на наш Телеграм
Мы знаем Куприна как писателя, ярко показывающего жизнь и быт простых людей, их внутренние переживания, отношения. Размышляя о судьбе человека, его места в мире, смысле жизни, Куприн постоянно обращается к православной вере. Литературовед Жанна Сизова открывает сегодня для нас повесть Куприна «Звезда Соломона» — произведение-исток знаменитого булгаковского романа «Мастер и Маргарита».
Мечты клирошан
Восемь юношеских лет простоял на правом («профессиональном») клиросе писатель Александр Куприн, и этот опыт впоследствии передал своим литературным героям. С одним из таких героев, церковным певчим, случится невероятная и даже более — мистическая история. И начнется она 26 апреля, в престольный праздник церкви Знамения Божией Матери.
После обедни, когда весь церковный хор вместе с духовенством приглашен «к обильному столу» и «высокие носовые и горловые ноты теноровых голосов плыли и дрожали на фоне струнного басового гудения», разворачивается дискуссия с соблазнительной темой, которая станет в дальнейшем центральной, — темой всевластия денег.
Мы узнаем, что в случае обладания большой денежной суммой, мрачный баритон Карпенко будет не прочь бросить службу и церковный хор, заложить дом и жить на проценты. Регент Среброструев, напротив, мечтает набрать «замечательный в мире хор», поехать в Москву, объездить Россию и концертировать по Европе». «Волосатый и звероподобный» бас-октавист Сугробов надеется на устройство «общего вселенского потопа», в результате которого сможет «купить хату на манер собачьей конуры», но с садом и огородом, и выращивать плоды и ягоды».
Кроме того, «мечтали вслух о вине, картах, вкусной еде, о роскошной бархатной мебели, о шикарных костюмах и перстнях, о великосветской жизни в обществе графов и баронов, о сладком ничегонеделании с возможностью спать сколько угодно часов в сутки». Иными словами, «каждый мечтал продать свою душу с величайшим удовольствием».
Изображение православных певчих и клиросного пения появляется в русской литературе во второй половине XIX века. Знатоком церковного пения был Николай Лесков, в его произведениях церковный хор и пение играют ключевую роль («Захудалый род», «Запечатленный ангел»). Для Ивана Шмелева хор и клирос — часть детских впечатлений, сформировавшие его религиозный опыт («Богомолье», «Лето Господне»). В рассказах и повестях Алексея Ремизова певчие и клирос — важная часть литургического мира («Пруд»). Так или иначе церковные певчие появляются на страницах произведений Александра Островского, Василия Никифорова-Волгина, Антона Чехова — кстати, отец последнего был певчим и чтецом в церкви.
Не пил, не курил, не картежничал
Единственной мечтой Ивана Степановича Цвета, обладателя неказистого, «малюсенького, но чистенького» «карманного голосишки», было всего-то получить повышение по службе и надеть в одно счастливое утро великолепную фуражку «с темно-зеленым бархатным околышем, зерцалом и с широкой тульей». Ну, и еще — чтобы был «большой сад, и в нем много прекрасных цветов, множество всяких птиц и зверей, и чтобы все там жили в простоте, дружбе и веселости».
Иван Степанович пел в церковном хоре «вдобавку» к своему основному делу — службе чиновником в Сиротском суде. Голос его, «тенорок-брелок», был невелик, но он иногда заменял солистов, а это «вместе с разными певческими халтурами, вроде свадеб, молебнов, панихид, увеличивало его скудный казенный заработок».
Жил Иван Степанович в маленькой мансарде в форме гроба мирно и уютно, по весне «за оконным выступом» выращивал резеду, лакфиоль, петунью и душистый горошек. В красном углу комнаты хранил образ Богородицы-Троеручицы и маленькую розовую лампаду. Не пил, не курил, не картежничал, не волокитничал, вожделениями судьбу не испытывал, за порядочное поведение и открытый нрав являлся любимцем в светском обществе и в среде церковного хора слыл «ангелоподобным».
Однако, именно он, Иван Степанович Цвет, человек незлобливый и дурными поступками не запятнанный, был избран судьбой и писательским произволом для встречи с самым коварным собеседником, свидание с которым, как свидетельствует опыт мировой литературы, сулит мало хорошего. Имя этого «ходатая по делам» с энергичным, лукавым и резким ликом и скрипучим голосом — Мефодий Исаевич Тоффель, иначе говоря Мефистофель.
Всевидящий, всезнающий делец предлагает чистому певческому сердцу заключить сделку на деньги и, воспользовавшись его невинной способностью разгадывания кроссвордов, решить таинственную загадку, над которой бились все предыдущие поколения. Найти слово, с помощью которого решится в мире нечто важное, могущественное. Слово это особым образом впряжено в древнюю пентаграмму Звезды Соломона, которую нашему герою надобно разыскать в заброшенной усадьбе в далеком селе.
«В ключе формула. В формуле — сила. В силе — власть». В обмен на это — большие деньги и «чертовские дары». Такой уговор.
Зловещая пентаграмма
Повесть «Звезда Соломона», первоначально называвшаяся «Каждое желание», была написана и опубликована Куприным в 1917 году. Это время в России характеризуется интересом ко всему потустороннему, оккультному, эзотерическому, источниками чего являлись герметические трактаты по магии и алхимии. Целью этого интереса была попытка отвлечения от социальных потрясений, достижение «духовного освобождения» и вместе с тем устремление к обладанию независимой и безраздельной власти над сущим.
Так в повести Куприна возникает восьмивершинная звезда, состоящая из пяти равноудаленных линий, образующих двойной треугольник — символ силы, влияния и знания, который премудрый царь Соломон использовал в качестве печати.
И всегда «Звезда Соломона» сопровождалась на полях или внизу столбцом из одних и тех же семи имен, написанных на разных языках: то по-латыни, то по-гречески, то по-французски и по-русски. Одно диковинное обстоятельство не ускользнуло от внимания Цвета. Как фантастически ни перестраивали и ни склеивали буквы прежние владельцы книги, всегда и неизбежно в их работу входили два слога: Sa-tan.
Всевластие, приносящее беду
Как известно, оккультизм — враг религии, поэтому автор повести испытывает христианскую волю своего героя, проводит его через блазнь — череду соблазнов и наваждений. Он помещает Цвета в ветхую, заплесневелую, пахнущую грибами, погребом и смертью усадьбу, в которой каждый предмет свидетельствует о тоскливо разлагающейся старости. В этой усадьбе ему предстоит открыть имена злых и кровожадных богов и проверить каждую букву на способность пропускать через себя лучи света.
Цвету удается разгадать слово, и этот факт стремительно раскручивает колесо фортуны, открывая в его характере новые стороны: дар проницательности и ясновидения, способность повелевать людьми и событиями, которые как из рога изобилия хлещут «в незаметное существование кроткого и безобидного человека, в это когда-то тихое прозябание божьей коровки». Торопливость внезапного случая становится подозрительно послушной, словно кем-то срежессированной. Невидимый оператор вертит «жизненную ленту» с такой скоростью, что все сливается в один «мутный несущийся вихрь»: лучшие дома, дорогие знакомства, финансовый беспредел, исполнение всех прихотей и полная безграничная власть над другими людьми. Которая приносит исключительно глупости или беды.
Паралич памяти
Встретившись с Князем тьмы и приняв его условия, Иван Степанович, конечно же, забывает и о молитве, и о том, что некогда сочинил слова акафиста всемирной красоте: «Земли славное благоутробие и благоухание и небеси глубино торжественная, людие веселием играша воспевающе». Вместо этого он только и повторяет слово «черт» как заклинание. Исчезает из его памяти и вся прежняя жизнь, и никак не может он найти зацепку, которая вернула бы его в тот маленький и привычный мир, из которого он выпал в клокочущую, роскошную и безрадостную бездну.
Он не испытывал страха: ужас перед сверхъестественным, потусторонним был совершенно чужд его ясной душе, но у него сильно болела голова, все тело чувствовало себя разбитым, и где-то глубоко в сознании трепетало томительное любопытство и смутное предчувствие.
Но самое важное — новая жизнь настолько подчинила себя текущему дню, что уплыло куда-то в безвестную тьму все его прошлое:
Не то чтобы он его забыл, но он не мог вспомнить. Сравнительно ясно представлялись вчерашние переживания, но позавчерашний день приходил на память урывками, а дальше сгущался плотный туман. Мелькали в нем бессвязно какие-то бледные образы, звучали знакомые голоса, но они мерещились лишь на секунды, чтобы исчезнуть бесследно.
Регент Среброструнов
Вернуло Цвета «к жизни» внезапное появление регента Среброструнова, который, теребя пуговицу, пришел просить у него денег на здоровье и устройство певческой капеллы. Видя, что Цвет его не узнает, Среброструнов подает ему знак — напоминает о пении в хоре Знамения, о том, как прелестно тот выводил соло «Благослови душе моя Господа» иеромонаха Феофана.
Несмотря на то, что память Цвета была парализована, «каждое движение, каждое колебание голоса Среброструнова казались бесконечно знакомы ему». И здесь звучит предфинальный аккорд повествования: в голове Цвета, точно искра, сверкнуло то, что являлось смыслообразующим в его прежней жизни — клирос, запах ладана, «живые огни тонких восковых свечей, ярко освещенные ноты, шорохи и звуки шевелящейся сзади толпы, тонкое певучее жужжание камертона».
Узорчатый сон
Таким образом Куприн закольцовывает композицию повести, возвращает главного героя туда, откуда он его «взял». В финале также появляется регент Среброструнов, вспоминая, как увидел Ивана Степановича Цвета в шикарном кабинете, утопающим в вольтеровском кресле, и испросил у него денег — сто тысяч на устройство певческой капеллы. А затем неожиданно восклицает: каков был сон!
Словно намеренно смещая рамки реальности и вымысла и давая возможность читателю объяснить происходившее всего лишь сном, Куприн оставляет пространство повествования открытым, недосказанным. Утверждая, что, возможно, эта таинственная история — не весь сон, а только его часть, и непонятно, какая именно.
А впрочем, кто скажет нам, где граница между сном и бодрствованием? Да и намного ли разнится жизнь с открытыми глазами от жизни с закрытыми? Разве человек, одновременно слепой, глухой и немой и лишенный рук и ног, не живет? Разве во сне мы не смеемся, не любим, не испытываем радостей и ужасов, иногда гораздо более сильных, чем в рассеянной действительности? И что такое, если поглядим глубоко, вся жизнь человека и человечества, как не краткий, узорчатый и, вероятно, напрасный сон? Ибо — рождение наше случайно, зыбко наше бытие, и лишь вечный сон непреложен.
Выдумкой или реальностью явились события, произошедшие с церковным певчим, но несомненно, что заветная мечта Ивана Степановича Цвета — обладание первым чином и великолепной фуражкой с зерцалом на зеленом бархатном околыше — все-таки воплотилась, оказалась неким вознаграждением за преодоление страшного морока, затмения сознания, который в прежние времена называли блазнью.
Слишком прост для злодейства
Важно отметить последний разговор, состоявшийся между Иваном Степановичем Цветом и Мефодием Исаевичем Тоффелем, где последний отмечает «простоватый ум» собеседника, благодаря которому тот, владея великой тайной, все-таки не воспользовался полнотой всей власти.
Не залил весь земной шар кровью, не осветил его заревом пожаров, да и сам не погиб в них жестокой и мучительной смертью, а мог бы. Вместо этого, именно благодаря наивному и простоватому уму, отвернулся от могучего и разрушительного знания, равнодушно не развил его, и, взамен обладания всем миром, вернулся в свою маленькую мансарду в форме гроба. Не жалка ли такая цель, не мелок ли масштаб?
Вдохновивший Булгакова
Одна из лучших повестей Александра Ивановича Куприна «Звезда Соломона» инспирировала Михаила Афанасьевича Булгакова на написание романа «Мастер и Маргарита», где прямо и косвенно поставленные вопросы о всевозможных кознях и ухищрениях Князя тьмы найдут разнообразное воплощение.
Чтобы помнить о том, кто всегда присутствует где-то там, «внутри мозга», но иногда и показывается въявь, так сказать, живьем, «мелькает своим крючконосым, крутобровым профилем повсюду. То на платформе среди суетливой станционной толпы, то в буфете первого класса в виде шмыгливого вокзального лакея, то воплощался в затылке, спине и походке поездного контролера», просто как наваждение.
