Почему мне нравится выискивать религиозные мотивы в современной культуре — даже не потому, что они там просто есть: в культуре всегда были, есть и будут религиозные мотивы, — а потому, что почти никогда в критике их не упоминают. Судя по критике, культура у нас полностью секулярна, если только в фильме напрямую священников и монахов не показывают: «религиозное» — это где священники, правда?

А мы вот религиозные мотивы видим и отмечаем их. Сегодня — фильм Авдотьи Смирновой «История одного назначения».

Дальше — много спойлеров, кто их боится — не читайте!

I

Снятый довольно тривиально фильм отличается, однако, прекрасным сценарием. Начинающийся почти как комедия, он перерастает в социальную драму и кончается чем-то вроде религиозной мистерии.

Россия, XIX век, армия. Фильм основан на реальных событиях из жизни Толстого, но Толстой — не главный герой. Простого солдата-писаря отдают под суд за пощечину офицеру, Толстой берется его защищать как адвокат, писаря таки расстреливают. Казалось бы, типичная история о хорошем интеллигенте, плохом государстве и страданиях народных.

Фильм дает много поводов интерпретировать себя как типичную историю маленького человека, либерально притом рассказанную: «хорош или плох русский народ», «можно ли его изменить к лучшему» и пр. Более того: фильм совершенно оправданно можно назвать историей о произволе властей и коррупции, а что же может быть более «либерального».

В центре фильма — это понятно далеко не сразу — писарь. Непутевый, неловкий, весь в чернилах, пьяненький, всеми понукаемый — в общем, типичная жертва. Главное слово сказано: «жертва» по ходу фильма поменяет свой смысл с «человек с виктимным поведением» на «религиозная жертва». Это превращение фильма из истории о маленьком человеке в религиозную мистерию подается в совершенно откровенной, прямой манере.

Писарь как-то говорит, что все люди братья, ведь все люди — от Адама. Казалось бы, банальная религиозная истина — но в условиях самодержавной сословной империи, да еще в армии — это слова, подрывающие самые основания империи. Впрочем, дворянин-офицер на них только смеется.

В той же беседе писарь рассказывает, что он — незаконнорожденный. Из этого делается, на первый взгляд, неожиданный вывод: «без земного отца» — то есть как Христос: «Я — Сын Божий». Так в русской дурашливой, юродской манере (писарь — немного Иванушка-дурачок, ну или просто дурачок) герой уподобляется Христу, Который тоже воплотился не в царя, и даже не в офицера, а в простого плотника. С другой стороны, «дурачки Божьи», «дурак» и «идиот» как титулы святого или Самого Христа — норма в русской традиции (из последнего — «Дурак» Быкова).

В другой сцене, когда травля становиться невыносимой, писарь предлагает девушке сбежать с ним — куда? — в землю, где живут одни праведные христиане (и поэтому там нет попов, кстати), где воля, где изобилие и справедливость. В общем, в Царство Божье, в утопию, как её понимал народ. Простые люди и правда бежали в «Беловодье» — идеальное христианское царство, которое, по народному мнению, было где-то далеко на востоке.

Когда Толстой вызывается его защищать, герой говорит: «Вас послал мой отец?» Но отца-то у него нет, и фразу почти невозможно не понять как «вас послал Бог?»

Сцена расстрела — самая сильная в фильме — это просто парафраз Распятия —  по её торжественности, трагичности, мистериальности. В ней не только ужас перед смертной казнью, этим легальным убийством, не просто ужас перед тем, что убивается невинный, в ней больше — именно религиозная торжественность.

«Праведник невинно убиенный» — это фраза из фильма о расстрелянном писаре. Еще до казни народ начинает почитать писаря как святого, после — устраивает на её месте культ, из-за чего власти срывают могилу народного святого. Это прекрасно пойманная черта русской религиозности: видеть в невинном страдании нечто божественное, христологическое. Россия — родина чина страстотерпцев, но часто народ почитал святыми людей просто замученных ни за что, то есть даже не как Бориса и Глеба, принявших страдания и смерть добровольно. Русское христианство — в лучших своих формах, на своей высоте — видело в невинном страдании — святость, место невинного страдания — место Христа. Оно и понятно: мир сей, который во зле лежит, мучает и убивает невинных, как он мучил и убил Самого Бога — но Бог-Жертва оправдал всех жертв. Бог на стороне жертвы, страдания. На другой стороне — начальники, офицеры, палачи. Фильм кончается народным пением Заповедей Блаженств на могиле писаря:

Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас.

Странным образом этот фильм, под конец очень страшный и душераздирающий, кончается, в общем-то, «хэппи-эндом» — в чисто религиозном смысле. Заповеди Блаженств обещают, что такие как писарь — обретут блаженство.

Итак: история маленького человека как христоподобной фигуры. Кенозис, «уничижение Бога» ведь и есть уподобление Бога маленькому человеку, поэтому обратный ход фильма — уподобление маленького человека Богу — совершенно христиански оправдан.

Но как все это связанно с социально-политическим смыслами фильма и как религиозная тема подсвечивает их?

II

Мы в начале говорили, что фильм напрашивается на чисто либеральную интерпретацию. На деле он — опровержение либерализма и всех благодушно прогрессивных проектов.

«Русский народ» здесь — просто человечество, и вопросы «хорош он или плох», «можно ли его просветить и как-то ему помочь» — это вопрос «можно ли изменить человеческую природу с её смешением добра и зла». Надо, однако, добавить, что вопрошатели таких вопросов почему-то сами о себе так не спрашивают. Они не спрашивают: а не связано ли плохое положение народа — с их благополучием, не за счет ли народа господа так хорошо живут, не из-за господ ли народ живет так плохо? Но это попутное замечание. Главное: империя — это мирской порядок, порядок зла и несправедливости. Фильм — это микрокосм.

И ладно бы ещё — империя, солдафоны, коррумпированные служащие: начальник заставляет писаря подделывать отчеты, чтобы прикрыть своё воровство — подлог распознается высшим офицером, который обвиняет писаря в воровстве, что и приводит к пощечине и, соответственно, к расстрелу. Они «просто злые», с ними «все ясно». Несправедливые законы — ну их можно заменить на более справедливые.

Сложнее со старшими офицерами. Они просто выполняют свой долг, исполняют закон. Это же хорошие качества? — да, но вот эти хорошие качества приводят к смерти. Что это за закон и что это за долг, если из-за них убивают и убивают невинных? Тут можно видеть, при желании, оппозицию смертоносных букв Закона и Благодати.

И совсем все сложно с Толстым и молодым поручиком (который как бы главный герой — если не считать главными Толстого и писаря). Поручик искренне хочет помочь народу, он «либерал», он хочет помочь своим солдатам, борется с солдафоном, с произволом, защищает писаря. Но в итоге он — один их тех, кто выносит смертный приговор, получает в конце роту и совершенно уподобляется солдафону, с которым боролся. Фильм во многом — история это перерождения. Именно он смеется (вполне благодушно, как над милым чудачеством) словам писаря о том, что все люди братья, ибо все — от Адама. Незаконнорожденный писарь предполагает, что у них с поручиком — общий отец. Поручик эту «гипотезу» отвергает; разумеется, у него, у дворянина, не может быть общего отца с писарем (и так сословные перегородки ликивидирует общность людей в Боге). Это при всем «либерализме» и «добре» поручика. Этот отец, кстати, — важная фигура. В конфликте поручика с отцом Толстой внушает поручику: «Главное в вашем отце — долг, разве это плохое качество?» Нет, не плохое, но вот именно из-за отца поручик голосует за расстрел писаря. Так по касательной и Толстой, который так хорошо помирил отца с сыном, виновен в смерти писаря. Ну хорошо — поручик мог бы спасти писаря, но «пал», приобщился к злу. «Бывает», но вроде бы это не свидетельствует против самой возможности добра.

Но вот Толстой. Казалось бы, он — представитель безусловного добра. Но его морализм подвержен самолюбованию: он не желает мараться о поручика, предавшего писаря, и отказывается от его помощи в пересылке прошения о помиловании. Вместо нормального прошения о помиловании, которое могло бы помочь, он пишет претенциозное письмо царю, которое не могут в силу его претенциозности принять. Толстой — тоже один из «невольных убийц» писаря. Ну хорошо, Толстого подвела гордыня собственным морализмом — но добро без этого огреха, чистое добро — что-то может сделать со злом?

Есть в фильме одна действительно безукоризненно добрая фигура — пьяница-прапорщик. Его в молодости унизил Толстой (еще раз подчеркивается, что Толстой со всем его морализмом — отнюдь не святой с одной стороны; с другой прапорщик — сам немного жертва). На суде он — единственный, кто голосовал за оправдание писаря, единственный, кто всерьез выступил против зла. В момент расстрела поручик не может командовать, ибо «расчувствовался» — приговорить мог, а привести приговор в исполнение не может. Грешники очень чувствительны и путают свою чувствительности с добром (ибо добро — дела, а не чувства). Командование расстрелом принимает прапорщик — он убивает того, за чье оправдание он выступал. Страшно, что в «невольном страдании» есть и «невольные палачи», ибо сама система, сам мир — во зле, а не отдельные только люди «индивидуально злы»: и вот действительно добрый человек вынужден стать палачом.

В итоге прапорщик убивает себя (к слову, он и правда всего этого не выдержал, в отличие от поручика, который — умерев, правда, внутри — принимает командование ротой). «Просто добро» не побеждает зло, а, напротив, само проигрывает. Нужно что-то больше «просто добра» — нужна религия. Нужен Бог.

Главный вывод фильма — толстовство и любая другая система «просто добра», система «за все хорошее против всего плохого» не работает. Весь круг мирского (мира сего) от банальной жестокости сослуживцев и командиров писаря через добрые намерения поручика и морализм Толстого до настоящего добра прапорщика: все это не спасет и совокупно само и есть зло. «Языческие (мирские) добродетели — блестящие пороки» — вот где видна правда этой парадоксальной христианской формулы. В этом главный минус толстовской системы при всей ее редкой и так не хватающей православным ясности и очевидности некоторых моральных истин: в этой и подобным ей системах нет религиозной глубины, нет самого преодоления системы зла и понимания глубины зла.

Маркузе где-то пишет, что даже с наступлением коммунизма и решением всех мыслимых человеческих проблем останутся две навсегда нерешаемых: память о несправедливости, причиненной людям до наступления коммунизма (эту несправедливость не исправишь, жертвы умерли, страдая, палачи умерли, благоденствуя), и смерть, это «естественное отчуждение». То есть два вида отчуждения при коммунизме останутся: отчуждение исторической справедливости и отчуждение жизни. Писарь несправедливо расстрелян, он мёртв, его не воскресить и никто за это не наказан. То есть даже в своем максимуме, на пределе «просто добро» не спасает от зла мира. «Да взыщется от рода сего кровь всех пророков, пролитая от создания мира, от крови Авеля до крови Захарии» – обещает Иисус. Кровь всех жертв взыщется: отчуждение исторической справедливости преодолено. Он же обещает воскресение мертвых: отчуждение жизни преодолено. Нужна радикальная перекройка всего мира, а не просто добрые поступки добрых людей, не просто прогрессивные реформы и пр. — хотя все это прекрасно. Но нужно все менять в фундаменте. Нужно христианство с его Апокалипсисом и Блаженствами. Мораль без своего религиозного расширения не работает и парадоксальным образом является частью порядка мира сего, зла — поэтому для преодоления зла нужна неотмирная сила.

Как ни странно, но единственным победителем в фильме видится писарь, идущий на казнь достойно и умиротворенно. «Встретимся там», «помолюсь за вас там» — говорит он о посмертии — о Царстве. Все другие герои фильма — и злые и добрые — проиграли. Он — жертва! — выиграл.