на наш Телеграм
О великом человеке мы знаем обычно с памятниково-этикеточной стороны. Николай Иванович Пирогов — великий хирург-практик, ученый-медик и реформатор медицинской службы — в своих воспоминаниях и письмах предстает как яркий рассказчик, остроумный, принципиальный до упертости, но внимательный к людям; как любящий муж и отец. Но еще меньше Пирогов известен как оригинальный религиозный философ, который ставит вопросы о реальности нашего «я», о вере и свободе, о материи и духе, о вере и бессмертии. Именно об этом мы с ним и беседуем — конечно, не напрямую, а используя в качестве «спиритического стола» его самые значимые труды.
Я раздваиваюсь, поэтому существую
— Николай Иванович, знаете, что меня больше всего волнует? То, что люди не верят в Бога, это психологически понятно. Но вот то, что они отрицают реальность собственного «я», сводя его к эпифеномену органического бытия… скажем так, печалит. Выходит, что они не видят наиболее достоверного из того, что мы можем знать — самих себя?
— Да, научному эмпирику, при индуктивном методе исследования, трудно избегнуть иллюзии, представляющей ему невозможным существование сознательной мыслящей жизни вне организма и без возбуждающих ощущения органов. А между тем эта иллюзия основана хотя на привлекательном и, по-видимому, бесспорном, но поверхностном и одностороннем взгляде на индивидуальные проявления жизни. Живущее в нас, ощущающее и понимающее ощущение, начало не может быть само органом, то есть объектом; оно, по существу своему, не может быть субъектом, то есть существом, отдельным от органа, конечно, не в смысле грубо вещественном, и, конечно, не имеет известных нам и подверженных нашим чувствам свойств существ органических. Оно, тесно связанное с органическими элементами, без чего чувственные его проявления были бы для нас невозможны, с разрушением этой связи перестает быть объектом, то есть предметом чувственного исследования. Но удастся ли кому-либо представить себе возможность ощущения: понимать ясно ощущаемое, не сознавая в то же время себя самого, то есть не быв субъектом для себя. Нарушая или прекращая связь этого субъективного, ощущающего и сознающего себя начала с органическими элементами, мы уничтожаем только объективно-индивидуальное проявление его, а следовательно, и жизни, но не самое жизненное начало. Насколько же это начало и после разрыва органической связи может еще сохранять свой индивидуализм, — свой индивидуальный, так сказать, облик, — это другой, не менее по своему содержанию глубокий вопрос.
— Ну вы уже выводите бессмертие души из реальности нашего «я», но, понимаете, не для всех очевидна и сама эта реальность…
— Мне представляется, что доказательством этой реальности является его… двойственность.
— Объясните, пока непонятно…
— Наше «я», сотканное из различнейших ощущений, обладает способностью легко прикасаться в одно и то же время к элементам разных частей мозга и возбуждать психические функции, приводя деятельность этих органов в унисон, а иногда и причиняя нестерпимую для самого себя и для других какофонию. Как бы ни были локализированы различные психические функции по разным частям мозга, ощущение и понимание бытия, то есть наше «я», не может быть локализированным.
Чтобы разыграть, не нарушая законов гармонии, какую-либо мысленную тему, оно должно коснуться в одно и то же время и органических элементов, сохраняющих на себе отпечатки внешних впечатлений, и мозговых извилин, служащих органом слова, и не найденных еще локализаторами органов фантазии и рассудка. Это необходимо потому, что мы не можем мыслить и рассуждать, не приводя в то же время в действие нашу память, наше соображение и воображение. Этою способностию нашего «я» приводить одновременно или попеременно, с самыми краткими промежутками, не нарушая своей целости, разные органы ощущений и различные психические способности объясняю я себе и кажущуюся нам его двойственность, так хорошо выраженную в одном послании апостола Павла. Не только между желанием и действием, как замечает апостол, но и между первоначальными зародышами наших мыслей, чувств, желаний нетрудно подметить у себя противоречие и двойственность.
— Ага, кажется, я ухватил вашу мысль: если мы постоянно живем в ощущении двойственности, то постоянно противопоставляем себя «органам» и «психическим способностям», которыми пользуемся как инструментами, но тем же самым о манифестируем свое Я-бытие… Интересно… А как вы думаете, можно ли это Я-бытие как-то зафиксировать, сделать постоянным достояние субъекта&
— Думаю, что это невозможно, да и не нужно. С одной стороны, для точного решения вопроса о сознательности и бессознательности наших ощущений, мыслей и суждений необходимо умение превращать свое субъективное «я» в объект постоянного и непрерывного наблюдения этого же самого субъекта им же самим. С другой стороны, о такая напряженная и односторонняя деятельность нашего внимания над тем, что есть сознательного и бессознательного в нас, очевидно, ненормальна, так что и результаты такого наблюдения не могут считаться ни достоверными, ни удобными для контроля. Рассказывают, что Иоганн Мюллер едва не сошел с ума от усиленного наблюдения над собою: он хотел уловить у себя момент перехода от бдения ко сну, то есть поймать у себя переход сознания в бессознательность. Мы не можем выйти из заколдованного круга, при всех наших усилиях определить точнее наше субъективное индивидуальное бытие.
— Получается, что на практике, чтобы сохранить душевное здоровье, нужно смириться с «неуловимостью» нашего «я»?
— Пожалуй, что так.
В основе познания — внимание
— Но при этом вы уделяете огромное внимание проблеме внимания, самоконтроля. Насколько я понимаю, вы и в педагогике этот элемент считаете самым важным?
— Да, приведу пример из своей практики. Когда я был попечителем Одесского, а потом и Киевского учебного округа, то не раз убеждался, что учителя и инспекторы еще не довольно соблюдают главное правило педагогики: содержать внимание всех учеников в постоянном напряжении. Несмотря на мои предписания, я заметил в различных гимназиях, что ученики, слушая изложение учителя и отвечая на вопросы, держат пред собой открытые книги, просматривая в них заданные им уроки, не готовясь умственно, а только изустно отвечают на предлагаемый вопрос. Внимание большей части из них так мало упражнено, что они часто не вникают в слова и даже не слышат слов, произносимых возле сидящими товарищами, не замечают сделанных ошибок и не обдумывают заранее ответа на предлагаемые вопросы. Следствия этого педагогического недостатка исключительны. Ленивого и шалуна еще можно исправить; но ребенок, не приучившийся напрягать свое внимание в низших классах, никогда не пойдет вперед, и деятельность его ума никогда не будет самостоятельной, если он не будет приучен вникать в слышанное и обдумывать заранее то, что сказать должен.
— Выходит, что интеллектуальная сосредоточенность — это единственный «предмет», который должен преподаваться в школе?
— Не совсем так, но несомненно, что это самое существенное, это основа педагогики. Некоторые из педагогических советов, как я это увидел из присылаемых мне протоколов, продолжали обсуждать самые программы, придавая им гораздо более значения, нежели они в сущности заслуживают. Я того мнения, что программа преподавания необходима для неопытного и посредственного преподавателя. Дельный, опытный и талантливый учитель, проникнутый любовью к своему предмету и к своим занятиям, не нуждается в программе: она у него в голове, а не на бумаге. Главное, по моему мнению, в обучении детей состоит не в том, что им сообщается, а в том, как им сообщается изучаемое.
Самые обыкновенные и ежедневные предметы, хорошо и искусно внушенные ребенку, для него во сто крат полезнее в будущем, чем самые высокие истины, худо изложенные и нисколько не приноровленные к его понятиям.
— Это и к Закону Божьему относится: не так важно что, — важно кто…
— Я не согласен с тем, чтобы можно было предоставить ученикам низших классов «самим угадывать» нравоучение, заключающееся в описании событий священной истории. Если законоучитель, который есть сам по себе и нравоучитель, не обратит внимание и сердечное чувство детей на нравственное начало, заключенное в священной истории, и не проникнет этим началом до глубины сердца своих учеников, то какие бы высокие выражения он ни употреблял и какую бы высокую важность ни старался ими придать своим рассказам, они все-таки останутся не более как рассказами. Я согласен, что священная повесть может и одна, сама по себе, произвести глубокое впечатление на ребенка; но это предполагает в законоучителе особенный, Богом ниспосланный, дар слова и талант необыкновенный, который дается одним избранным и которого мы не вправе от всех требовать.
— Если довести вашу мысль до некого логического конца, то в педагогике вообще важнее «чувства», чем «мысль», важнее сердце, чем разум?
— Конечно! Я не могу безусловно согласиться с тем, что «вера начинается в мыслях и от ума передастся сердцу». В мыслях — да; но чтобы вера передавалась от ума сердцу, — не верю. Да разве любовь детей к родителям передается умом сердцу, и разве любовь к Богу и ближнему, служащая главным основанием нашей веры, не есть также чувство, присущее нашей натуре во всех возрастах жизни? Я не понимаю, что сделает законоучитель, действуя святыней его учения на ум, если он сначала не приготовит и растворит к принятию ее сердце и чувства ребенка…
— Но познание ведь не сводится к интуиции…
— Механизм познания чрезвычайно сложен. Стоить только остановить или испортить хотя одно из его колес, и все пойдет не на лад. Для нормального его хода нужны, кроме целости внешних чувств, без которой нельзя получать впечатлений, еще память, фантазия и внимание. Без совокупного действия всех этих способностей ум бессилен, познания невозможны. И вот, смотря по тому, как будет направлена воля на этот механизм, заставит ли она все эти колеса действовать вместе и гармонически или одно на счет другого, результаты для знания одного и того же предмета будут совершенно различные. Приучу я, например, мою волю направлять и память, и фантазию на то, чтобы они скопили как можно большую сумму представлений, а внимание — на одну их формальную сторону, оставлял связь в стороне, то и знание мое будет иметь характер чисто формальный и вовсе не тот, который бы оно получило, если бы внимание мое было обращено на связь представлений или сосредоточилось на каждом из них в отдельности.
Дух, эфир, материя
— Но вернемся к вниманию — к ключевому для вас понятию. Все-таки, когда мы сосредотачиваемся, то сосредотачиваемся на чем-то важном существенном, но что это такое — важное и существенное?
— Давайте разберемся. Нам, конечно, кажется, что, сосредоточивая наше внимание на какой-либо предмет, смотря, например, на него в микроскоп или телескоп, мы только смотрим и превращаемся, так сказать, всецело в одно зрение. Но, вникнув глубже в этот процесс сосредоточенного зрения, мы убедимся, во-первых, что обращать внимание на что-либо — значит внимать самого себя, то есть направлять то ощущаемое начало, называемое «я», на впечатление, приносимое тем или другим органом чувства, смотреть этим «я» в глаз, слушать им же в ухо и, воспринимая в себя эти впечатления, в то же время судить о них, представлять их себе в том или другом виде, сравнивать с прежними ощущениями, принимаемыми некогда теми же чувствами; а все это необходимо требует, чтобы наше «я» беспрестанно приводило в действие то ту, то другую умственную способность и в одно и то же время.
— Мы сделали круг в беседе и вновь пришли к нашему духовному «я», которое не сводится к душевным и физическим органам, которыми оно пользуется. Но ведь ближайший вывод из этого, что существует иная реальность, кроме материальной, — реальность духовная.
— Именно к такому выводу я пришел с годами. Мозг, как и все органы, подвержен постоянной смене вещества; атомы его тканей постоянно заменяются новыми, и нужно предположить, что атомы его, заменяясь при смене вещества другими, новыми, передают им те самые колебания, которым они подвергались при ощущении различных впечатлений. И вот мягкая мозговая мякоть ребенка, оплотневаясь и изменяясь в ее физических свойствах, продолжает задерживать отпечатки самых ранних ощущений и впечатлений и передает эти ощущения нашему сознанию в старости еще живее и яснее, чем прежде, в зрелом возрасте. Не говорит ли это в пользу моего взгляда (несколько мистического), что атомистические колебания (которые необходимо предположить при ощущениях) совершаются не в одних видимых и подверженных изменениям клеточках мозговой ткани, а в чем-то еще другом, более тонком, эфирном элементе, проникающем чрез все атомы и не подверженном органическим изменениям?
— То есть вы считаете, что существует какая-то реальность, которая и не материальна, и не духовна, а как бы посредствует между ними?
— Ум моего склада гораздо легче допускает, что связь, не подлежащая сомнению, вещественного организма с отвлеченным началом, ускользающим от нашего представления, происходит посредством особого, так сказать, переходного начала, более близкого по своим свойствам к веществу и потому легче представляемому нами, но ускользающего от точного научного расследования. Я знаю, что такой взгляд не соответствует философскому и религиозному взглядам на дух, под именем которого разумеют отвлеченное и совершенно противоположное материи начало. Косность, инерция, изменяемость, делимость и т. п. свойства вещества несообразны с свободою, неизменностью, беспредельностью и т. п. духа.
— Почему же, как раз подобная точка зрения — что, например, душа или ангелы имеют эфирную (то есть и не материальную, и не духовную) природу — была распространена среди Отцов Церкви. Схожих взглядов придерживался и ваш коллега — святитель Лука (Войно-Ясенецкий). Но все же я спрашиваю о другом — о собственно духовной реальности…
— Для меня с годами невозможно сделалось остановиться на анализе одной материи и отвергнуть необходимость существования высшего духовного начала как источника разума, воли, чувства и жизни. Но об этом, принимаемом по необходимости умом, абстрактно мы не можем уже иметь никакого представления. Принять же, что это требование нашего ума, это чисто отвлеченное начало, названное духом только по обманчивому и ложно воображаемому сходству с чем-то летучим, похожим на воздух, газ, дыхание, пар и т. п., приходит прямо и непосредственно в тесную связь с грубым веществом, мне кажется абсурдом.
Вера, свобода, бессмертие
— То есть мы можем познавать материальное, можем предполагать, что существует эфирная реальность, и признавать, что есть нечто большее — непознаваемый источник того, что мы постигаем. А как мы с этим источником соприкасаемся?
— Именно в этом суть веры. Она с ее высшим идеалом так сильна, что идет своим путем, не обращаясь к разъедающему анализу. Спасителю никто не мог предложить скептических вопросов; Он учил не в среде греческих софистов и в Своем откровении сообразовался с понятиями народа, которому благовествовал; на вопросы же книжников отвечал или уклончиво, или, по восточному обычаю, притчами, иносказаниями и сентенциями; неверующих же поражал Своими делами.
Спаситель не вдавался в догматические толкования, предоставлял свободу мысли последователям Своего учения, требуя только чистосердечия, искренней и горячей любви, сочувствия и ревности к распространению душеспасительного учения.
— Именно в этом суть веры. Она с ее высшим идеалом так сильна, что идет своим путем, не обращаясь к разъедающему анализу. Спасителю никто не мог предложить скептических вопросов; Он учил не в среде греческих софистов и в Своем откровении сообразовался с понятиями народа, которому благовествовал; на вопросы же книжников отвечал или уклончиво, или, по восточному обычаю, притчами, иносказаниями и сентенциями; неверующих же поражал Своими делами. Спаситель не вдавался в догматические толкования, предоставлял свободу мысли последователям Своего учения, требуя только чистосердечия, искренней и горячей любви, сочувствия и ревности к распространению душеспасительного учения.
— Насколько я вас понял, вера соединяет нас с источником бытия и нашего мышления именно потому, что мы — в обращении к Богу — как бы игнорируем ту логику, которую предлагает мир и наше его постижение?
— Да, и вера же снимает противоречие между свободой и необходимостью: я не свободен в том, чтобы изменить мир и его законы. Но я свободен в том, чтобы обращаться к Богу и этим обращением менять себя. Веруй в любовь и уповай в благодать Высшего Предопределения; молись всеобъемлющему Духу любви и благодати о благодатном настроении твоего духа. Блаженство, счастье, мир души — все в этом настроении. Ни для тебя, ни для кого другого ничто не переменится в свете — не стихнут бури, не усмирятся будущие элементы; но ты, но настроение твоего духа может быть изменено полетом души, окрыленной верою в благодать Святого Духа. Действие молитвы на меня, я полагаю, в центробежных и центростремительных колебаниях души, то увлекающейся куда-то ввысь, то с новою силою возвращающейся в себя. И из всех молитв самая благодатная завещана нам Спасителем; произнося ее, я призываю Имя и Царство Божие к себе и молю сообщить мне то настроение души, которое охранило бы меня от искушения и зла.
— Если наше «я» не тождественно телу, если существует пред-духовная реальность, если наконец есть Бог, к Которому мы обращаемся, то есть и та самая вечная жизнь, о которой мы говорили в начале?
— В первый раз я пожелал бессмертия — загробной жизни, когда накануне свадьбы на месяц расстался со своей невестой. Это сделала любовь. Захотелось, чтобы любовь была вечна, — так она была сладка. Умереть в то время, когда любишь, и умереть навеки, безвозвратно, мне показалось тогда в первый раз в жизни чем-то необыкновенно страшным. Потом это грустное чувство, это желание беспредельной жизни, жизни за гробом, постепенно исчезло, несмотря на то что я продолжал любить жену и детей. Со временем я узнал по опыту, что не одна только любовь составляет причину желания вечно жить. Вера в бессмертие основана на чем-то еще более высшем, чем самая любовь. Теперь я верю, или, вернее, желаю верить, в бессмертие не потому только, что люблю жизнь за любовь мою — и истинную любовь — к жене и детям; нет, моя вера в бессмертие основана теперь на другом нравственном начале, на другом Идеале.
При подготовке «интервью» использовался, в первую очередь, главный философский труд Пирогова «Вопросы жизни. Дневник старого врача, писанный исключительно для самого себя, но не без задней мысли, что может быть когда-нибудь прочтет и кто другой. 5 ноября 1879 — 22 октября 1881», а также некоторые небольшие публицистические работы и письма более раннего времени.
