить? Но, Боже, это так скучно – говорить о Боге!
Наслаждение здесь весьма понятное: поговорить о «телесном низе» всегда приятно. Дискуссия будет бесконечной, ведь образы оргазмирующих, менструирующих, рождающих — и что там еще бывает — гениталий легко захватывают наше внимание (феномен одержимости).
Все это, разумеется, невероятно глупо и убого. Что православные скажут девушке-неофитке? То невероятное по своей глубокомысленности правило, что при месячных нельзя причащаться, или ту невероятную Благую Весть, что она таки может причащаться при месячных? Почему мы вообще так много говорим о месячных? Мы не совсем правильно развивающиеся дети? Или все же соль земли? Не потеряли ли мы свою соленость?
Итак, что на самом деле мы обсуждаем, когда обсуждаем телесный низ? Много всего.
Мы обсуждаем жизнь наших тел в религиозном контексте, что вроде бы хорошо и правильно. Но внутри этого обсуждения невидимо находится прорва других тем. Мы не обсуждаем саму логику нашего обсуждения, в частности то, что мы обсуждаем на самом деле не богословие и этику телесности, а ритуальные правила и запреты относительно телесности, не современную церковную жизнь, а частные вопросы внутри нее, не схватывая ее в целом. Внутри этого обсуждения мы обсуждаем «женский вопрос», а точнее – даже не обсуждаем его, ибо он закопан внутри обсуждения ритуалов и табу. Далее мы (не)обсуждаем вопрос собственно самих ритуальных правил и табу. И наконец, мы (не)обсуждаем, какова наша вера, притом что мы все это (не)обсуждаем, а обсуждаем что-то другое.
Пусть во все эти предполагаемые дискуссии внесет свое слово святитель Афанасий Великий:
«Скажи мне, возлюбленный и благоговейнейший, что имеет греховного или нечистого какое-либо естественное извержение, как, например, если бы кто захотел поставить в вину исхождение мокроты из ноздрей и слюну изо рта? Можем сказать и о большем, о извержениях чрева, которые необходимы для жизни живого существа. Если же, по Божественному Писанию, верим, что человек есть дело рук Божиих, то как от чистой силы могло произойти творение скверное? И если помним, что мы есть род Божий (Деян 17:28), то не имеем в себе ничего нечистого. Ибо тогда только мы оскверняемся, когда делаем грех, всякого зловония худший».
Логика святителя очень проста: тело со всеми его проявлениями, будучи созданием Бога, — благо и чисто. Не дело обсуждать «естественные извержения». Надо бы обсудить «когда делаем грех». Но проблема как раз в том, что нас привлекают именно телесные выделения, а не нечто другое: где грех — в менструации или в запрете на Причащение? Как соотнести слова святителя с нашей дискуссией?
Категория «греха» в наших дискуссиях не участвует, а вот категории ритуальных правил и табу — да. Нужны они или нет? Даже если мы «либерально» говорим «нет, не нужны», мы все равно находимся внутри данной логики и не тематизируем ее саму, не спрашиваем, как мы в ней оказались и как из не выйти. И те, кто «за», и те, кто «против», «либералы» и «консерваторы» рассуждают в языческой логике ритуальных правил («они святы» или «их надо отменить» есть одно и то же в смысле уровня дискурса), а не в христианской логике свободы, греха, благости всего на свете, ибо все создано Богом, не в логике «все мне позволительно, но не все полезно», «для чистого все чисто». Вопрос не в том или ином «благочестивом обычае», а в том, как мы относимся вообще к благочестивым обычаям, к каноническому наследию, как их вообще можно поменять и в какой вообще логике. Ибо даже если удастся избавиться от одного из них, у нас все равно останется система благочестивых обычаев: а надо выработать логику «работы» с ней. Мы в наших обсуждениях и практиках скатились в логику языческую. Например, пост из аскетической практики превратился в чисто языческую «можно-нельзя», мы воспроизвели логику профанного/сакрального (постное/скоромное: и кто-то либерально говорит: «Ну, дело же не в этом!» — и это так, только проблема не уходит, ибо мы остаемся внутри нее: и вот каждый год мы обсуждаем все одно и то же). Отвращение к телу — языческая черта, оставим ее старику Платону, чье учение когда-то заразило церковное сознание, кое не может и доселе излечиться от этого заражения. Все с телом нормально, не все нормально с духом (Сатана — дух, «грех» — категория духа). Мы на самом деле говорим не о телах и Боге, а о запретах, «обнаруженных» нами в Церкви: откуда они, что с ними делать, что их наличие и наше говорение о них говорит о нас — вот хорошие темы.
Так почему мы не говорим о Боге, а говорим черт знает о чем? Потому что мы язычники: дела плоти и милые языческие запреты более нам интересны (и тогда, когда мы отрицаем запреты: все равно вокруг телесных истечений крутится речь), а Бог уходит на второй план. Библия более всего обсуждает идолослужение, а после него — сферы общества, власти и экономики. То есть: сначала верное религиозное устройство, а затем при его наличии — решение реальных проблем. У нас неверное религиозное устройство, и как следствие, до реальных проблем мы даже не добираемся: и вот мы обсуждаем месячные. Надо ли действительно так много писать и думать, чтобы сказать: стыдно, что до сих пор есть практика «ритуальной нечистоты», столь явный осколок дохристианской религиозности? Вообще говоря, конечно, здесь просто нечего обсуждать, все понятно! Сдвинется ли что-то в реальности от этого понимания, это уже вопрос церковной организации, механизма принятия решений в Церкви (и не этот ли вопрос втайне обсуждается?). Не верней ли подумать о условиях возможности таких вещей в Церкви? О том, какова наша религиозность и почему она такова?
То, о чем люди спорят, разумеется, много о них говорит. Вот в ранней Византии спорили о Троице. Вот в России в начале XX века спорили о новой религиозной общественности. Вот в Германии 30-х гг. XX века спорили о том, хорошо или плохо убить всех цыган и евреев, а славян частью уничтожить, частью поработить. Вот православные начала XXI века спорят о физиологических процессах [4].
Если вас смущает женская грудь или богозданная (а значит, благая и чистая) природа женщин — отстаньте от женщин и обратите внимание на ваше смущение — что-то не так с вами. Если вы «приветствуете» лактацию и менструацию — задумайтесь над этим, с вами тоже нечто не так — ибо естественные процессы не должны вызывать аффектацию [5], и это касается обоих полов. Помацать женщину всегда приятно, пусть и чисто дискурсивно, на словах (старый добрый фаллологоцентризм). У нас есть темы тела, секса и женщин. То, что женский вопрос загнан внутрь обсуждения тела и секса — это, конечно, симптом: женщина определена тем, что она — тело, «раздражающее» мужчин (женщина — та, с которой можно переспать, женщина — та, кто менструирует, женщина — та, которой надо указать, сколько ей детей рожать, и т. д. и т. д.). Действенным жестом здесь было бы перевод дискуссии в феминистскую проблематику, чем я занимался в другом месте. Акцентируем ещё раз: в одну кучу сброшены вопросы телесности, вопросы секса и женский вопрос, и на самом деле тайно и извращенным образом главенствует здесь именно женский вопрос, ибо именно женщина здесь волнует дискурс: ее (не)свобода, истечения ее тела, ее телесность. По-хорошему, все эти вопросы должны разбираться отдельно. Но дело для нас не в, скажем, «обоженной плоти», не в любви/сексе, не в гендерных отношениях: дело в телесных истечениях. Наш дискурс закрывает, а не высветляет эти проблемы. Или по-другому: чему симптом такой дискурс? — тому, что мы не знаем, что делать с нашими телами, с противоположным полом, с женщинами.
Секс: с ним, как я писал, что-то явно всегда не так, а специфическое «не так» нашего времени — дискурсивный взрыв вокруг секса (надо говорить не о сексе, получая свои маленькие порнодискурсивные радости, а говорить о том, почему мы так много говорим о сексе). Невротик любит объяснять свои затруднения разными теориями, и все они априори не верны. Если вы объясняете свои затруднения в сфере сексуальности религией, то априори религия здесь ни причем: вы просто нашли козла отпущения тем проблемам, которыми страдают и неверующие невротики (которые находит какие-то другие неверные объяснения). Но заметим: мы, объясняя, свои затруднения в сексуальности с помощью религии, не помогаем нашей сексуальности, но зато деформируем нашу религиозность («верить в Бога»? — нет, «моя вера испоганила мой секс»!). И другое: разумеется, секс — одна из главных тем мирского сознания, а то что и для церковного сознания дела обстоят так же, означает ни что иное, как то, что церковное сознание захвачено мирским.
Итак, нам интересны дела плоти: понятное искушение поговорить о телесных истечениях затмевает наш дискурс, а условием возможности этого затмения выступает неверное религиозное устройство. Не приговор ли это для христиан: «про Бога Живого» скучно и «это не про жизнь», а про физиологию интересно и «это про жизнь». Верная логика такая: верить в Истинного Бога сначала, а потом в этой вере решать наши проблемы, например такую: публичные дискуссии происходят в медиа, медиа, как и все остальное, управляется рынком, а рынку свойственна «спекуляция на понижение». Рынок диктует нам говорить все больше (частный случай общего правила «производи и покупай все больше») — и сам объем говорения есть следствие логики рынка, как и темы говорения: разумеется, порно популярнее сериалов, сериалы популярнее романов, романы популярнее философских трактатов. Статьи о телесном низе популярнее статей о «духовном верхе». Надо продать больше товара с наименьшими затратами. Дискуссии, подчиненной логике рынка, не выгодно решать проблему: если проблема исчезнет – исчезнет и ресурс дальнейшего текстопроизводства и текстопотребления (сколько еще к Великому посту будет производиться постных меню с непременным напоминаем, что вообще-то пост вроде как «духовный подвиг»? Серьезно, так будет каждый год?). Погоня за популярностью, идеологизированная как «понятность» (де-факто когда нам скармливают «простое», нам говорят: «Вы все дураки, что-то более сложное вы не поймете»), как «близость к жизни» (непонятно, как текст, тем более примитивизированный и банализированный, может быть близок к сложности и уникальности настоящей жизни) и так далее ведет к оскудению речи и всеобщему проституированию. Медиа, захваченные логикой рынка, не делают свою работу и отупляют аудиторию. «Поговорить о месячных» — это вроде как «близко к жизни», не то что «Бог». Так полупорнографические, полугигиенические темы, обсуждаемые обычно подростками, становятся мейнстримом. Медиа максимально отдаляются от жизни, перестают делать хоть что-то по-настоящему интересное. Всякая интерпретация перформативна, как гласит известное правило, всякий текст перестраивает реальность под себя, и наши тексты, конечно, изменяют реальность, но не в смысле решения проблемы, а в смысле подтягивания сознания к ней, перестраивания реальности под тексты, ибо тексты, не тематизирующие саму проблему, просто исходят из нее, усиливая ее тем самым, упрочивая в реальности.
Логика рынка, как известно, сжирает все — и вот еще одна более чем обсуждаемая тема — мы и к Церкви относимся как к решателю наших проблем, поставщику услуг религиозного и психологического характера. И, следовательно, смещаем само понятие Церкви, коя есть сообщество верующих во Христа, то есть включает и нас, относящихся к Церкви — то есть парадоксально к самим себе — как к внешней нам корпорации; которая (сделаем второй круг) и правда отчуждена от лаиков клиром, от упомянутых лаиков независимым. Так определенная организация церковного устройства ведет к определенному отношению лаиков к Церкви; вот, к слову, действительно важная тема, не обсуждаемая в мейнстриме по более чем понятным причинам.
Возвращаюсь к рынку: иными словами, церковному сознанию неплохо бы было подумать о капитализме, но оно на это неспособно, ибо капитализм — серьезная проблема, а серьезные проблемы мы обсуждать не можем, ибо не думаем о Истинном Боге: подумаем лучше о месячных! Это Библия думает о неправедности властей, о зле ростовщичества, о защите вдов, сирот и мигрантов, но куда нам до этого, ведь мы православные, поэтому будем обсуждать истечения тела [6]. Что важнее: социальная справедливость (реальная мораль), молитва (реальная духовная жизнь) или «проблемы рукоблудия»? — а что нам более интересно? — и что топ наших интересов говорит о нас?
О Боге нам скучно: а почему мы не можем написать интересно? Потому что нам в принципе Бог скучен: наше сознание центрировано не на Нем (кто бы что ни говорил, но у Библии получается говорить о Нем интересно, была бы вера). Значит, надо тематизировать систему наших интересов (влечений): чего я хочу, почему я хочу этого, чего я хочу хотеть, что мне должно хотеть. Наш дискурс поврежден: говорим не о Боге, а о физиологии. Ну так это потому что наш интерес в физиологии, а не в Боге, и как я написал выше — разговоры об этом в силу перфомативности текста усиливают ситуацию, а не снимают ее.
Если в центре был бы Бог, то и правилом была бы заповедь первая и единственная, которая, как мы все помним, не формулируется в виде «можно/нельзя», «делай это/не делай то»[7]. С любовью и свободой ли — я прощу прощения за то, что треплю и так потрепанные слова — мы решаем те или иные проблемы? «Консерватор» и «либерал» одинаково не правы, но можно сказать что оба в чем-то правы: консерватор в том, что видит проблему — ибо с отношениями людей со своей телесностью всегда будут проблемы, либерал же прав в том, что видит идиотизм идиотских табу. Но оба не правы в том, что логика их речи сводится к «запретить/разрешить», то есть остается логикой проблемы, а не логикой ее решения. Пока есть, например, такая вещь как изнасилования (и других грехов относительно телесности — разумеется на самом деле «духовных», грехов похоти, гнева и пр.), проблема телесности будет так или иначе всегда. Православный дискурс вокруг телесных истечений тоже часть проблемы — но проблема есть, что хотел бы вовсе отменить либерал или решить запретами консерватор. Нужен другой уровень обсуждения – проблемы ритуальных правил и табу, женский вопрос, проблемы телесности: они решаются не на уровне этих трех тем, а на уровне этики. Если ты любишь, то табу нет, полы равны, тело чисто; а для нечистого все нечисто. Простите за банальность.
Этично ли, то есть не ритуально ли, мы решаем наши проблемы? Этично ли вообще обсуждать месячные, столь явно редуцируя дочерей Евы к физиологизму, тем паче запрещая им причащаться? Этично ли запрещать кормление младенцев? Этично ли указывать, сколько женщине рожать? Этикой ли определены наши разговоры о сексе или мы просто нежно перебираем наши такие уютные и родные влажные генитальные темы от ток-шоу «Пусть говорят» до порно[8], от обсуждения секса во время поста до ЛГБТ*-болтовни? Может, кто-то уже заметит, что мы чрезмерно много говорим о геях, но не о вообще грехе блуда и не вообще о грехах: чем вызван такой дискурсивный акцент [9]? Или даже не о грехах вообще, а том, что просто-напросто естественно, как дыхание или дефекация, — лактации и менструации (а в примерах дыхания и дефекации мы как раз видим, что дело именно в «женщине», а не в чем-то еще — но «женщину» собственно и не обсуждаем)? Этично ли, наконец, запрещать или хотеть запретить фильмы и выставки, требовать кого-то посадить в тюрьму? Этично ли радоваться запрету других религиозных групп? Этичны ли умопотрясающие споры о юрисдикциях, диптихах, языке богослужения? Этично ли вообще постоянно негодовать, ныть и беспрерывно думать о запретах? Сколь вообще замешана в этих спорах этика — хоть как-нибудь?
«Наш мир никогда не бывает лучше нашей речи», сказал Бибихин, и не надо особых усилий для исследования орторунета, чтобы сказать: наш мир ужасен. Кто-то до сих пор чего-то там ворчит о сексе (или иных физиологических процессах), кто-то, опоздав к современности лет на двести, необычайно смело и интересно говорит нечто положительное о сексе или иных физиологических процессах, пересказывая, судя по стилю, поп-психологию. Иными словами, перед нами разворачивается разговор «смущающейся» и «смелой» школьниц. И что-то здесь явно не так, ибо уныло донельзя, совершенно невыносимо. Взрослый, который сердится на разговор о сексе, — смешон, равно как смешон взрослый, радующийся разговору о сексе. Разговор взрослых людей XXI века должен выглядеть как-то иначе — я не говорю уж о разговоре «соли земли».
Иначе говоря, нам должно быть стыдно и за определенные практики, сохранившиеся со времен не вовсе христианизированных, и за наши разговоры о них — разговоры, предполагающие как будто бы здесь есть вообще что обсуждать. Говорить конкретно на эти темы — нечего, все всё поняли.
В том же тексте Бибихин пишет: «Текст тратит вещую стихию на поделки, единственная цель которых отгородиться от правды и оттянуть встречу с ней». От какой же правды отгораживаемся мы? Христиане, искупленные Кровью Бога, должны быть светильником миру и солью земли. Должны быть самыми — простите еще раз — умными, нравственными, смелыми. Можно ли так назвать нас, современное поколение христиан? [10] «Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям».
Кажется, люди уже нас попирают.
[1] Определение симптома по Лакану.
[2] Влечение, по Фрейду, можно разложить на источник, мощь, объект и цель. Если влечение достигает цели в объекте, то это прямая разрядка, а если влечение достигает цели со сменой объекта — сублимация, если влечение цели не достигает, то оно разряжается в симптоме.
[3] Это не совсем верно: есть разница между невротиками пришедшими и не пришедшими к аналитику: не-истинная речь невротика не может подвергнуться анализу, если невротик не придет к аналитику, то есть не поймет, что у него проблемы, и не найдет воли с ними бороться. Иными словами, раз мы нечто обсуждаем, мы таки заметили некую проблему, что само по себе хорошо, но здесь главное заметить: то, что мы обсуждаем, и то как мы это обсуждаем, — часть проблемы.
[4] Но, естественно, всегда вызывают — но это другой вопрос.
[5] Русские христиане много спорили о сексе и поле в начале XX века. Но надо различать, какой объем и какое место этому отводились в их дискурсе, и исторический момент их споров. Во-первых, как бы ни относиться к их выкладкам, эти выкладки — результат сложной и глубокой мысли. Во-вторых, эти выкладки — часть большой системы продумываемой тогда христианской культуры (вопросы Церкви, экономики, политики, общества, науки и прочего). В-третьих, они были в авангарде тогдашней мировой культуры и писали на ее высоте: деятели русского религиозного ренессанса писали синхронно с Фрейдом и Вейнингером, например. Ничего этого не скажешь о нас. К примеру, мы видим милые тексты православных об эволюции или в лучшем случае о книгах Хокинга, но передовой край непонимания науки и религии вырисовывается на фронте когнитивных наук: а кто вообще знает, что там сейчас делает наука, решая, пока мы точим языки по поводу женских тел, коренные вопросы сознания и свободы? Другой пример: раз мы так много обсуждаем проблемы телесности, то чего нам не обсудить вопросы биоэтики, биополитики, биотехнологии и всю ту проблематику, которая только грядет из-за всё больших возможностей вмешательства в биологическую жизнь людей? Потому что это «скучно» и «сложно»? Между прочим, и то и другое затрагивает классическое богословие тела и души, но богословие нам, конечно, не интересно. Ну что ж, будущее будет решаться без нас, а когда оно наступит, мы, конечно, его будем «критиковать».
[6] Разумеется, Библия обсуждает и тело, но важно соотношение, а значит, иерархия приоритетов: Библия дает первенство социальной проблематике, а отнюдь не телесной. Кажется, Содом был уничтожен Богом за нечто телесное? А вот и нет, пророк Иезекииль, глава 16, стих 49: «Вот в чем было беззаконие Содомы, сестры твоей и дочерей ее: в гордости, пресыщении и праздности, и она руки бедного и нищего не поддерживала».
[7] И Декалог не есть система правил, ибо он начинается со слов «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства», начинается с освобождения, а затем формулирует правила сохранения свободы, правила контррабства.
[8] Прекрасный текст Секацкого показывает, что эти ток-шоу и есть настоящая порнография.
[9] Или, например. отец Андрей Ткачев недавно произнес горячую проповедь о «шалавах-малолетках»: прекрасно, но почему не упомянуты малолетки мужеска пола? — откуда такой акцент на участие в блуде женщин, мужчины вроде тоже не отстают? И услышим ли мы столь же горячие и бесстрашные обличения других грехов, вот, например, тех же «гордости, пресыщения и праздности и неподдержания руки бедного и нищего»?
[10] Справедливости ради: безусловно, православные делают много всего прекрасного. Вероятно, средний православный лучше среднего не. И если мы говорим о текстах, например: среди главных современных русских прозаиков — Быков** и Прилепин, поэтов — Седакова и Кибиров — христиане. Но я скорее говорю о «сугубо» «специально» православном дискурсе. Православным как православным сказать нечего, система институций православных медиа ужасна. Православные делают много всего прекрасного, но кто знает, что они суть православные? А то, что доносится от «сугубо православных» и в «сугубо православном» контексте, – совершенно ужасно.
*«Международное общественное движение ЛГБТ» признано экстремистским и запрещено на территории РФ.
**Дмитрий Быков внесен в реестр иностранных агентов.
