на наш Телеграм
Продолжаем (и заканчиваем) чтение текстов Джона Рёскина, предпринятого в рамках нашей политэкономической экспансии синергийной антропологии. Сегодня посмотрим на рёскиновский анализ конкретных социально-экономических реалий и практик капитализма.
Надо подчеркнуть, что задача этого текста не состоит в разборе экономических теорий. У его автора нет нужной компетенции. Этот текст ничего не говорит о реальных эмпирических исследованиях экономистов, но пытается говорить о дискурсе, который эти исследования собирают в себе и есть уже не наука, а определенная философия. Нам интересна антропологизация экономики и экономическая наука как дискурсивная практика, исходящая из определенной антропологии и тем самым конструирующая согласно этой антропологии реальных людей. Мы занимаемся вот этим, а не «экономикой» самой по себе.
Заработная плата
Вопрос зарплаты, пишет Рёскин, это вопрос власти и свободы. Устанавливая зарплату, капиталист властвует над жизнью рабочего. Капиталист крадет не только условный «хлеб» рабочего, минимизируя его зарплату, но и его свободу, и более конкретно — его труд, вклад в общее благо. Вопрос зарплаты, таким образом, — вопрос морали, антропологии и теологии, коль скоро это вопрос взаимоотношений людей («людей» — антропология; «взаимоотношений людей» — этика; христианская же этика немыслима вне теологии, разумеется).
Зарплата есть сгусток свободы и власти, и вопрос о ней есть вопрос о распределении свободы и власти в обществе. Деньги есть счет власти, труда, благополучия — то есть антропологических реальностей. Следовательно, экономический механизм есть механизм управления антропологией (Хоружий в «Социуме и синергии» ставит вопрос об «управлении антропотрендами», но не упоминает экономику, а ведь именно она — один из сильнейших механизмов управления антропологией). Так, помимо прочего, рассматривая зарплату как морально-антропологическую реалию, а с другой стороны, рассматривая ее чисто экономически, Рёскин увязывает антропологию и экономику.
Как мы уже видели, Рёскин — протокейнсианец. В этой связи он утверждает, что увеличение зарплат — лучшая инвестиция в экономическое развитие, обогащение капиталиста обедняет рабочего, обогащение рабочего обогащает всех, активизирует экономический рост. Мысль эта для современной экономики банальна (хотя и сейчас каждый капиталист по отдельности таки стремится уменьшить зарплату), а во времена Рёскина эти мысли были страшной экономической ересью.
При увеличении зарплат деньги копятся у рабочего и он их тратит на товары и услуги, то есть они попадают другим рабочим и широко растекаются по обществу, стимулируют экономику, подымают вверх все слои общества, а не оседают мертвым грузом на счетах, как у капиталистов (все это сейчас банальности (пост)кейнсианских экономических направлений, но нам интересна теолого-антропологическая сторона вопроса). При справедливой зарплате (при минимизации изъятия прибавочной стоимости, минимизации стремления капиталиста уменьшить плату ради выгоды, минимизации сребролюбия) деньги распределяются ровнее, не вызывают неравенства и его негативных эффектов и стимулируют рост: больше демократии, больше благополучия, больше справедливости!
В обратном случае — при концентрации денег у капиталистов — получаем тиранию сребролюбия, концентрацию власти над огромной массой бедняков: тирания, бедность, зло. Рёскин в этой связи делает очевидное, элементарное замечание, но часто упускаемое и сейчас — вопрос о зарплате централен, а налоги и цены — вторичны, хотя обычно именно они, а не зарплаты, в центре дебатов, ибо они изымают деньги, полученные из зарплат.
Здесь в сознании всплывают многочисленные стереотипы о «социалистической уравниловке». Рёскин утверждает (позднее об этом будет много писать Бердяев): нужно равенство справедливости, чтобы выявилось подлинное неравенство — личное, неравенство талантов, а не власти и денег. Это как раз капитализм всех уравнивает перед деньгами, всех нивелирует, ломает иерархию духа ради иерархии денег. «Равенство» — лозунг буржуазных революций, «равенство перед законом» — буржуазная идея; социализм не за «равенство», а за персонализм — этот момент часто упускают. Буржуазное «равенство» личностей — основание для их социально-экономического, а следовательно, и политического неравенства в буржуазном обществе. Персонализм, выявляющий «неравенство» личностей, выявляющий уникальность и свободу каждой личности, обеспечивается социально-экономически-
Система общедоступного образования, о котором так ратовал Рёскин, — вот что создает для всех истинное равенство. При этом — важный диалектический момент — образование не уравнивает, а различает, выстраивает людей в некую духовную иерархию. То есть общедоступное образование, создавая истинное равенство всех, именно тем и создает условия для истинной духовной иерархии личных даров. И следующий диалектический поворот этой рёскиновской мысли: истинная мудрость, вершина духовной иерархии, не стремится к богатствам, а напротив, желает равномерного распределения богатств. Иными словами, духовная и денежная иерархия находятся в обратной пропорции. Уничтожить денежную иерархию, социальное неравенство означает уничтожить нивелировку духа, осуществляемую ими, означает то, что введением материального равенства создается истинная духовная иерархия. Рёскин в своем стиле, помимо прочего, думал, что такая истинная мудрость для всех должна быть доставлена преподаванием в учебных заведениях искусств и ремесел.
Справедливая плата, плата по труду — вот что нужно, а не минимальная плата, выгодная капиталисту, его сребролюбию. Апологеты рынка, обвиняя рабочих в том, что они хотят «побольше», почему-то считают справедливой плату, которая установлена по минимуму ради прибыли капиталиста: «побольше» капиталиста — это хорошо, а «побольше» рабочего — «плохо». В любом случае, что так, что этак, это не критерий справедливости, а критерий выгоды, при применении коего справедливость выбрасывается, что самоочевидно безнравственно.
Принципом управления экономикой (производства, распределения, потребления ценностей) должна быть не прибыль (то есть не поиск меньшей платы за труд), а плата по результатам лучшей работы, что и моральней, и эффективней, и просто разумней. Вообще, пишет Рёскин — и самое обаятельное в его текстах вот эта как бы наивность, элементарность при попадании прямо в цель, где привычное, банальное расцвечивается во всей своей странности — странно, что товары как будто бы предназначены для продажи, а не для потребления. Как потом много будут писать марксисты, капитализм приносит конкретную качественность реальности в жертву абстракции производства ради производства, накопления ради накопления. Капитализм впадает в мир фикций и иллюзий, не видит очевидные реальности. Еда нужна не для продажи, а для того, чтобы ее съесть. Одежда нужна не для продажи, а чтобы ее носить. Книга нужна не для продажи, а для того, чтобы ее читать. Капитализм все вещи, весь мир лишает подлинных целей, подменяя их сребролюбием. Капитализм проституировал все: еда, одежда, книга, все товары и все услуги в капиталистической перспективе нужны для продажи, для денег, а не ради их подлинных целей. Капитализм затуманен страстью сребролюбия.
Не странно ли, что вот люди работают, производят нужные продукты и услуги, но платят им не по труду, а по случайностям рынка? Разве так платят врачу, офицеру, священнику? — им платят не по спросу на их работу (хотя неолиберальная «оптимизация» как раз хочет это сделать). Почему с рабочими не так? Рёскин предлагал платить рабочим, как платят солдатам — всегда, а не только в случае войны, когда возникает спрос на «услуги» солдат. Работникам нужно платить вне зависимости от спроса на продукты их труда. Грубо говоря, он был провозвестником пособий по безработице, социальной защиты и даже чего-то вроде безусловного базового дохода, с тем отличием, что его проект ББД не отрывает доход от труда, а отрывает доход от спроса на продукты труда. Важнее здесь, то что независимо от того, считаем ли мы трудовую теорию стоимости верной «научно», она верна в нравственном смысле: все создано трудом, и все должно быть оплачиваемо по труду, потому что это справедливо, а плата по принципам рынка, прибыли несправедлива. Может быть, трудовая теория стоимости не верна, но в нравственном смысле она должна быть верна, то есть мы должны построить экономику, где она была бы верной. Суть, иными словами, не в увеличении зарплат, а в ликвидации отчуждения прибавочной стоимости в пользу капиталистов. Выражаясь политически: суть не в (грубо говоря) «социал-демократии», а (грубо говоря) в социализме.
Вообще же, как мы писали, Рёскин капитализму противопоставляет экономику, где главными игроками должны быть профсоюзы, обращенные в средневековые гильдии, демократические объединения рабочих данной отросли, управляющие ею, и, в частности, управляющие зарплатами. Принуждение, характерное для классового общества, должно быть преодолено экономической демократией. Таким образом, личностная свобода, подавленная капитализмом, должна расцвести. «Экономическая демократия» — экономический режим антропологии свободной личности. «Капитализм» — экономический режим антропологии homo economicus. То есть первым шагом, внутри капитализма, Рёскин предлагает нечто вроде протокейнсианства, вторым шагом, преодолевающим капитализм, Рёскин предлагает нечто вроде протомарксизма — кейнсианская программа-минимум и марксистская программа-максимум.
Стоимость
Впрочем, у Рёскина была своя теория стоимости, совмещающая трудовую теорию и теорию предельной полезности (маржинализм). Одно дело, по Рёскину — плата за труд, она, собственно, должна быть по труду, а не по спросу; все в экономике создано трудом, и в этом смысле трудовая теория стоимости первична. Но, рассматривая конкретные акты купли-продажи, он уточняет свою позицию. Меновая стоимость товара получаема произведением ценности труда его производства и силы спроса на товар, то есть Рёскин тут совмещает трудовую и маржиналистскую теории. Зачем? Для антропологического высвечивания экономических практик.
Трудовая теория создана взглядом из перспективы практик человека: экономические блага есть продукты практик (труда); экономика, таким образом, есть совокупность антропопрактик. Однако продукт производится (и, соответственно, покупается) для какой-то цели, для чьей-то потребности, чьего-то желания, и тут вступает в силу маржиналистская теория, тоже понятая антропологически. Итак, с одной стороны, трудовая практика человека, с другой стороны — желание человека. В терминах СА: с одной стороны — размыкание (энергия) человека в труде, с другой — размыкание (энергия) человека в желании; и покупка есть, таким образом, встреча («синергия») через ряд посредствующих звеньев двух этих энергий.
Ценность (стоимость) продукта/услуги не есть нечто объективное, она — функция от желанности человеку продукта/услуги: «полезность или приятность продукта зависит от соответствующей человеческой способности». Товар/услуга нужен какой-то человеческой энергии, и она валоризирует продукт/услугу. Казалось бы, это чисто маржиналистская аргументация, но маржиналисты хотели выбросить человека из экономической науки, все свести к эгоистическим интересам, оправдать буйство рынка, а Рёскин добивается противоположного. Экономика, таким образом, есть поле антропоэнергий, стоимость имеет своей субстанцией антропоэнергии.
«Экономики» как отдельной области не существует, есть только антропология, и стоимость — антропологическое понятие.
Экономическая наука игнорирует мораль, хотя очевидно, что один покупает наркотик, другой — услуги проститутки, третий — книгу, четвертый жертвует на лечение детей, и это всё разные экономические операции. И разность эта проистекает от разности морали покупателя, от его антропологической сборки. Трата или развивает человека (и других), или растляет его (и других), а экономический мейнстрим как бы не видит разницы между потреблением услуг проститутки и потреблением книги; все это, мол, дела невидимой руки рынка, направляющей все к благу игрой эгоизмов. И покупка услуг проститутки, и покупка Библии с этой точки зрения уравнены, ибо и то, и то куплено одними и теми же деньгами, и то, и то есть акты внутри всегда непогрешимой работы невидимой руки рынка. Рёскин же не исповедует маржиналистского субъективизма, внечеловечности и внеморальности рынка; он приходит к объективности экономических операций — объективности моральной и антропологической.
Потребности человека определяются его воспитанием, образованием, нравственностью. Человек есть определенная сборка энергий, эта сборка определяет экономику, но и экономика определяет эту сборку. Поэтому экономическая наука должна быть наукой об антропоэнергиях, о практиках, желаниях, наклонностях, способностях, активностях человека.
Тут следует понять, что покупка услуг проститутки и покупка Библии действительно, реально, практически уравнены; такова реальность рыночной экономики, и покамест таковая экономика не преодолена — не будет преодолено и такое уравнение.
Марксистский выход: денежное отождествление всех товаров и услуг возможно в силу тождества трудовой активности, произведшей все товары и услуги, а эта трудовая активность (ее продукты) отчуждается от трудящихся в пользу капиталистов, что и есть базовое условие функционирования рынка. Освобождение трудовой активности (ликвидация рыночной экономики, обобществление средств производства) упразднит уравнение покупки услуг проститутки и покупку Библии. Женщинам уже не надо будет себя продавать, Слово Божье не надо будет продавать, ибо не будет рынка как такового.
Товар приобретается, поскольку он нужен, полезен, желаем, но одновременно товар произведен трудом и обменивается на эквивалент этого труда. И с той и с другой стороны товар и его цена есть овеществление, объективация антропологии (трудовой активности и желаний человека). С одной стороны, «спрос есть сила осуществимого желания покупателя приобрести вещь». С другой, стоимость падает при уменьшении затрат на труд, но и покупают ради пользы или удовольствия. Кроме того, тут могут быть самые разные обстоятельства: хлеб при голоде дорожает не потому, что больше труда затрачивается на его производство, а потому что он стал «полезнее». Объективно товар стоит столько, сколько труда в него вложено, но поскольку обмен совершается в силу желаний покупателей, в игру вступает теория предельной полезности (сейчас бы сказали, что стоимость товара создается трудом, а колебания цены товара парят по орбите вокруг стоимости, определяясь рыночной конъюнктурой). Так или иначе, в своей синтетической «маржиналистско-трудовой» теории стоимости, Рёскин антропологизирует, деэссенциализирует экономику, говоря, что со сторон всех участников — производителя, торговца, покупателя — идут антропоэнергии (трудовые и те, что затребуют вещь) и встречаются в транзакции. Стоимость тем самым образуется встречей всех этих антропоэнергий, валоризация есть антропологический процесс: стоимость, ценность, смысл привносятся практикой человека, есть продукты задействования его энергий.
Трата денег есть активация чьей-то работы: деньги задействуют энергии человека (повара, столяра, художника). Но совсем не безразлично, какие именно энергии задействуются — проститутки или художника со стороны производителя, похоти или эстетической потребности со стороны потребителя. С точки зрения простого счета, подсчета тразанкций — безразлично, но не безразлично с точки зрения антропологии.
Деньги есть власть заставить человека что-то делать, и главный вопрос — что? Какие энергии, практики, страсти поощряет денежная власть? Идеологии свободного рынка все равно, невидимая рука-де все устроит к лучшему, но эта невидимая рука есть просто взаимодействие эгоизмов, то есть задействование страстей, просто-напросто власть греха. Конкретный рёскиновский пример: можно с помощью одинакового количества работниц-швей за одинаковое время сшить платье богатой девушке и бедной девушке или заставить (властью денег) швей потратить все время на производство ненужных вещей для богатой девушки. Деньги, работа и время в обоих случаях одинаковые, но результат разный. В этом рёскиновском примере видна ложь одного из основных догматов экономического мейнстрима, что предоставление самой по себе работы уже есть благо. Таким образом самый эгоизм выдаётся за добродетель: эгоизм-де полезен. Но есть здесь и более глубокая антропологическая мысль: каждая экономическая транзакция есть задействование антропоэнергий, чего экономикс абсолютно не видит. С точки зрения экономикс и работа швеи, и работа проститутки совершаются во благо всех и работа всех швей во благо одной богатой девушки — есть в одинаковым смысле просто экономические транзакции, и как действия невидимой руки рынки все они суть благи. Экономикс не видят, что энергии автора, производителя, продавца встречаются с энергиями читателя, потребителя, покупателя; экономика есть антропология, взаимодействие разных практик, взаимное активизирование антропоэнергий — вот здесь все решается. Какие желания, какие способности здесь поощряются, какие нет? Какой тип человека производится данным типом экономики?
Нужно рассматривать стоимость вещи как «всецелое содействие жизни и ее развитию». Таким образом, Рёскин неожиданно приходит к выводу, что меновая стоимость — фикция. Стоимость вещи антропологически объективна, она есть потребительная стоимость: вещь или объективно полезна для развития жизни или объективно вредна и от рынка это не зависит (это важный момент: Рёскин онтологизирует теорию предельной полезности и так ее уничтожает). Истинная экономическая наука учила бы о наибольшем производстве объективно полезных и уничтожении объективно вредных продуктов, а не о рыночных играх, где игнорируется объективная основа экономики — антропология (но тогда таких милых вещей, как опиумные войны, не происходило бы: опиум объективно вреден и Китай не хотел допустить, чтобы европейцы торговали им в Китае, и Британии пришлось воевать за право «свободной торговли» опиумом). Что здесь важно? Маржинализм утверждает субъективизм стоимости, ее происхождение от субъективного желания человека; при этом он рассматривает не самого человека, а игру его желаний на рынке: человек — субъект экономики, притом сам человек не входит в рассмотрение. В сущности, это безумие, на что Рёскин и указывает.
Алмазы и изумруды объективно пустышки; свет, воздух, вода объективно ценны; экономическая наука отказывается это видеть, изучая только игру рынка, эссенциализируя рынок, как будто бы он есть независимая реальность со своими законами. Но главные ценности — мир, доверие, любовь, которые в нашем обществе безумно меняются на золото, бумагу и камни; здесь все антиантропологично. Точнее говоря, культивируются разрушительные для полноты человека его энергии — сребролюбие, эгоизм и пр. Истинная экономическая наука все бы это разобрала; она была бы тем самым интегральной антропологией.
Этот антропологизм лежит в основании рёскиновской защиты долговой природы денег и «маржиналистско-трудовой» теории стоимости. Деньги, как было уже сказано, — объективированные отношения людей. Деньги есть долг, то есть межчеловеческое отношение: кто не признает этого, эссенциализирует деньги, не понимает, что вся экономика есть порождение человеческой активности. Деньги не отдельная сущность, а мера счета межчеловеческих отношений. Так, Маркс писал, что отношения товаров есть отчужденные, овеществленные отношения людей (производителей, торговцев, покупателей), и поэтому Бердяев называл марксизм — экзистенц-политэкономией.
Пользование
Поэтому владение, пишет Рёскин, не есть юридическая данность, а есть практика пользования: если у меня есть золото, которым я не могу воспользоваться, — то мое ли оно? То есть юридическое владение есть эссенциализация определенной практики; потребно деэссенциализировать владение. «Богатство есть обладание полезными и приятными предметами, которые мы можем использовать». Но пользование есть некая способность, у которой есть разные уровни: дикарь не знает, что делать с книгой, хотя и может ей владеть. Следовательно, от вопросов производства и накопления материальных предметов экономическая наука должна перейти к вопросу производства и накопления духовных способностей — к антропологии, и к антропологии синергийной, не рассмативающей человека как данность, а рассматривающей его как изменчивый ансамбль энергий. Даже о человеческом теле нужно сказать, что его можно или развивать, или портить, использовать во благо или во зло, и так со всей собственностью, и со всем, что есть у человека, со всем, что он делает.
Говоря о владении и пользовании, вспомним наш старый текст о «Высочайшей бедности» Агамбена, чтобы дополнить ряд христианской деконструкции основных реалий/понятий капитализма: ведь именно это нас в первую очередь интересует, а не рёскиновская политэкономия сама по себе.
Исток идеи жизни без права и собственности — святоотеческое учение об изначальной общности благ: до грехопадения не было собственности, всё было общим. «Святая бедность» — не имя определенного имущественно-денежного положения, а имя формы жизни — не-правового, не-собственнического пользования какими угодно благами.
Суть контрфранцисканской аргументации римской курии: пользоваться вещами означает иметь их в собственности. На это францисканские теоретики отвечали: в случае крайней необходимости даже право допускает пользоваться какими угодно вещами. Монашеские правила тем самым — право самой жизни по отношению к самой себе, а не право как регуляция отношений людей и вещей. В совершенной христианской жизни Христос должен быть всем, и это создает тотальный конфликт с миром; необходимость пользования — порог между жизнью во Христе и миром.
Очевидно, что для сохранения жизни необходимо пользование, а не собственность: чтобы не умереть от голода, нужна еда, неважно «чья». От собственности можно отказаться, от пользования нельзя. Право отвергается не изнутри права, хотя францисканцы постоянно оперировали правовыми терминами, а самой жизнью, практикой: речь не об идеях, а о жизни. Чистый факт потребления просто не нуждается в юридическом оформлении.
Конвентуалы (францисканское движение, полемизировавшее с францисканцами-спиритуалами) подчеркивали важный момент: совершенство состоит в отречении от обладания, а не в скудости. Собственно, это старая святоотеческая мысль: Златоуст, например, говорил, что многие праведники (Авраам, Иов) вполне себе наслаждались материальными благами, изобилием. Суть не в нищете, а в характере пользования, в не-грешности пользования. Так, например, конвентуалы указывали, что собственник-скупец вообще может не пользоваться своей собственностью в логике накопления (об этом же говорит и Рёскин)! С другой стороны, отказаться от собственности — не значит отказаться от удовольствия пользования! Может так быть, что собственник не живет в доме, которым «владеет», а живут в нем другие люди. Радость пользования теми или иными благами вообще открывается именно что в пользовании, а в собственности радость пользования отчуждается. Дело не в удовольствии или изобилии — все это хорошо, если пользоваться праведно. Грешны не блага, грешна собственность на блага. В изначальной логике Творца, как учило раннее и средневековое христианство, все замышлялось общим, собственность вторична, случайна, не нужна, она просто-напросто от греха. Право излишне: даже право пользования по необходимости излишне, фундаментален — ибо он реален, он есть — факт пользования, а не то, что накрутили вокруг него грешники.
Здесь можно понять «классовую» сущность францисканских номинализма и волюнтаризма: собственность, власть, право, язык сами по себе не сущностны, они существуют как выражение воли и действий людей (мысль, которую развивает синергийная антропология на базе восточнохристианского догматико-аскетического дискурса). Существуют люди и их дела: право, собственность, власть — лишь их фиксация, объективация, эссенциализация, которую идеология преподносит как данную от вечности. Это францисканская критика консервативных теорий, а вот либеральных: первородный грех есть присвоение в частную собственность своей воли. Здесь содержится христианская критика либертарианскикой «самопринадлежности» и либеральных «неотчуждаемых» прав человека. И консервативные, и либеральные теории исходят из понятия собственности, а собственность — грех: грешно считать, что люди кому-то принадлежат, так же как грешно считать, что человек принадлежит себе: сама логика владения порочна. Совершенная жизнь есть общая жизнь без собственности и права в послушании-служении-любви друг другу.
Агамбен предлагает усовершенствованную францисканскую теорию — следует говорить так: форма жизни неприсваевывающего пользования, согласно Павловой логике «как не». «И пользующиеся миром сим, как не пользующиеся; ибо проходит образ мира сего», — формулирует апостол Павел принцип христианской жизни в ожидании Христа. Это есть эсхатологическая форма жизни — победа жизни Христа, распространения формы жизни Христа на всё, Конец истории, аннигиляция всех правовых, политических, экономических и пр. понятий.
Прибыль, цена, деньги, потребление
Но вернемся к Рёскину: «политэкономия в накоплении есть наука накопления способностей, в распределении — наука о распределении надлежащих вещей между надлежащими людьми» согласно их способностям для развития их способностей же, то есть политэкономия глубинно есть энергийная антропология, изучающая не просто человека, но способности, активности человека в их движении, в их разных раскладках. Истинное богатство — при этом вполне буквальное, экономическое богатство — есть развивающее людей пользование. Если же экономика руководствуется только законом спроса и предложения, то антропология искажается: богатство достается сребролюбцам, нет развития ни людей, не собственности. Как и всегда в случае одержимости страстью, страсть порабощает всё, всё ставит на службу своего ракового роста, что приводит в пределе к гибели одержимого.
Труд, а не обмен создает богатство, Рёскину это кажется самоочевидным. Здесь опять возникает антимеркантилизм, за которым надо суметь увидеть более существенные вещи, актуальные и сейчас: не «предпринимательские способности», не «невидимая рука рынка» создают экономику, а труд; богатство не есть данность, принадлежность кому-то, а эффект практик, трудовой активности (по аналогии с оппозицией владение/пользование).
Любой предмет есть продукт чьего-то труда, и это железное основание трудовой теории стоимости: «полезность» предмета (де-факто его «продаваемость») вводится уже вторым шагом, сам он создан усилием работников.
Всё создано трудом, но продукты труда надо как-то распределять, обменивать, иначе людям не достанутся нужные им продукты. Труд торговца поэтому необходим и должен быть уважаем. Но проблема в том, что именно на стадии обмена, как думает Рёскин, зиждется возможность извлечения прибыли (не говоря о паразитарных посреднических образованиях, капиталист извлекает прибыль, забирая себя прибавочную стоимость — то есть то, что свыше себестоимости после совершения обмена, если говорить грубо и примитивно).
Прибыль же есть прибыль для одного (например, капиталиста) и убыль для другого (например, работника — если речь идет о обмене труда пролетария на зарплату). Рёскин больше говорит о простой торговле, простом коммерческим обмене. Здесь ничего не производится, нет нового реального богатства, один богатеет за счет обнищания другого. Такая прибыль основана на невежестве, трудности и прочих ошибках и неудачах контрагента — иными словами, такая прибыль есть прибыль на бедствии, безнравственная прибыль. Капитализм в наиболее простом, классическом виде дельца-торговца основан именно на этом. Экономическая наука (с ее принципом «купи дешевле, продай дороже») есть наука обмана, делающая вид, что есть только обманщики (дельцы), а обманутых как бы нет. Тем самым она культивирует греховные страсти, конструирует определенный тип субъекта — грешника. Капитализм есть экономика кражи, а экономическая наука есть наука кражи. Не надо забывать, что не только апологеты капитализма обвиняют социалистов в желании грабежа, но социалисты считают капитализм системой кражи, и тем самым тут дело не в этих обвинениях, а в разборе, как именно устроен капитализм, и как именно его можно менять и на что конкретно менять.
По Рёскину, стоимость есть количество труда, а если это так, то справедливая транзакция есть обмен равных количеств труда, следовательно, прибыль вообще возможна только как обман, грабеж. Это, очевидно, напоминает старую марксистскую тему о различии стоимости и цены: стоимость производится трудом, цена же отклоняется от стоимости в силу классовой борьбы (отчуждения прибавочной стоимости) и/или рыночной конъюнктуры (цена крутится вокруг стоимости, не совпадая с ней, в силу динамики спроса/предложения). Так и Рёскин утверждает, что стоимость производится по труду, а цена отклоняется от стоимости в силу обмана, грабежа и/или игры желаний покупателей (вообще мысль Маркса на эту тему сложнее, но мы пишем не о Марксе).
И Рёскин как раз очень много сделал для антропологизации политэкономии, вот например: «три четверти всех предметов, на которые есть спрос, чисто романтичны, суть продукты фантазий, идеализаций, надежд, привязанностей; регулирование кошелька есть регулирование воображения и сердца; поэтому истинный анализ природы цены есть задача психическая и метафизическая». Экономика управляет не чем иным, как душой; психология и метафизика (в терминах нашего текста — антропология и теология) как разделы экономики! И как тут не вспомнить, что большинство «колониальных товаров», ради производства/продажи коих творились неслыханные злодеяния, не только не были жизненно необходимы, полезны, но большей частью были просто вредны: чай, кофе, табак, сахар (нужный, в частности, для производства алкогольных напитков) опиум, специи, хлопок — множество рабов жили в аду, чтобы европейцы могли одеваться во что захотят и получать от жизни больше удовольствия.
Рёскин выделяет четыре силы, формирующие стоимость: труд, пошедший на предмет, и труд, который готов за этот предмет отдать покупатель (антропологическая версия трудовой теории стоимости); желание производителя, торговца и покупателя (антропологическая версия теории предельной полезности); первое зависит от условий труда, второе — от желаний других приобрести тот же предмет (выход в антропологизированную социологию).
Трудится именно человек и, следовательно, в человечном обществе цена должна определяться количеством труда. Труд различен по разрушительности и созидательности, добру и злу, содействию жизни или смерти; трудится и акушер, и наемный убийца. Эти различия кардинальны для понимания экономики, они моральны — а экономическая наука мораль не учитывает и де-факто проповедует имморализм.
Рёскин считает то, что сейчас называют «работой заботы» (домашний труд, социальная работа, работа воспитания и образования, медицинская работа), самым ценным, а ведь ее не ценят: она лишена и престижа, и высоких зарплат, и современные теоретики «работы заботы» тоже подмечают эту, по-видимому, важную для капитализма черту.
Зарплата должна платиться за честное, полезное дело. Каждое такое дело делает людей разумнее и счастливее, следовательно, зарплата в таком случае будет платиться за мудрость и счастье. Так выглядит экономика добродетели.
Истинное благосостояние нации — количество труда, затраченное на производство, распределение и потребление того, что поддерживает и развивает жизнь. В этой связи Рёскин даже говорит, что «мудрое потребление есть гораздо более трудное искусство, чем мудрое производство». Антропология потребления: «количество наслаждений зависит не от количества предметов, а от умения наслаждения и пользования». Маркс тоже писал, что эволюция производительных сил сопровождается эволюцией человеческих потребностей: не всегда человек потреблял философию, музыку и пр. (Библию наконец, Св. Отцов, богослужение — на это все тоже ведь должна возникнуть потребность — которую отнюдь не культивирует современная экономика); не все слои общества развиты так, что имеют высокие потребности, многие сформированы так, что потребляют мусор (и в еде, и в культуре, и в досуге). Высокие потребности ныне — привилегия, но развитие высоких потребностей у всех должно быть задачей общества.
Рёскин, как мы уже отмечали, делит собственность на два вида: собственность, нужную для жизни (еда, одежда, жилье), и собственность, поддерживающую жизнь (вкусная еда, красивая одежда, красивое жилье). Важно, что второй вид собственности — не роскошь. Роскошь есть нечто излишнее или вредное. Первые же два оба нужны, ибо покрывают все энергии человека. Первый — существование, второй — благое существование. Вкусная еда подкрепляет силы и радует дух; дорогая изысканная еда потворствует гордыне. Также и с красивым жильем, с одной стороны, и дворцом — с другой. Красивое жилье позволяет раскрыться полноте человеческих энергий, дворец же культивирует гордыню и праздность. Средства благого существования способствуют исполнению человеческих сил, роскошь ущербляет их. К тому же в роскоши часто и не бывает красоты (дорогие квартиры, машины часто совсем не красивы). Картина в музее — предмет для жизни, развития, в частном владении — роскошь, никому не приносящая пользы, развращающая хозяина. Нужна простота (а не невежество и нищета), изысканность (а не чувственность или развращенность).
Деньги, акции — не собственность, а знаки собственности. Экономика, занимающаяся ими, подобна философии, занимающейся понятиями, а не реалиями (идеализм, а не реализм). Так, многие (Маркс, Бердяев) писали, что капитализм со своим возвеличиванием частной собственности не только лишает большинство людей частной собственности, ведь у большинства ее нет (не путать с личной собственностью вроде одежды, книг, зубных щеток и пр.), но и саму частную собственность превращает в нечто призрачное, как писал Бердяев в «Судьбе человека в современном мире»:
«Именно экономический либерализм и индивидуализм не ставит человека в центр хозяйства. Капиталистическое хозяйство глубоко антиперсоналистично. Оно есть дегуманизация экономической жизни и овеществление человека. В упадочный период капитализма это выражается в том, что он становится все более и более анонимным. Капитализм сам все более и более разрушает принципы частной собственности. Неизвестно, кто является собственником и чего он является собственником. Власть банков есть безличная, анонимная власть. Тресты — анонимные, безличные учреждения. Неизвестно даже, кто является виновником бедствий, поражающих современное человечество, виновника нет, он не имеет имени. Безработные не знают, кто виновник их горькой участи. Человек чувствует себя совершенно раздавленным нечеловеческой, безликой силой. Деньги – нечеловеческая, безликая сила».
Поэтому деньги — мера доверия, обещания, обязательства, межчеловеческих связей; они — не товар, не ценности сами по себе. Употреблять ценные вещи вроде золота как деньги — варварство, считает Рёскин. Люди фетишизируют деньги, товары, акции, ущербляя самих себя. Настоящая собственность — предметы, питающие тело и дух, а деньги — мера их обмена между собой. Но при капитализме мы живем в призрачном, анонимном мире денег, деньги выступают как самостоятельная реальность, сами же люди становится ирреальными. Отчуждения, объективации антропологии правят антропологией.
Человек в тюрьме: у него есть, казалось бы, все для существования, но он сходит с ума. Также страдают и огромные массы нуждающихся: они не умирают с голоду, но поставлены в такие условия жизни, где их антропоэнергии не просто не развиваются, но деградируют. Это так, потому что человек — больше чем тело; человек нуждается в поддержке всех своих энергий, не только телесных, но и социальных, эстетических, духовных и т. д. А аскетика как раз есть искусство искусств управления и развития всех антпроэнергий. Рескин таким образом намечает что-то вроде социальной, экономической аскетики.
Экономическая аскетика
Всегда, всюду есть аскетика, та или иная, как пишет Рескин: «наши крупные промышленные города представляются мне чем то вроде монастырей, в которых рев фабричных машин и колес заменяет молитвенные песнопения, где поклонение Мамоне и Молоху совершается с трогательной почтительностью и по точному ритуалу: купец встает к своей заутрене с самоотверженностью отшельника и искупает те искушения, которым он мог подвергнуться в течении дня, за поздней вечерью, посвященной той же Мамоне».
Так Агамбен считет, что индустриальное время изобретено было в монастырях. Так Беньямин считал капитализм религией, и описывал его как некий извращенный ритуал. Так Вебер, выводя капитализм из Реформации, считал, что капитализм создан переброской энергии аскезы из собственно духовной сферы в мирскую. Поэтому то, что пишет Рескин, — не морализм, не риторический прием, а точное историко-аскетико-
Когда-нибудь люди поймут, надеется Рёскин, что капитализм есть игра с чужими деньгами и грабеж, и заслуживает такое же наказание, как воровство. Капитализм есть просто грабеж, повторяет Рескин святые банальности социалистов и Отцов Церкви (которые впервые артикулировали эту банальность).
Нужно именно полномасштабное социальное изменение, а не меняющие ничего по существу частные дела и слова: «люди оказали бы несоизмеримо больше пользы, проводя принципы справедливости и честности в промышленности и торговле, чем остроумными планами широкой филантропии и крикливыми провозглашениями богословских учений». Благотворительность и проповедь — лицемерие, подачка в лучшем случае. Так и Отцы, превознося добродетель милостыни, при этом говорили, что частная благотворительность не спасает богачей: само их богатство есть грех воровства и убийства; Симеон Новый Богослов писал даже, что если богач раздаст все свои богатства беднякам — что он должен безусловно сделать, если хочет спастись — то он все равно должен всю жизнь каяться за то время, пока он обладал богатством.
«Есть три важных вещи в Законе — суд, милость и вера»: вера, считает Рескин, на последнем месте, ибо ее можно познать только из практики справедливости и любви. И вот любят спорят о «вере» — своих личных убеждениях, а не творить дела справедливости и любви. Но это последнее больше всего и нужно, и это и есть истинное богословие.
Мы производим кучу вещей, но как обстоит дело с производством людей? — не производим ли мы «массового человека», редуцированного, расчеловеченного человека? Главное — не сколько производится, а как потребляется. Капитал ценен, поскольку он производит не капитал, а какие-то приятные и полезные вещи; экономическая же наука изучает самовозрастание капитала, что есть чистое безумие, доказательство одержимости сребролюбием. Не важно-де, что производит капитал — хлеб, наркотики или финансы, главное, чтобы он рос: мир фикций. Не важно ведь, сколько у вас плугов, приводит пример Рёскин, важно сколько борозд вы ими проделали. Капитал предположим возрос, есть «экономический рост» — но если он возрос за счет продажи, наркотиков, оружия, увеличения неравенства, обнищания масс — это не рост богатства, а настоящее бедствие. Нужно смотреть не на экономические показатели, а как экономика влияет на людей, к добру или ко злу.
Истинное богатство народа есть то, что потребляет народ. Истинное производство — то, что производится для потребления народа. Истинная политэкономия — наука правильного, обильного, благородного потребления (то есть наука развивающей антропологии, возрастания человека в полноту его энергий). В конечном счете экономика есть производство, поддержание и развитие человеческой жизни, то есть глобальная работа заботы — но именно работу заботы капитализм и не ценит. Жизнь есть единственное богатство: любовь, радость, восторг. «Та страна наиболее богата, которая питает наибольшее количество благородных и счастливых людей; тот человек богат, который наиболее усовершенствовал все стороны своей жизни». Это не морализирование: экономика должна служить не обогащению элит, а развитию масс — это вполне конкретная политическая задача. Экономическая наука должна изучать конкретного человека и его экономические практики, а не внушать миф о homo economicus (и тем уродовать реального человека, превращая его взаправду в homo economicus).
Могут сказать что-то вроде: «это всё утопизм», «рабочие всё пропьют, они — быдло». Пусть так: но кто сформировал такую конфигурацию антропологических энергий в них, что они «пьют», а, скажем, не молятся? Все негативные черты рабочих суть продукты экономических систем, где они рождаются, воспитываются, социализируются и пр. И поэтому самое главное в экономике, обществе, политике — система воспитания и образования, которую элиты не создают для масс, а точнее, создают систему их антропологической деградации. Система производит тупых, неразвитых рабов внизу, и циничных сребро- и властолюбцев наверху. «Богатые лишают бедных не только пищи, но и добродетели, мудрости и спасения» (задумайтесь над тем, в каких материальных и духовных условиях живет большинство населения России — и потом о элитах России). Как писал Маркс (а за много веков до него — Василий Великий), бедные вынуждены экономить и на нравственности. Нужно утверждать права не только на жизнь, жилье, еду, образование, медицину и работу, но и права на святость и совершенство. «Святые рабочие» — это словосочетание, вероятно, вызовет усмешку, что много говорит о нашем современном христианстве. Нет «человека вообще», он каждый раз образованный или нет, развитый или нет, мирный или нет. Разные условия еды, жилья, труда, досуга, медицины. Эти условия есть разные условия формирования человека. Всё это вопрос конкретных практик, которые можно менять. Всё это надо учитывать, и при разнице этих условий экономика будет работать по-разному и по-разному влиять на человека — вот это-то и должна изучать экономическая наука.
Закон капитализма, по Рёскину: «да делает слабый что может, а злой — что хочет». Жизнь стала невыносима трудна для честного и бессмысленна для мудрого. И это при невиданном прогрессе и чудесах наукотехники. Рационализм капитализма оборачивается — за счет игнорирования экзистенциальных измерений человека — безумием. Глубочайшее извращение капитализма: кризисы перепроизводства, обнищание масс при обогащении элит, нагота при ткацкой промышленности, холод при энергетике.
И ответственность всегда на властных и богатых, ибо власть и ресурс у них, а никак не у бедных, не у масс. «Сам виноват» — наглая ложь, ибо бедняк ни за что не отвечает, не он управляет; это не «патернализм» отнюдь, а констатация факта; а патернализм как раз есть энергийный образ, культивирующийся отчуждением власти от масс к элите; элита виновна в патернализме масс, отчуждая их свободу — то есть человечность.
Зачем нам образование, если счёт используется для мошенничества, буквы — для чтения чтива? Нужно образование, образовывающее истинную человечность, нужно производство человеческого капитала, обработка человеческого ресурса. Нужно обязательное бесплатное образование как инвестиция в главный ресурс — в тех, кто производит все богатства. Во времена Рёскина бесплатное образование казалось безумной утопией, фантазерством — и это знак нам, что и наши «безумные утопии» когда-нибудь сбудутся. Не производство денег, но производство лучших людей необходимо. Образование — это, мол, дорого: не только не дорого, убеждает Рёскин, но всё удешевляет: расходы на тюрьмы, благотворительность, полицию и прочие расходы на дефекты общества, как и расходы на роскошь, армию, бюрократию и прочее безумие можно просто забыть при правильном образовании.
Развитие ума и нравственности — вот путь излечения общественных язв, но понимать это надо конкретно: общедоступное образование, гарантированная, осмысленная, хорошо оплачиваемая работа; всё это создает потребность и возможность для осмысленного досуга и прочее. Если вы за «экономию» — начинайте с высших, а не низших. Главное же — полезное применение реальных человеческих сил: общество должно гарантировать каждому занятие тем, к чему каждый предрасположен, и каждый должен быть уверен, что справедливо будет за это вознаграждён (общество должно перестать быть гонкой накопления с ее лотереей и развитием не способностей, а пороков).
Вместо хороших людей наше общество производит хорошие вещи, человек расходуется на вещь.
Классовое различие не есть различие трудолюбия и лени, таланта и бездарности (как хотят уверить апологеты капитализма): эти свойства встречаются во всех классах, но «существует классовое различие между самими трудолюбивыми и талантливыми — страшное различие, возрастающее и спускающееся до любого градуса бесконечного термометра человеческой скорби и мощи — различие повышений и понижений, приобретений и потерь всей силы человеческой души и тела». «Сила человеческой души и тела» — вот коренной экономический показатель, игнорируемый экономикс. Экономика есть игра человеческих сил и способностей, производство и купля-продажа самой человечности.
Человек хочет не только еды, но и счастья. «Путь мудрости, преисполненный радости» — вот что должно быть сутью экономики. Экономика есть искусство красоты, наслаждения, добродетели, полноты человечности.
Такими путями Рёскин уходит от социологизма и экономизма к антропологизму, приходя к истинным социологии и экономике, кои суть лишь практики людей. Социальные меры, пишет он, доставляют лишь условия, но все делается человеком: главное в индивидуальном усилии. Это сказано против социального детерминизма, какими бы не были условия, они не полностью формируют человека, ведь человек всегда свободен. Но поэтому важно понять: правило «нужно довольствоваться своим положением» — правило для себя, а не для других. Как писал Бердяев, хлеб для меня — материальный вопрос, но хлеб для других — это уже духовный вопрос, вопрос моей способности к действенной милости и любви.
Экономическая теология
«Каждый должен быть доволен тем положением, которое уготовал ему Бог» — защищаются люди от необходимости действенной любви. Но Бог или мы с сами уготовил нищему его положение? Как если бы насильник говорил жертве: в это положение поставил тебя Бог, смирись. Мы толкнули человека в яму и говорим ему: будь доволен тем положением, какое дал тебе Бог! Все за всех ответственны — вот правило христианской этики.
Нам не заповедано разборчивое милосердие к «достойным беднякам», сказано просто: кормить голодных, лечить больных, давать приют бездомным, помогать заключенным, не выясняя, по какой причине они оказались в бедственном положении. Беднякам не надо доказывать свое право на помощь: нам заповедано просто им помогать.
Рёскин весьма и весьма верно пишет, что «для многих «оставаться в том положении, в котором призвал Господь» означает просто: «оставаться со всеми своими лакеями, домами и деньгами» — отговорка от взятия креста, от жертвы и милости, справедливости.
Помочь другим в голоде, болезни, бездомности, заключении — это не советовать им «довольствоваться своим положением и смиряться», это значить действительно им помочь. Смиряться же надо самому. Итак, индивидуальное усилие — заботиться не о деньгах, а об исполнении заповедей, истинному пути к мудрости и радости: так в своем доме мы положим начало истинной политэкономии.
Индивидуальное усилие по истинной политэкономии: «каждый атом любого вещества, которым вы пользуетесь или потребляете, есть частица человеческой жизни». И вот Рёскин призывает думать над тем, к жизни или смерти распоряжаемся мы этими частицами. Думать над тем, какое существование вы порождаете для тех, кто произвел их. О том, куда пошли деньги, уплаченные нами — работнику ли или владельцу, безбожно ворующему у работника (погуглите, как добывается сырье для смартфонов, как они собираются, например; наши игрушки рождены чудовищным страданием и чудовищной несправедливостью).
Итак, надо смиренно думать о своем индивидуальном усилии: эти частицы труда — как мы ими пользуемся, идут ли они на необходимые материальные потребности, умственные запросы, эстетические наслаждения — на антропологическое развитие, на что-то полезное, или на бессмысленную ерунду, или вредную даже? Справедливо ли попали к нам эти частицы, и кому они наиболее нужны? Можно долго «по-христиански» ругать социализм за много чего, но лучше смиренно спросить себя: исполняются ли в моей жизни милосердие и справедливость? — предметы и услуги, которыми я пользуюсь, не куплены ли страданием и обманом других людей, не грешу ли, иными словами, я при этом?
Роскошь простительна для всех, если она создана усилиями всех. Но сейчас роскошь — кража и убийство. Как учили Отцы, если кто-то голодает, то значит, богач ворует у голодающего, убивает его. Элементарная нравственная задача — от исполнения которой по словам Спасителя зависит наша загробная участь — помочь голодным, больным, бездомным, заключенным. «Нельзя бороться за социализм, потому что рая все равно не будет» и прочие глупости в том же — это всё равно, что говорить: не надо бороться с воровством, изнасилованиями и убийствами, потому что всегда будут воры, насильники и убийцы и никогда не будет рая на земле. Во-первых, будет — как обещано в Апокалипсисе, а во-вторых, дело не в этом, а в милосердии, в любви, в элементарной нравственности. Социализм — элементарная нравственная задача и не больше, на самом деле.
Все мы — дети общего Отца. Просить у Отца игрушку или жаловаться Ему (молиться), прочитать Ему стишок или обнять (пение псалмов, культ) — не служение Отцу. Служить Отцу — значит «оказывать суд и справедливость». Часто говорят о милости, но часто забывают о справедливости: справедливо ли, что у вашего ребенка милый костюмчик, а соседний ребенок ходит в рванье? «Но, Боже мой, думаете вы, какую еще чушь будет дальше городить эта совесть?» — иронически воспроизводит Рёскин реакцию обывателя на подлинное христианство. Милость на деле — высший порядок, справедливость же — основание. Говорить о милости, забывая о справедливости — тоже, что говорить о высшей математике, не зная арифметики. Милость без справедливости ограничивается ближним кругом, то есть, в сущности, милостью к самому себе, то есть просто-напросто — эгоизмом и без милости и без справедливости. По Рёскину, нет антиномии справедливости и милости, но первая дает основание для второй; справедливость не противоположность милости, а её начало.
Презирают науку, финансируют только нечто прикладное (актуально в наше время неолиберальной «оптимизации» науки и образования) — не ради блага истины, а ради пользы, наживы. Презирают искусство: арт-рынок — дело наживы, а не любви к благу искусства. Всё коммерциализировано, то есть в аскетических терминах — подчинено страстью сребролюбия. Вы — обращается к современным людям Рёскин — презираете природу, не любите ее красоты, превратили природу в ресурс туристической индустрии, вы уничтожаете, калечите ее ради денег. Природа и древние славные города ныне — декорации для ваших прогулок, развлечений и закусок, территория для застройки отелями и прочими объектами индустрии досуга (так, Хайдеггер писал, что природа при капитализме убита тем, что человечество встроило ее в свою экономику: Рейн — больше не река, а элемент гидроэнергетики). «Плохо иметь неясные представления о долге; прискорбнее, показательнее иметь вот такие понятия о веселье»: мы говорили уже о рёскиновской антропологии игры, веселья, забавы, и вот он видит чудовищное ее поражение в современном человеке, нанесенное сребролюбием. Мысль не очевидная, но верная: сребролюбие, казалось бы, призванное обеспечить наши влечения, калечит их, как вообще калечит человека, все его энергии.
Вы презираете сострадание — продолжает обличать нас Рёскин — просто почитайте новости или оглянитесь окрест себя. Христианство здесь не помогает — страшно заключает Рёскин — оно работает как прикрытие: мы упиваемся верой, получаем явственное наслаждение от нее, она наша гордость, наше удовольствие от богослужения, превозношение над еретиками и атеистами — и все это отнюдь не помогает произвести и малейший акт праведности, не говоря уже о том, чтобы хоть один закон или национальное установление основать на христианском понимании человека и общества.
Сребролюбие пожрало литературу, искусство, науку, природу, милосердие — всё, всего человека и все его дела. Всё это современный человек презирает, любя только деньги и превращая всё в товар. Те немногие, что нет — они-то и создают все живое и настоящее, на чем всё держится. Христианин Рёскин говорит: «наша религия — исполнение обрядов и проповедь усыпительных истин (или лжи) с тем, чтобы держать толпу в повиновении за работой, пока элиты развлекаются; истинная церковь — там, где рука с участием берет другую руку». Церковь тоже поражена сребролюбием.
«Величайшая тайна жизни и самая ужасная из них — растление даже самой искренней религии, если она не вырастает из ежедневной, плодотворной, смиренной, полезной деятельности» (иными словами, Рёскин понимает христианство в духе синергийной антропологии, то есть — аскетики: христианство понимается энергийно, как нечто, что нужно поддерживать своим действием в каждый момент, иначе — падение). Библия понимается только в реальном деле. Дайте полезное дело — и все страсти, пустые споры отпадут; все смогут объединиться поверх религиозных различий, такая религия не требует защиты страхом и гневом. Это, между прочим, мысль Златоуста: христианство, понятое как конкретная социально-экономическая программа, как система действенной социальной любви, преодолевает религиозные разделения: в ней могут участвовать люди любых верований и взглядов. Иоанн Златоуст, предлагая массам программу социализации собственности, считал, что это не сложно и что в этом могли бы поучаствовать не только христиане, но и «внешние» (11-я беседа Златоуста на Книгу Деяний), причем именно такое практическое, социальное христианство, христианство на деле «завоюет всю вселенную», ибо все будет видеть праведность христианства на деле: слова же не убеждают. На этом мы закончим этот поток слов.
