на наш Телеграм
Александр Секацкий и протоиерей Димитрий Сизоненко размышляют об истине и о различных модусах лжи, о возможной разнонаказуемости этих модусов и о том, как «как ложь во спасение» может соотноситься с устройством мира и провозглашенной в нем истины.
Александр Секацкий: Зависимый характер лжи очевиден, она не самостоятельна в своем проявлении и предполагает безусловное наличие эталона, который будет подвергнут в той или иной степени искажению. Если нет эталона истины, то лжи быть не может в элементарнейшем смысле, поскольку ложью чего она будет?
Но, даже располагая эталоном истины, мы допускаем его вариации, как в сторону разного рода замутнения, затемнения, заблуждения или недоказанности, так и в сторону, которая особенно была важна для французского постмодернизма, — в сторону симулякров, которые ярче, очевиднее и доступнее самой истины, но при этом являются формой лжи. Например, искусственный жемчуг ярче и прочнее настоящего, если бросить жемчуг в уксус, то настоящий растворится, а с поддельным ничего не случится.
Симулякр — это некая форма, которая по важнейшим параметрам превосходит истину, не переставая быть ложью.
В опыте христианской веры провозглашение некой абсолютной истины, как важнейшей настройки бытия, или важнейшего параметра Сущего, или человеческой жизни, как основы мироздания, основы самого Пришествия первично и представляет собой некую форму очевидности: «Я есмь путь и истина». То есть, выбирая истину, мы выбираем путь веры, который ведет к спасению души, обретению вечной жизни.
Для нас это очень важно, но мы должны присмотреться к характеру провозглашенной истины, потому что из самого этого утверждения автоматически следует еще далеко не все.
Почему не последовал ответ на вопрос Пилата: «Что есть истина?» Почему так часто и Ветхий и Новый Заветы прибегают к сравнению: «Ты говоришь, и слова твои кимвал бряцающий и водопад шумящий»?
Истина христианства провозглашает фактичность. Эта фактичность состоит в том, что перед нами одновременно Сын Божий, Спаситель, Мессия и человек, пришедший из Назарета, про которого говорят: «из Назарета может ли быть что доброе?»(Ин 1:46).
Это отождествление двух абсолютно несопоставимых вещей: с одной стороны, общая теургическая и демиургическая установка — Бог, Сын Божий, Спаситель, с другой стороны — сын плотника.
Полярность сжата в структуре одного единственного факта, что абсолютно и принципиально важно. Точно так же важно и то, что перед нами не очередная манифестация божественной воли, явления, эманации, а перед нами единственное однократное историческое событие, полагающее начало летоисчисления и ту систему отсчета, от которой отсчитывается наша эра — от Рождества Христова.
Факт задан, как факт абсолютно исторический, то есть эта истина фактична.
Истина важна принципиально, и мы даже можем сказать, что такого рода принудительный характер истины, который есть только в христианстве, странным образом стал гарантией и постхристианской эпохи и гарантией, между прочим, научности самой науки, поскольку наука, будь она сколь угодно атеистической, разделяет ли ученый веру, опыт веры, или нет, он ученый лишь в той мере, в какой он привержен истине.
Понятно, что для науки необходимо множество институций, инфраструктур, пополнение академического и исследовательского сообщества, но, прежде всего, наука имеет хоть какой-то смысл лишь в том случае, если она направлена на абсолютный приоритет истины.
Что не очевидно, потому что в житейских делах вполне может быть важнее консенсус, компромисс, согласие, и об этом написал еще Декарт:
«Когда я выхожу за пределы Ego cogito, то есть территории абсолютности мыслей, я разделяю мнение и это правильно, потому что не оспариваю этих мнений в силу нелепости и бессмыслицы затеи. Поэтому должно знать, что, если находишься в пределах житейского разума, то, может быть, истина не есть та настройка, может быть, согласие со своими близкими важнее. Может быть, консенсус мнения важнее.
Но, если ты в науке, нет ничего важнее истины, иначе и самой науки нет».
Эта установка прямой трансляцией переходит из опыта христианства в науку. Именно в христианстве, с его принципиальным запретом упомянутых нами ложных отождествлений, различных манифестаций и иноприсутствий истина проводится как нечто сквозное, фактичное, в связи с чем мы можем вполне сказать, что сама эта ось координат Декартова, отсчитанная от точки нуля, в проекции совпадает, а в экзистенциальном смысле отождествляется с тем самым распятием на Голгофе как абсолютной точкой отсчета, причем точкой отсчета всего Истинного.
Это означает, что какой бы степенью атеизма ни отличалась наука, этот ее момент, его можно даже назвать фетишизмом истины, совершенно точно заимствован у христианства, потому что из общих демиургических идей относительно совпадения идеи порядка вещей не следует еще абсолютно такая привилегия, которая уделена истине.
В одной из своих работ немецкий философ Вольфганг Гигерих пишет, что, в отличие от традиционных верований и языческих культов, христианство сохраняет форму детского удивления в понимании чудесного, спасительного и трансцендентного.
Например, в языческих культах будущие воины или охотники, проходя инициацию, участвуют в песнопениях и инсценировках, надевают маски, чтобы поддержать необходимость трансцендентного, при этом зрители верят в правду происходящего. А сами участники представления претерпевают страшный внутренний надлом, видят, что все это своего рода маскарад, необходимый для поддержания определенного горизонта веры, и сохраняют эту тайну в дальнейшем.
То есть детски-наивная вера исчезает у всех первосвященников, у всех, кто добрался до святая святых, у всех тех, кто должен ради других транслировать «истину», как если бы она была Истиной.
В христианстве нет никаких масок, переодеваний, все так же просто и очевидно, как если бы история была рассказана ребенку. «Будьте как дети», это детское удивление касается очевидности истины. Не должно быть в этом смысле первосвященников, носителей, прошедших все обряды инициаций, которые допустили бы право что-то утаить.
Перед нами, во-первых, провозглашение истины, привязанной к абсолютной системе отсчета, к тому самому Кресту на Голгофе. Мы видим сохранность детской формы удивления и видим фактичность этой истины. Конечно же, можно теологически и философски рассуждать о Триединстве и Его последствиях, о различных соотношениях Божественной и человеческой природы, но сама фактичность чуда от этого не исчезает, и в этом смысле «Я есмь истина», — говорит Иисус. То есть нигде мы такой фактичности истины не видим.
Второй момент этого очень важного рассуждения: истина задана не на полюсе одного-единственного привилегированного объекта или субъекта, а как некий формат самой жизни и пределов вместимости, то есть она не представляет собой никакую рамку, вроде кандибобера, в которую человек должен войти — либо он в нее проходит, либо не проходит. Истина христианства и истина Иисуса не такова.
Вот знаменитая история об Иакове и Исаве, о восхищении первородства. История насчитывает два эпизода. Первый — факт продажи первородства, когда Исав, человек косматый, пришел усталый и сказал: «Дай мне поесть красного, красного этого» (Быт 25:30). На что Иаков согласился, но выставил условие: «Продай мне первородство», и опять же услышал: «Что мне в первородстве моем, если хочу я густого красного этого», и за чечевичную похлебку продал первородство.
Второй эпизод — благословение Исаака, которое было подтверждено формой двойного обмана. Перед нами сверхзадача: как можно это интерпретировать? Оставаясь в пределах опыта веры, оставаясь в убеждении, что Слово истинно. Но как же так, если перед нами удивительная подмена?
Думаю, это может быть понято и постигнуто нами, как своего рода необходимая форма перепричинения мироздания, у Николая Федорова она называется так: «Заменить даровое на трудовое», взять на себя гарантию Сущего после того, как мы столкнемся с нарастающей богооставленностью, с уходом Божественного присутствия из мира с тем, что выдох, посредством которого вдохнули жизнь, сменится вдохом, и тогда, поскольку Божественные гарантии исчезнут, исчезнет богостоятельность, останется только самостоятельность. То есть некая изначальная подмена, которая требует «аварийного плана» спасения, в отличие от первичного замысла.
Возможно, это не совсем так, или совсем не так, но суть все же в данной истории, которая на самом деле имеет великое множество толкований, как в иудаизме, так и в христианстве, в том, что именно не рамка, а задача, которая требует активности, пристрастности и деятельности самого субъекта. Гегель говорил, что истина — это результат вместе с его процессами, это то, что должно быть выстрадано, это не просто категория познания, но и категория бытия, самого сущего. Поэтому мы вправе сказать, и это будет совершенно по-христиански, что есть ложь высказывания, а есть ложь самого бытия,которая, сколько ты ее ни облачай в истинную логическую риторику, не перестанет быть ложью.
Так же и с истиной. Она не полностью помещается в любой набор логических высказываний, и это видно уже на примере Аристотеля, который, опровергая уловки софистов, обнаружил, что для каждой новой уловки требуется новое опровержение и даже новый тип опровержения. В связи с чем мы приходим или к тезису Жана Бодрийяра, что не существует вещей неподдельных, есть только еще не подделанные,или к тезису Аристотеля, что последним и окончательным пунктом истины будет добрая воля к истине, а не выполнение тех или иных логических правил.
Но добрая воля к истине — это, безусловно, активная позиция, даже если в ней есть своя страдательная часть, и это своего рода коридор, в котором возможна разная степень определенности и причастности.
А ключевым моментом понимания служит обращение матери сыновей Зеведеевых к Христу: «Она говорит Ему: скажи, чтобы сии два сына мои сели у Тебя один по правую сторону, а другой по левую в Царстве Твоем»(Мф 20:21).
И ответ Иисуса: «Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь?» (Мф 20:22).
Здесь абсолютно эксплицитно и явственно учрежден некий порядок причастности к истине. Он состоит не только в логическом попадании или не попадании в любую формальную процедуру. Он состоит в том, какую степень причастности к этой чаше, к этому крещению человек способен претерпеть, вынести. Эта тема очень волновала Ницше, он полагал, что это и есть воля к истине — попробовать пить из той же чаши, из какой пил Спаситель, и креститься тем же крещением.
То есть, с одной стороны, слова Цветаевой: «Но птица я и не пеняй, что легкий мне закон положен», с другой — самый тяжелый закон от крестных мук до полноты чаши. Оба эти полюса причастны к истине, только один — для Спасителя мира, другой — для малых сих: для матери сыновей Зеведеевых, для добрых самаритян, для простых прихожан. Конечно, нельзя же сказать, что они не пребывают в истине, они пребывают, но в той возможности, которая для них доступна и которая с формально-логических понятий может быть истолкована как «ложь во спасение», то есть не полнота и разбавленность Чаши.
Это как регулируемый по мерке человекоразмерности формат доступа. Чем больше к сути вещей, событий человек приобщен, тем ближе он к тому полюсу, но это, безусловно, все равно пребывание внутри истины, а не вне ее. И даже самая такая, вроде бы отдаленная на излете детская форма истины уже есть истина Иисуса, и она содержит сквозной путь к ее вершинам и самым высшим точкам. Но, опять-таки, не представляет собой некого шаблона абстрактно-логического типа, а представляет собой форму вместимости различных жизней в соответствии с человекоразмерностью, в соответствии с тем, сколько человек может вместить.
Поясняю. Существует два вида праведников. Есть праведники, которые уже спасены и им хорошо. Есть праведники, которым плохо, им трудно превозмогать ежедневность искушений, трудно вводить себя в рамки закона, всех соблюдений.
Есть два вида грешников. Первый вид, это те, которые закоренели во зле и уже не спасаемы. Второй вид, это те грешники, которым хорошо — они грешат, но у них есть еще много способов исправления, они представляют собой тот край, до которого еще могут долетать искры Шехины, достигая самых далеких источников лишенности. И, в каком-то смысле, эти люди, в общем-то, грешные, по-своему любящие Господа, уже пребывают в истине в той мере, в какой могут ее вместить, потому что свои важные моменты жизни они все же проходят с верой.
Ведь не к тем пришел Мессия, которые блюли субботу, читали Тору и комментарии к ней, не к славным мира сего, а к тем самым бродягам, рыбарям и мытарям, и это принципиально важно.
Речь идет о Боговоплощении, о некотором проникновении эманации Бога до самых последних краев лишенности, именно до тех ее краев, на которых еще можно вместить в себя творческую волю, творческую способность, и одновременно свободу, чтобы как можно больший простор, объем или совокупность лишенности могли бы быть спасены.
Поэтому суть спасения в известном смысле измеряется не праведностью самых великих праведников, а тем, насколько эти последние, эти дети, эти, в общем-то в повседневной жизни грешники смогут все же последовать за искрой Божией, и овладеют истиной.
Пусть истина для них проста и невзыскательна, она как раз таки и есть «ложь во спасение», поскольку им не дано пить из всей этой Чаши, и много чего они не узнают. Но она же одновременно и «истина во спасение», поскольку она будет означать ту форму приобщенности к спасению, к обретению жизни вечной, которая для них доступна.
Вот в этом-то понимании мы и можем некоторым образом представить себе суть христианской истины — не как готовую рамку, а как заданный уровень совершенствования, заданный потолок, коридор, где в равной мере причастны к ней и малые дети, и великие праведники, поскольку каждому есть свое место в истине, для каждого есть свой слой, и кто к какому может быть причастен, тот к тому и причастится.
Именно поэтому, не смотря на строгую фактичность истины, мы видим столь широкий диапазон и столь широкий коридор ее, и поэтому не можем сказать, что восхождение к истине осуществляется только путем познания, суммирования знаний, и, тем более, суммирования эрудиций.
Истина все равно в изначальном смысле опыт веры. Если человек причастен к искре Божий, он уже в этой истине. Конечно же, познание помогает человеку, но суть истины Иисуса состоит именно в том, что всем, кто хоть как-то может вместить — и добрым самаритянам, и малым сим, сирым и убогим, и страждущим, — всем она дана и открыта до самого края материи, до самого уровня анимации и простой упорядоченности.
Вот, на мой взгляд, тот резонанс и тот горизонт истины Иисуса, или истины, которая не всем дана одинаково, а дана по способу причастности и вместимости, и именно поэтому может быть истолкована с неких других позиций в том числе и как «ложь во спасение», хотя, безусловно, она является «истиной во спасение».
Протоиерей Димитрий Сизоненко: «Познание» для библейского человека — это, прежде всего, некое внутренне познание, как Адам познает Еву, это всегда брачное познание, то, что, действительно, является глубокой сопричастностью. Для современных людей познание является интеллектуальным актом, плодом размышления, когнитивной деятельности. А в действительности познание — это всегда внутреннее познание сопричастности.
И тогда слово «истина» и вопрос Пилата тоже обретает новое звучание, поскольку Христос не отвечает на вопрос: «Что есть истина?», Он отвечает на вопрос: «Кто есть истина?»
На мой взгляд, слова Христа «Аз есмь истина» не означают, что Он говорит: «Я и есть истина», потому что тот, кто говорит: «Я есть истина», тот лжец.
Но в выражении: «Аз есмь…» присутствует Имя Божие, непроизносимое Имя Божие, как и в других высказывания Христа: «Аз есмь свет», «Аз есмь путь», «Аз есмь Воскресение». Он не говорит буквально: «Я есть Воскресение», Он говорит о Своем Отце.
И, в той мере, в какой Иисус Сын Своего Отца, в Нем открывает себя истина. Истина — это не то, что познается извне, истина — это то, что себя являет, открывает миру, поэтому Отец Себя открывает в Сыне, и в истории с матерью сыновей Зеведеевых это тоже прозвучит в конце — все зависит от Отца, Кто и есть истина: «Аз есмь…»
Что может выступать в роли антагониста лжи?Нам кажется, что ложь антагонист истины, в каком-то плане — да, но в библейском богословии ложь не является антагонистом истины, точно так же как сатана не является антагонистом Бога. Условно говоря, сатана может быть антагонистом архангела Михаила или каких-то равных себе, но тот, кто искажает истину, не может быть антагонистом истины, поскольку истина остается для него недоступной.
История о том, как в мир вошла смерть, и первая ложь, о которой рассказывается в первой главе Книги Бытия, обнажает уловку дьявола, который пытается поймать человека на его тщеславии и желании быть гарантом истины, выставлять критерии истины, судить.
Если ложь не является равноценным антагонистом истины, то тогда кто может выступать в этой роли? С точки зрения слов, которые употребляются в Священном Писании, очень интересно увидеть, что слово «дьявол», он и есть отец лжи, это некое таинственное животное, очень хитрое и ловкое. Дьявол фактически первым извращает внешние слова, которые в его устах обретают совершенно другое звучание и создают другую совершенно реальность, которая ничему не соответствует и на которую покупается Адам. В этом смысле это очень интересно, поскольку век, в котором мы живем, по крайней мере последние 30–50 лет, это эпоха нарастания лжи. Поэтому слово «фейк-ньюс» стало словом года.
Итак, что же может быть антагонистом, противовесом слову diabolos?
Символ — это и есть некий знак, который указывает на высшую реальность и при этом адекватно ее выражает, адекватным образом указывает на ту реальность, которую он в себя не вмещает, он ее лишь выражает, указывает на нее.
И вот на этом противопоставлении тому, где Имя является действительно адекватным указанием Божественной реальности, и там, где, наоборот, происходят всевозможные подмены, фальсификации, искажения, клевета, как раз можно увидеть существенную разницу. Ложь и дьявол действуют в этом мире, вводя человека в заблуждение наущением и прельщением, это гораздо глубже, чем просто какие-то интеллектуальные подмены.
Дьявольская ложь проникает изнутри, как некий вирус, который не является формой жизни, но паразитирует на живом, мутирует и таким образом творит свое дело. Дьявол чаще действует как некий внутренний голос, который внушает человеку сделать неправильный выбор.
Поэтому первая заповедь и вторая заповедь Моисея о Боге говорят о том, что абсолютно запретны Его изображения из-за риска впасть в идолопоклонство.
Ложью, подменой и лжесвидетельством является и виртуальная дополненная альтернативная реальность, потому что она обладает гораздо более убедительной силой и влияет на наше сознание, меняя его.
Есть определенные формы лжи, которые не являются лжесвидетельством и поэтому их можно отнести к формам «лжи во спасение». Человека, который говорит только жесткую правду, «режет правду-матку», можно заподозрить в том, что он не совсем человек, недочеловек, или же страдает психическими отклонениями. Некоторые формы лжи предполагают просто бережное отношение к собеседнику, желание не умертвить его, потому что умерщвление не является формой истины или правды: иногда необходимо смягчить удар, который нам наносит чаще всего дьявольская реальность.
Александр Секацкий: Когда речь идет о субъекте, о душе, о человеке, то вопрос «Кто говорит?» означает степень, доходящую до олицетворения. Поэтому мы вправе разделить этот вопрос на четыре части:
«Что есть что?»— это, в общем-то, наукофактичность, нам интересно «Что есть что?», интересно разобраться, расставить все по категориям.
«Кто есть кто?»— это вопрос о расстановке влияния в иерархии, который может быть задан ради того, чтобы лучше ориентироваться.
«Что есть кто?»— это введение в понимание бытия от первого лица, когда именно «я говорю», «он говорит», все адресно.
«Кто есть что?»— это как раз то, что должен был бы переспросить Иисус у Пилата. То есть «Кто есть что?» — «Я есмь истина». Это признание полноты олицетворения, которая недоступна, если человек стоит на пути зла, и ложь его бытия даже не пытается обернуться истиной высказываний.
Не все вещи в этом плане мы понимаем и не все можем аутентично прокомментировать, истолковать, но очевидно, что формат истины не представляет собой такого переносного логического шаблона, который можно воткнуть где угодно, а в общем-то, это труд души. Если беспокойство души и есть сама душа, то выстраданность истины в каком-то смысле и есть сама истина.
Современная эпоха с безудержной инфляцией и девальвацией великих настроек, в том числе и истины, показывает нам сферы злоупотребления фактичностью факта, показывает, что вслед за горячим периодом христианства, который перехватила наука, и сама наука в какой-то момент выдохлась, готова допустить, чтобы высказывания, которые базируются на авторитете науки и знания, были растащены политиками всех мастей и приведены в состояние мнимой фактичности.
Протоиерей Димитрий Сизоненко: В дополнение к сказанному. Клайв Стейплз Льюис однажды выразил мысль, что Любовь, ставшая Богом, оказывается дьяволом, происходит очень тонкая подмена по линии «кто?» и «что?». В вопросе «Кто есть что?» понятно, что Бог есть Любовь и Бог есть истина. Но как только любовь или истина становятся самоцелью, какой-то абсолютной ценностью, то происходит чудовищная дьявольская подмена.
То же самое происходит и с наукой, когда истина в ней становится самоцелью, наука становится источником тоталитаризма. Как только человек или группа людей считает, что они являются собственниками истины, они ею владеют, или они могут решать «что есть что», то тут же становятся чем-то тоталитарным. То, за что критикуют средневековую Церковь, сейчас, по-моему, также является источником власти и авторитета.
Страшнее лжи может быть только полуложь, это чудовищная вещь, так же, как и ложь, повторенная дважды, становится «истиной». Английский философ Френсис Бэкон писал: «…как говорится обыкновенно: клевещи, клевещи смело, от клеветы всегда что-нибудь останется».
Текст подготовила Татьяна Стрекопытова по беседе «Бывает ли ложь во спасение»
