на наш Телеграм
Преподобный Серафим Саровский — мы отмечаем 30 июля 270 лет со дня его рождения — называл всех приходящих к нему «радость моя / радости мои». Икона, которая хранилась у него в келье, вошла в историю под названием «Всех радостей Радость». На особенный «радостный» характер святости преподобного Серафима указывали и церковные проповедники, и русские философы — протоиерей Сергий Булгаков, Николай Лосский, Иван Ильин, Сергей Дурылин. Но, кажется, никто так и не взялся ответить на вопрос: каков статус радости в богословии старца? Попытаемся сделать это, акцентируясь на трех составляющих: личностной, аскетической и богословской.
Перед лицом Господа дух всегда весел
Сказать, что личные черты святого оказывают влияние на форму его мировоззрение, — значит сказать банальность. Но приходится с нее начать: преподобный Серафим и правда был веселым человеком, часто улыбался, шутил, искренне, открыто радовался успехам своих духовных чад, успехам обители. В дошедших до нас материалах шутки преподобного всегда выступают как элемент поучения. Но мы знаем и о том, что эти шутки были частью повседневной коммуникации. Важное свидетельство:
Вот, бывало, спросит: «Что, матушка [Капитолина Путкова], ты с сестрами-то завтракаешь, когда они кушают?» «Нет, батюшка», — скажешь. «Что же так, матушка? Нет, ты, радость, моя, не хочется кушать, не кушай, а садись всегда за стол с ними, они, знаешь, придут усталые, унылые, а как увидят, что ты сама села и ласкова, и весела с ними, и бодра духом, ну и они приободрятся и возвеселятся, и покушают, то более с великой радостью; ведь веселость не грех, матушка, она отгоняет усталость, и от усталости ведь уныние бывает, и хуже его нет, оно все приводит с собою. Вот и я, как поступил в монастырь-то, матушка, на клиросе тоже был, и какой веселый-то был, радость моя, бывало, как ни приду на клирос-то, братья устанут, ну и унынье нападет на них, и поют-то уж не так, а иные вовсе не придут. Все соберутся, я и веселю их, они и усталости не чувствуют, ведь дурное что говорить ли, делать ли нехорошо и в храме Божием не подобает, а сказать слово ласковое, приветливое да веселое, чтобы у всех перед лицом Господа дух всегда весел, а не уныл был, — вовсе не грешно, матушка», — говорил так батюшка Серафим.
Этот отрывок повествует о времени, когда преподобному Серафиму было 24–25 лет, но рассказывает об этом уже глубокий старик за несколько лет до своей кончины — следовательно, уверенный в непреложной правоте этих слов. Тем самым веселье, радость имеют для старца значение универсального психологического фундамента.
Во-первых, они прогоняют физическую усталость, которая является причиной тяжелой страсти — уныния. Во-вторых, помогает установить контакт с ближним, поддержать его. В-третьих, веселость —маркер духовной бодрости, готовности нашего духа к богообщению, как бы заявление «вот он я, живой и деятельный, Господи!» И поэтому быть веселым — это не просто маркер психологического здоровья, это еще и определенным образом наполненное духовное состояние.
Если веселость помогает обратиться к Богу, значит, она имеет аскетическое измерение.
Когда Серафим Саровский плакал
Преподобный Серафим был приверженцем студийской монашеской традиции. В одной из бесед он перечисляет особенности студийского устава:
Сидя за трапезой, не смотри и не осуждай, кто сколько ест, но внимай себе, питая душу молитвой. За обедом ешь довольно, за ужином повоздержись. В среду и пяток, аще можешь, вкушай по однажды. Каждый день непременно в нощи спи три часа: десятый, одиннадцатый и двенадцатый час до полуночи. Аще изнеможешь, можно вдобавок днем спать. Сие держи несумненно до кончины жизни: ибо оно нужно для успокоения головы твоей. И я с молодых лет держал таковый путь…
Для этой традиции — довольно-таки мейнстримной — было характерно определенное понимание радости. Например, преподобный Феодор Студит в одном из огласительных слов пишет: «Разве это не радость для нас, что мы не помышляем об этом мире? Разве это не веселие, что мы даже самое славное царское достоинство по сравнению с нашим достоинством ставим ни во что?» Радость и веселие трактуется великим учителем монашества как сознание того, что ценности монашества абсолютно отличны и даже противоположны ценностям мира. В этом смысле и сами радость и веселие оказываются чем-то противоположным тому, что под этим понимает мир.
Характерно, что в монашеской традиции куда большее внимание уделяется слезам как зримому, телесному проявлению духовного делания. Преподобный Симеон Новый Богослов, апогей этой традиции, сделал «причастие со слезами» необходимым условием монашеской жизни.
Преподобный Серафим отдает дань этой традиции — в сборнике его духовных наставлений мирянам и инокам мы находим и небольшую главу «О слезах»:
Все святые и отрекшиеся мира иноки во всю жизнь свою плакали в чаянии вечного утешения, по уверению Спасителя мира: Блаженны плачущие, ибо они утешатся (Мф 5:4). Так и мы должны плакать об оставлении грехов наших. К сему да убедят нас слова Порфироносного: С плачем несущий семена возвратится с радостью, неся снопы свои (Пс 125:6), и слова св. Исаака Сирина: «Омочи ланите твои плачем очию твоею, да почиет на тебе Святый Дух и омыет тя от скверны злобы твоея. Умилостиви Господа твоего слезами, да приидет к тебе» (Слово 68. Об отречении от мира). Когда мы плачем в молитве и тут же вмешивается смех, то сие есть от диавольской хитрости. Трудно постичь врага нашего тайные и тонкие действия. У кого текут слезы умиления, такового сердце озаряют лучи Солнца правды — Христа Бога.
Слезы в данном отрывке — повторимся, тут преподобный следует византийской традиции, — выступают в качестве телесного выражения покаяния, душевного сокрушения, отказа от греховной воли и предания себя Богу. Когда ум и воля резко «перенастраиваются» на новую модель поведения, тело реагирует именно так — потоком слез. Проблема в том, что других сколь-либо пространных поучений преподобного о слезах или плаче мы не найдем. Более того, очень мало свидетельств о том, что плакал во время молитвы сам преподобный. Едва ли не единственное описание относится к последним дням его жизни:
Предчувствуя свою кончину, усматривая в самых обстоятельствах ее приближение, о. Серафим в это время приготовлялся и к исходу. Он реже выходил теперь в пустыню, менее принимал и в келье приходящих, чтобы беспрепятственнее заниматься окончательным приготовлением себя к вечности. В это время его нередко видали в сенях: старец сидел на своем гробе и предавался размышлениям о конце жизни, о загробной участи человека и своей собственной. Размышления сии нередко сопровождались горьким плачем, а начинались и оканчивались они продолжительными молитвами.
До нас дошли некоторые изречения старца, в которых он делится содержанием упомянутых «размышлений». В одном из них он классифицирует людей по тому, какая посмертная участь их ждет (преподобный говорит о насельниках своего монастыря, но ясно, что речь идет обо всем человечестве): на сочетанных, избранных и званых. По поводу последних, чья вина заключается в отсутствии деятельной любви к ближнему, он рассуждает:
«Это нерадивые и ленивые, матушка [Евдокия Ефремовна], а которые общее-то дело да послушание не берегут и заняты только своими делами, куда как мрачно и тяжело будет им; будут сидеть все, качаясь из стороны в сторону, на одном месте!» И, взяв меня за руку, батюшка горько заплакал.
Если вывести за скобки чисто «человеческие» эпизоды, когда преподобный плакал о своих усопших сотрудниках, можно сказать, что плач в аскетической практике преподобного Серафима выполнял совершенно конкретную функцию — одновременно «усилителя» и внешнего «выразителя» интеллектуальной, не вполне молитвенной процедуры.
От печали до радости
Отталкиваясь от размышлений о слезах, мы можем лучше понять и аскетический смысл радости. В беседах с Мотовиловым приводится такое рассуждение преподобного:
Когда злой дух печали овладеет душою, тогда, наполнив ее горестью и неприятностью, не дает ей совершать молитву с должным усердием, мешает заниматься чтением Писаний с надлежащим вниманием, лишает ее кротости и благодушия в обращении с братьями и рождает отвращение от всякого собеседования. Ибо душа, исполненная печали, делаясь как бы безумною и исступленною, не может спокойно ни принимать благого совета, ни кротко отвечать на предлагаемые вопросы. Она убегает людей, как виновников ее смущения, и не понимает, что причина болезни внутри нее. Печаль есть червь сердца, грызущий рождающую его мать. Печальный монах не движет ума к созерцанию и никогда не может совершать чистой молитвы. Кто победил страсти, тот победил и печаль. А побежденный страстями не избежит оков печали. Как больной виден по цвету лица, так обладаемый страстью обличается от печали. Кто любит мир, тому невозможно не печалиться. А презревший мир всегда весел.
Мы видим, что в отрывке имеется в виду не печаль о своих грехах и не «неукоризненная» печаль об умерших, а специфическое страстное состояние, которое парализует жизненную и вслед за ней душевно-духовную активность человека. И мешает не то что молиться, а даже выполнять простые бытовые процедуры. Однако в «системе» преподобного Серафима обнаруживается вполне четкое соответствие: печаль, плач, слезы — это то, что сопровождает внемолитвенную интеллектуальную деятельность, которая может быть полезной и вредной, бесстрастной и страстной. Соответственно и слезы могут быть очистительными, а могут быть и греховными. Очень характерное свидетельство:
В этот день Елену Васильевну Мантурову похоронили рядом с могилой первоначальницы матушки Александры, с правой стороны Казанской церкви. В этот же день Ксения Васильевна пошла вся в слезах к батюшке Серафиму. Увидев ее, великий старец, любивший покойную праведницу не менее всех сестер, невольно встревожился и, сейчас же отсылая Ксению домой, сказал ей: «Чего плачете? Радоваться надо! В сороковой день придешь сюда, а теперь иди, иди домой! Надо чтобы все 40 дней ежедневно была бы обедня, и как хочешь, в ногах валяйся у батюшки отца Василия, чтобы обедни были!» Захлебываясь от слез, ушла Ксения Васильевна, а отец Павел, сосед по келлии с отцом Серафимом, видел, как батюшка долго-долго ходил растревоженный по комнате своей и восклицал: «Ничего не понимают! Плачут!.. А кабы видели, как душа-то ее летела, как птица вспорхнула! Херувимы и Серафимы расступились! Она удостоилась сидеть недалеко от Святыя Троицы аки дева!»
В данном случае осуждается вроде бы и не греховная печаль, а такая, которая не соответствует правильному рассуждению. И что еще более существенно, препятствует правильному созерцанию, не дает увидеть суть события — рождения новой святой. Но если печаль соответствует неправильному рассуждению, то есть интеллектуальному уровню, то что соответствует уровню молитвенному, созерцательному? Конечно, радость! «Радоваться надо» — преподобный имеет в виду не то, что мы должны радоваться смерти, а то, что нам следует видеть скрывающееся за ее черной пеленой. Батюшку тревожит, что его духовные чада, соработники, наблюдают только эту пелену и не проникают в существенное. Скрытое, впрочем, обнаруживается в молитвенной деятельности, а молитва предполагает открытость Христу, то есть радость.
Можно ли, видя солнце чувственными очами, не радоваться? Но сколько радостнее бывает, когда ум видит внутренним оком Солнце правды, Христа. Тогда воистину радуется радостью ангельскою; о сем и апостол сказал: наше же жительство — на небесах (Флп 3:20).
Вот в чем дело — радость имманентна созерцанию, неотделима от него. Созерцанию духовных вещей, скрытых от чувств и рассудка фактов, созерцанию Самого Бога. В конечном итоге переход от печали к радости, от слез к веселию для преподобного Серафима — хотя мы тут и получаем несколько отличный от византийской аскетической традиции терминологический ряд — означает переход от мышления к созерцанию, от интеллектуальной процедуры к молитве. Однако у радости, как выясняется, есть не только субъективное содержание — радость в мировоззрении преподобного это еще и объективно-богословская реальность.
Здесь вмале, там — во всей полноте
Тут нам не миновать самого известного свидетельства о преподобном Серафиме — описания его преображения во время беседы с Мотовиловым. Именно в этой беседе старец дает наиболее полную характеристику радости как богословской реальности. Оговоримся, что «Беседа» была составлена спустя много лет после описываемых событий и в ее основе, вероятно, лежат разрозненные записки Мотовилова, упорядоченные им самим или, возможно, издателем С. А. Нилусом. Нельзя исключать и того, что сам по себе факт беседы является литературным обобщением богословия преподобного (как ранние диалоги Платона являются литературным обобщением философии Сократа). Однако, как нам представляется, приводимый нами отрывок, скорее всего, в основе имеет подлинные слова старца:
Когда Дух Божий снисходит к человеку и осеняет его полнотою Своего наития, тогда душа человеческая преисполняется неизреченною радостию, ибо Дух Божий радостотворит все, к чему бы он ни прикоснулся. Это та самая радость, про которую Господь говорит в Евангелии Своем: жена егда рождает, скорбь имать, яко прииде год ея; егда же родит отроча, к тому не помнит скорби за радость, яко человек родился в мир. В мире скорбни будете, но егда узрю вы, возрадуется сердце ваше, и радости вашея никтоже возмет от вас. Но как бы ни была утешительна радость эта, которую вы теперь чувствуете в сердце своем, все-таки она ничтожна в сравнении с тою, которую Сам Господь устами Своею апостола сказал, что радости той ни око не виде, ни ухо не слыша, ни на сердце человеку не взыдоша благая, яже уготова Бог любящим Его. Предзадатки этой радости даются нам теперь, и если от них так сладко, хорошо и весело в душах наших, то что сказать о той радости, которая уготована там, на небесах, плачущим здесь на земле?! Вот и вы, батюшка, довольно таки поплакали в жизни вашей на земле, и смотрите-ка, какою радостью утешает вас Господь еще в здешней жизни. Теперь за нами, батюшка, дело, чтобы, труды к трудам прилагая, восходить нам от силы в силу и достигнуть меры возраста исполнения Христова… Вот тогда-то наша теперешняя радость, являющаяся нам вмале и вкратце, явится во всей полноте своей, и никтоже возмет ее от нас, преисполняемых неизъяснимых пренебесных наслаждений…
Беседа преподобного Серафима с Н. А. Мотовиловым. О цели христианской жизни
В этом тексте много нам знакомого. Мы уже знаем, что радость связана с созерцанием. Это то, что мы испытываем, когда молимся, когда открываем себя Богу и встречаемся с Ним. Также мы знаем, что радость — это процесс; то, что приобретается благодаря восхождению от земной печали к небесной радости. Восхождению трудному — оно составляет содержание аскетического делания.
Однако радость, как мы видим, является следствием не только нашей деятельности, нашего устремления к Богу, но деятельности самого Бога. Святой Дух нисходит на человека, наполняет его и превращает то, что в человеке, в радость. Следовательно, последняя является результатом внешнего и непосредственного воздействия Бога на человека.
То есть радость — это объект божественного акта именно в том смысле, в каком этим объектом является человек и любая другая сотворенная вещь. Это такой модус, такое состояние творения, каким его задумывал Бог. Когда мы в этом смысле радуемся, то соответствуем божественному замыслу о себе.
В таком состоянии мы не просто видим Бога, но пребываем с Ним в единстве, о чем в другом месте преподобный Серафим говорит более определенно:
В день Пятидесятницы торжественно ниспослал Он им [апостолам] Духа Святого в дыхании бурне, в виде огненных языков, на коемждо из них седших и вошедших в них, и наполнивших их силою огнеобразной Божественной благодати, росоносно дышащей и радостотворно действующей в душах, причащающихся Ее силе и действиям.
Беседа преподобного Серафима с Н. А. Мотовиловым. О цели христианской жизни
Радостотворение если не совпадает, то происходит одновременно с причастием души силе и действиям благодати, то есть с приобретением ею божественных свойств. Радость почти тождественна божественной энергии, а за каким-то пределом и это «почти» уже не нужно.
Итак, преподобный Серафим — речь, конечно, не о строгой, где-то прописанной системе — предлагает нам довольно стройную «антропологию радости», организованную, как и человеческое естество, иерархически. На уровне душевно-социальном радость помогает преодолеть усталость и наладить контакт с ближним. На уровне аскетическом — это трудный переход от рационального и земного к созерцательному и небесному. На уровне богословском — это само причастие Божеству, энергийно само Божество.
