на наш Телеграм
150 лет Николаю Бердяеву — юбилей, дающий возможность начать избывать нашу общую вину перед великим мыслителем. Этот текст выстроен как иллюстрация (конечно, не более чем иллюстрация, набросок иллюстрации) той операции, что все мы (текущая русская культура) должны произвести в отношении наследия Бердяева.
1/7
«Экзистенциалист», «русский религиозный мыслитель», «критик коммунизма» — вот несколько формально верных определений наследия Николая Бердяева, однако на деле закрывающих к нему доступ, мешающих его пониманию. Этот текст противопоставляет им квалификацию Бердяева как одного из великих западных политических теологов XX века, чья специфика улавливается через определение бердяевской политической теологии как либертарного марксизма.
Вполне корректно квалифицировать Бердяева как экзистенциалиста, но это определение помимо того, что не улавливает сути бердяевского мышления, выбрасывает его на помойку оставшейся в XX веке формации мысли, когда как это мышление по-прежнему сверхактуально и через «экзистенциализм» не улавливается. Нужны другие определения.
Бердяев, разумеется, был русским мыслителем, много писавшим о России, русском народе, русской вере, русской культуре, русской философии, русской политике, русском прошлом, настоящем и будущем. Но и здесь тоже на деле оказывается выбрасывание на помойку и заключение в гетто: когда мы говорим «русский религиозный мыслитель», нам кажется, что мы что-то поняли, поместили в какую-то ячейку — и закрываем тем себе шанс понять, что же Бердяев, собственно, такого сделал — и, следовательно, мог бы сделать с нашим мышлением, но не сделает по вине нашей лености и глупости.
Не среди «экзистенциалистов» и не среди «русских религиозных мыслителей» нужно поместить Бердяева для улавления специфичности сделанного им, но в том проблемном, предметном поле, в котором реально работал Бердяев, в котором он достиг своих основных результатов. Это поле — политическая теология, теологическое продумывание политики, политическое продумывание теологии. Бердяев здесь — среди Тиллиха, Шмитта, Петерсона, Блоха, Беньямина, Бонхеффера, Бруннера, Мольтманна, Панненберга, Таубеса, Маритена, Кокса, Альтицера, Гутьерреса, Боффа и т. д. и т. д. и т. д. занимает одно из первых мест. Бердяев — великий политический теолог: такое определение и высвечивает специфику его мышления, то чем он реально занимался, и ломает мешающие это мышление воспринять стереотипы.
«Экзистенциализм» и «русская религиозная мысль» — легкие, дешевые, стереотипные способы обделать по-быстрому псевдопонимание теоретического вклада Бердяева. Но зачем вообще иметь дело с ним? Слишком большая величина, «самый известный в мире русский религиозный мыслитель» как-никак: как-то его воспринять нужно, и отсюда выбрасывание в помойку стереотипов, заключение в гетто. Есть и другая нужда.
С одной стороны, автор «Русской идеи» формально (если не вчитываться) подходит для использования в грязном, дурном, глупом деле противопоставления «русской мысли» «западной мысли»: Бердяев нас, мол, сейчас научит мыслить по-русски — мыслить что? — а в чем Запад не прав и что-нибудь еще этакое «русское религиозное» — Бердяев тут выходит чуть ли не черносотенцем в крайних, совсем безнадежных случаях; с другой стороны, автор «Смысла и истоков русского коммунизма» формально (если не вчитываться) подходит для использования в грязном, дурном, глупом деле противопоставления «русской мысли», «исторической России» советской культуре, Советскому Союзу: Бердяев нас, мол, сейчас научит, чем там плох и ужасен был этот Союз, этот коммунизм: Бердяев тут выходит чуть ли не рыночником в крайних, совсем безнадежных случаях.
Эти два способа политического проституирования — консервативный и либеральный — бердяевского наследия не тождественны, но часто смыкаются. Против первого из них этот текст уже выставил определение «политический теолог»; против второго выставляется специфицирующее бердяевскую политическую теологию определение «либертарный марксист» — определение, направленное как раз против либерального и консервативного проституирования наследия левого — то есть и не либерального и не консервативного — мыслителя. Что Бердяев был великим левым, либертарным мыслителем — с этим невозможно спорить, и уже это одно опротестовывает его использование и в условно черносотенных (консервативных) и в условно рыночнических (либеральных) целях; но что зрелый Бердяев, Бердяев 30–40-х гг. вернулся на марксистские позиции — показать это означает показать, что именно в этом возвращении финализируется либертарная политическая теология Бердяева, что есть особая задача этого текста.
2/7
Выхваченные из контекста — контекста непосредственного книги или статьи или политического, исторического, биографического контекстов — цитаты: вот доказавший свою подлую эффективность способ проституирования наследия того или иного автора. Чтобы понять смысл конкретной цитаты, нужно понять ее место в целом — целом книги или статьи и в том историческом, политическом целом, чьей частью являлась книга или статья, в том целом, что представляет собой все наследие автора. Предельно кратко опишем это целое — используя образ двух витков спирали.
Первый виток: от марксизма к почти правым позициям. Бердяев стартует с крайне левой книги «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», опыту по марксистской этике и аксиологии; вторая книга Бердяева — «Новое религиозное сознание и общественность» — уже открыто христианская и по-прежнему крайне левая, но уже не марксистская, а, так сказать, «вообще» либертарная; затем идет медленное поправение — через два авторских сборника (два шедевра христианской политической публицистики) «Sub specie aeternitatis. Опыты философские, социальные и литературные», «Духовный кризис интеллигенции» и книги «Алексей Степанович Хомяков», «Философия свободы», «Смысл творчества», также небольшой сборник «Кризис искусства» — Бердяев в эпоху Первой мировой войны становится правым мыслителем, поддерживающем войну, государство и т. д., что запечатлено в авторских сборниках публицистики «Судьба Россия», «Духовные основы русской революции» и в не автором собранном сборнике «Падение священного русского царства. Публицистика 1914–1922»; и наконец в печально знаменитой книге «Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии», представляющей собой правый край философии Бердяева, книге, что так любят цитировать в рамках тех двух способов проституирования наследия Бердяева, о которых шла речь выше. Тут заканчивается первый виток спирали мышления Бердяева.
О «Философии неравенства» сам автор писал:
В самом начале 18-го года я написал книгу «Философия неравенства», которую не люблю, считаю во многом несправедливой и которая не выражает по-настоящему моей мысли. Одни укоряли меня за эту книгу, другие укоряли за то, что я отказался от нее. Но должен сказать, что в этой совершенно эмоциональной книге, отражающей бурную реакцию против тех дней, я остался верен моей любви к свободе. Самопознание
Итак: Бердяев от «Философии неравенства» отказался, но ее суть все равно — любовь к свободе. Тут надо сделать оговорку: Бердяев на первом витке конечно правеет — но правеет внутри пространства своей мысли — мысли в любом случае «левой», либертарной, мысли, вдохновленной «любовью к свободе». «Философия неравенства» — книга, написанная не против либертарных идей, а против диктатуры в момент становления этой диктатуры — это надо иметь ввиду при ее чтении — как все же и то, что автор от нее отказался — как и то, что из всех перечисленных книг первого витка Бердяев считал удачной только лишь «Смысл творчества».
После окончания Первой мировой войны, после Гражданской войны в России, после смены самодержавия на большевицкую диктатуру (с краткой либеральной интермедией), после чудовищной катастрофы, после развенчания иллюзий — националистически-этатистски-милитаристских иллюзий! — начинается второй виток мышления Бердяева. Отправляясь от правого края «Философии неравенства», в 20-х гг. Бердяев левеет — через небольшие книжки «Смысл истории», «Новое средневековье», историко-философские исследования «Миросозерцание Достоевского», «Константин Леонтьев», книгу «Философия свободного духа» к зрелым работам 30–40-х гг., где он предстает как раз левым политическим теологом, либертарным марксистом. Это всего более интересно и важно.
В работах 30–40-х гг. — основная ценность наследия Бердяева, тут находим его мышление в зрелой, высшей, до конца выработанной форме. Но заметим, что первый виток не просто ошибка, отброшенная на втором: Бердяев на втором витке как бы переписывает свое мышление, надстраивает вторую версию его над первой, с учетом первой, с учетом своего уже к тому времени огромного опыта (двадцать лет серьезной теоретической работы!): возвращение Бердяева к радикальному левому мышлению имеет подосновой первичный опыт левого мышления и отказа от него, опыт правого мышления — это возобновленное левое мышление тем самым совсем не наивное, наоборот! — позднее зрелое — радикальнейшее, подрывное, левое — мышление Бердяева тем ценно и интересно, что в высшей и серьезнейшей степени продумано, что Бердяев возвращается к нему на новом уровне, оно в высшей степени рефлексивно. Можно считать, например, книгу «Новое религиозное сознание и общественность» некоей простительной для начинающего автора наивностью и радикальной фразой; но про зрелые книги 30–40-х гг. так никак нельзя сказать — они написаны уже после милитаристско-патриотической публицистики, после «Философии неравенства», после Мировой войны и Русской революции, в огромных тенях Гитлера и Сталина: этот жизненный, теоретический опыт надо иметь в виду. Выделим несколько кластеров в мышлении второго витка.
(Образ двух витков, пожалуй не удачен, но проще, чем этот: речь скорее надо было бы вести об одном витке, где первое полукружие совершается от марксистской книги «Субъективизма и индивидуализма в общественной философии» до противоположной ей «Философии неравенства», а второе полукружие витка, отправляясь от консервативной «Философии неравенства» на новом уровне возвращается к марксизму — в ту же точку, что «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», но на уровень выше и со всем огромным опытом, накопленным совершенным витком не круга, а именно спирали.)
Три маленьких шедевра: компактные, лаконичные, динамичные, энергичные по форме, радикальные, подрывные по содержанию — метафизическому и политическому — книги: с них, думается, вообще надо начинать читать Бердяева: «Я и мир объектов», «Дух и реальность», «О рабстве и свободе человека».
Две вершинные книги, наиболее полным, систематическим, многоаспектным образом излагающих мышление Бердяева: «О назначении человека» и «Творчество и объективация». В серьезном смысле изучать «учение», «систему» Бердяева надо прежде всего по этим двум трудам.
Три книги политической публицистики: небольшая книжка 1934 г. «Судьба человека (к пониманию нашей эпохи)» — о мировых войнах, тоталитаризме, капитализме, колониализме, технике, дегуманизации и т. п.; «На пороге новой эпохи» — авторский сборник, изданный уже после Второй мировой — крайне левая и почти эксплицитно марксистская книга; и — на это надо обратить особое внимание — собрание статей в «Новом Граде» и «Пути» — тут как раз можно проследить полевение Бердяева на втором витке его творчества в динамике: от умеренно левых, почти правых позиций начала 20-х — до крайне левых позиций конца 30-х. Бердяев левеет пропорционально росту безумия, тоталитаризма, национализма, этатизма, милитаризма в мире: скатывание мира в ужас, в тьму, в кровь требует все более левого и и в итоге радикально левого ответа:
В Западной же Европе /после высылки из Советской России/ я ясно увидел, насколько антикоммунистический фронт движется интересами буржуазно-капиталистическими или носит характер фашистский. Круг моей мысли в социальной философии замкнулся. Я вернулся к той правде социализма, которую исповедовал в юности, но на почве идей и верований, выношенных в течение всей моей жизни. О рабстве и свободе человека.
Три книги, помогающие ухватить самопонимание Бердяева — в контексте его собственной биографии и в целом русской культуры: «Самопознание» — шедевр мемуарной прозы; «Истоки и смысл русского коммунизма» — опыт по политической теологии, социологии религии применительно к русскому коммунизму; «Русская идея» — панорама русской культуры в частности в религиозном, философском, политическом ее аспектах. Последние две книги, к слову сказать — вопреки своей репутации, созданной не читавшими их — очевидно левые.
И наконец три последних книги Бердяева, где, как кажется автору этого текста, несколько теряется присущие ему динамизм и энергетика, и в целом повторяющие идеи, с — как кажется тому же автору — большим блеском высказанные в предыдущих книгах: «Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого», «Истина и Откровение», «Царство Духа и Царство Кесаря».
3/7
Посыл этого текста в том, что именно по книгам 30–40-х гг. — вершинным, зрелым текстам Бердяева — следует судить о его наследии: они, собственно, и есть центральная, самая ценная часть этого наследия, его суть; остальное — путь к ним, опыты, тренировка, сырье, периферия.
Предельно кратко попытается эту суть выразить с помощью образа перекрестья, где вертикальную линию образует слабая теология (концепт Капуто, целиком и полностью, однако, приложимый к мысли Бердяева; к слову, далее станет видно, что Бердяева можно причислить и к «слабому мышлению» Ваттимо), а горизонтальную — либертарный марксизм, так что центральный концепт Бердяева — «объективация» одинаково приложим как к первой, так и ко второй линии, так что этот концепт, собственно, и является самим перекрестьем двух означенных линий.
Главное, может быть, достижение Бердяева, глубина-высота его мысли — слабая политическая теология. Бог — не монарх, не суверен, не властелин: насилие, сила, власть как таковые есть зло, нечто имеющее отношение к этому, падшему, во зле лежащему миру. В этом смысле, писал Бердяев, Бог слабее полицейского, слабее городового на улице — потому что Он вообще не имеет отношения к силе. Власть не божественна, как зло — не добро.
Такая слабая теология располагается в самом центре ортодоксальной (так!) христианской теологии. Бог христианства — не суверен миропорядка, не монарх бытия, а Троица, Бог как Безначальная Бесконечная Любовь Трех Равночестных Личностей: Бог — не суверен, потому что Бог Сам в Себе, Бог как таковой — Троица, общество равных в вечной мирной любви (анархокоммунизм, соборность как абсолютные истины): тут просто нет места власти и силе. «Власть», «сила», «суверенитет» — термины, описывающее реальности падшего мира; христианской теологии они просто-напросто не нужны для описания Абсолюта, Который описывается ей в таких терминах как «любовь», «личность», «равночестие». Следовательно, та политическая теология, что претендует на квалификацию себя как «христианской», должна отвергать такие концепты, как «власть», «сила», «суверенитет», и использовать такие концепты, как «любовь», «личность», «равночестие». Христианская политическая теология тем самым есть то, что Бердяев обозначал как «персоналистский социализм». Проекция ортодоксальной христианской теологии на политику дает либертарный социализм. Троица задает модель совершенной гармонии личностного (
Между тем эта бердяевская политическая теология Троицы по праву должна быть поставлена на один уровень с одной из центральный дискуссий в области политической теологии XX века — между политической теологией суверенитета, созданной Карлом Шмиттом, и опротестовавшей ее политической теологией Троицы, созданной Эриком Петерсоном.
Тут есть одно важное (среди многих других) политическо-философское следствие. Бердяев как нечто нехристианское квалифицирует вообще любой суверенитет — монарха/диктатора, нации/народа (в гражданском/демократическом, этническом, тоталитарном вариантах), какого-либо класса, какой-либо страны и государства. Само понятие суверенитета как таковое ложно: радикально антишмиттианская политическая теология, в этом качестве долженствующая занять надлежащее ей место в панораме западной политической теологии XX века.
Как же в таком случае мыслить политику? — Как и должно христианскому политическому теологу, Бердяев обращается к средневековому политическому мышлению — к примату естественного права над государственным — идее, получившей затем богатое развитие в концепции верховенства прав человека. «До» и «сверх» любого и всякого государства — есть личность как образ Божий, а следовательно, право как регулятор отношений личностей по принципам справедливости, равенства, добродетели и т. п. фундируется не на государстве, а именно что «до» (логически до) государства, вне государства, сверх государства, помимо государства — и, строго говоря, против государства, в защиту от него: анархическое, естественное право личностей, имеющее примат над государством, вплоть до обоснования права на революцию (как это и было некогда сформулировано в классическом христианском правовом сознании: см. тексты Иоанна Солсберийского на Западе и Иосифа Волоцкого на Востоке). Бог создал множество людей (демос), но не государство (кратия), а следовательно до- и вне- государственное право естественно и благо, а государство — нет (Бердяев, впрочем, делал оговорку, что естественное право «сверхъестественно», имея в виду его теологический исток в идее личности как образа Божьего, а государство — противоестественно, как продукт грехопадения).
Сила, власть, суверенитет — параметры падшего мира. И если теология Троицы являет Бога как Он есть Сам по Себе в Своей домирной вечности, то теология Богочеловека — второй важнейший догмат христианства — являет Бога в отношении падшего мира, в падшем мире. Бог есть Распятый Человек, Слабейший Человек. Ортодоксальная (так!) христианская теология самым прямым, самым непосредственным образом, самым буквальным образом есть теология Бога, Слабейшего, чем священники, просящие чиновника казнить Его, чем чиновник приговаривающий Его к смертной казни, чем солдаты, приводящие приговор в исполнение. И считать этого Распятого, этого Слабейшего — Богом и Господом означает однозначный либертарный политический выбор — выбор человека перед силой, властью, суверенитетом, государством.
4/7
«Объективация» — концепт, помогающий ухватить переход от Бога к падшему миру, от «Царства Духа» к «Царству Кесаря». Истинная, подлинная реальность, согласно Бердяеву, — дух, личное существование, личность, экзистенция, субъективность, то, что «внутри». Грех обозначает объективацию, выброшенность вовне, падение субъективного в объективное, личного в вещное, внутреннего во внешнее. Объективация есть падение, выброшенность свободы в необходимость, личности в вещь, духа в вещество, субъекта в объект, истины в ложь, из Царство Духа в Царство Кесаря, ноуменов в феномены и т. д. и т. п. Этот мир, падший мир как таковой есть продукт объективации, грехопадения. Мир объектов, мир внешних, не личных связей, мир законов, вещей есть объективация духа. Это не подлинный и в важном специфическом смысле иллюзорный мир: на самом деле, в подлинном смысле все происходит внутри, в духе, изнутри экзистенции, лично, субъективно, но «грех» есть нечто такое, что, происходя в духе-субъективности-экзистенции-внутри, выворачивает его наизнанку, выбрасывает вовне, объективирует, что и создает мир вещей, внешний мир.
Тут важно заметить вот какой концептуальный переход: мы пока описали объективацию как чисто религиозный, метафизический концепт. Но тот же самый концепт и одним и тем же движением — вот это очень важная черта в мышлении Бердяева — это есть и концепт чисто социологический.
Объективация есть то же, что марксистский концепт отчуждения, реификации-овеществления-овещнения, объясняющий такие феномены, как товарный фетишизм, идеологические иллюзии, мистификацию реальности и т. п. На самом деле, утверждает марксизм, есть только живые индивиды, которые производят, обмениваются произведенным, распределяют и потребляют его. Но по ходу отчуждения их деятельности и ее продуктов реальность мистифицируется: возникает иллюзия, что производство-обмен-распределение-потребеление — это внешний к живым индивидам процесс, обладающий собственной нечеловеческой реальностью, функционирующий по своим собственным законам, притом живые индивиды тут оказываются — в ходе процесса отчуждения, овещнения, мистификации — продуктами и элементами этого процесса: активность, субъектность отчуждаются от живых индивидов в пользу отчужденных от них продуктов их собственной активности, субъектности. Более того, эти продукты фетишизируются, им начинают поклоняться. Объект есть продукт субъекта; субъект объективируется, его активность переходит в объект, объект отделяется от субъекта, отчуждается от него, переподчиняет субъекта себе, фетишизируется субъектом: субъект поклоняется объекту, ставшему фетишем, идолом. Вот эту чисто социологическую, марксистскую концепцию объективации Бердяев отождествляет со своей метафизической концепцией объективации.
За счет чего это возможно? — за счет того, что объективация сама по себе — и в метафизике, и в социологии — экзистенциальный концепт: объективируется кто/что? — субъект, дух, экзистенция; экзистенция (дух, личность, живой индивид) есть субъект и духовного опыта (религиозная, метафизическая категория), и общественный субъект (социологическая категория). Метафизика и социология опосредуются через категорию объективации, чья экзистенциальность позволяет её применять и в метафизике, и в социологии.
Между тем, изложенное учение — сердце марксизма, и марксизма не только раннего, но и зрелого — марксизма «Капитала». И именно это-то учение Бердяев считал важнейшим и ценнейшим у Маркса
(часто делают как бы уступку, что, мол, на Бердяева оказал влияние ранний Маркс: но тексты раннего Маркса молодому марксисту Бердяеву просто не были известны, а когда эти тексты стали известны состоявшемуся религиозному философу Бердяеву, он их действительно высоко оценил, но выделял в марксизме все же учение о товарном фетишизме и т. п. — то есть таки марксизм «Капитала», зрелый марксизм, но, как много раз подчеркивал Бердяев, марксизм Маркса, а не эпигонский, окостеневший марксизм, утерявший свой критический, творческий, освободительный огонь). Отсюда определение Бердяева как либертарного марксиста: да, он интенсивно, обильно и остро критиковал марксизм — как учение, чреватое диктатурой, порабощением, насилием и т. п., разумеется, особенно критиковал его советско-тоталитарную и шире — фанатико-догматическую форму — то есть критиковал то в марксизме, что — как ему казалось — не может быть сопряжено с либертарностью, то есть с подлинно левой позицией: обратите внимание, что Бердяев критикует марксизм с левых, либертарных, а не правых позиций! Но марксизм признается Бердяевым ценным, истинным в его качестве, как он выражался, «экзистенциальной политэкономии», философии акта, праксиса: то есть как раз вот в этом блоке идей о товарном фетишизме, овещнении, мистификации, первичности живого индивида, вторичности (так!) экономики, ее сведения к активности живых индивидов, а следовательно — деэссенциализации, десакрализации «законов экономики», демонстрации их историчности, анализа товарной формы как соотношения стоимостей, криво, мистифицирующе отражающего человеческие отношения, как принявших фантастическую вещную форму и т. д. и т. п. Но — повторим — этот блок есть сердцевина марксизма «Капитала», подлинное основание и суть марксизма — учения, которое напрямик Бердяевым возводилось к мессианизму, и в общетеоретическом, философском смысле понималось Бердяевым не как материализм (так! — Бердяев критиковал марксистский материализм за непонимание собственного экзистенциального антиматериализма, в смысле разотчуждения-дереификации, опрокинутых на понимании начал реальности как «самодвижения материи», то есть духовности, экзистенциальности, не-вещности начал реальности). Учение об объективации Бердяев называл своим центральным учением — и одновременно с этим это учение он считает самым важным, ценным и интересным в марксизме — то учение, что занимает центральное место в «Капитале» Маркса. Таково основание говорить о Бердяеве как о либертарном марксисте, а не просто о либертарном социалисте (что не требовало бы доказательств за полной очевидностью такой квалификации — не знать, что Бердяев — либертарный социалист, может только не читавший его книги).
Концепт объективации у Бердяева работает и в таком, только что описанном, чисто социологическом ключе, а в частности в социологии религии (что ставит Бердяева — без преувеличений, натяжек — в один ряд с такими социологами религии, как Бергер, Фромм: повторюсь, истинное место Бердяева в панораме мировой культуры должно быть пересмотрено). Люди, живые индивиды, экзистенции в ходе своей активности порождают квазиреальности государства, собственности и т. д. — и им начинают, с одной стороны, поклоняться, фетишизировать, делать из них идолы, а с другой стороны — начинают саму область духа-экзистенции-свободы-Божества понимать по моделям, произведенным и фетишизированным ими: по модели господин — раб понимаются отношения Бог — человек и т. п.: отсюда понимание Бога как монарха и пр. Следовательно, либертарно-марксистская политическая теология должна бороться с тем, что Бердяев называл социо- и космоморфизмами (но, надо помнить, что наш «космос» сам по себе — продукт объективации), то есть пониманием духовных реальностей по моделям наших греховных социальных отношений или по моделям, найденным в этом падшем мире. С другой стороны обязанностью такой теологии является свержение идолов, фетишей, десакрализация продуктов человеческой деятельности (как то: государство, собственность и т. п.): с одной стороны, Бог — это не монарх, а с другой, монарх — вовсе не бог.
5/7
Свяжем метафизику объективации и социологию объективации, двигаясь от последней к первой. Основные понятия метафизики — бытие, причина, субстанция и т.п. суть кривые, мистифицирующие отражения объективирующих социальных укладов — отражений в рамках которых и Бог понимается как бытие, причина, субстанция — то есть как нечто чем Он не является (как всегда и учился ортодоксальная (так!) апофатическая теология). В этом смысле космоморфизм теологии есть одна из форм ее социомофрмизма. На самом деле Бог не детерминирует, не управляет, Он не есть причина, бытие, субстанция; Бог есть Дух, Свобода, Любовь, Личность, что затемняется, искажается и наконец мистифицируется нашими объективирующими социальными укладами.
То есть не только Бог, но и созданный Им мир мистифицируется в объективациях: кажется чем-то самоочевидным понимать реальность в терминах причин и субстанций, когда как на деле это суть извращающие, мистифицирующие мировидение отражения логики управления/господства, давящей социальности, внушаемой ей тотальности. Субъекту классовых, властных, собственнических социумов видится реальность как совокупность вещей, объектов: он овещняет-объективирует реальность. Но это иллюзия, что раскрывается марксистской социологической и бердяевской метафизической критиками: мира объектов, мира вещей просто нет: подлинная реальность — не вещна, не объектна; она есть совокупность актов, действий, проявлений свобод, праксисов.
«Мир», «реальность» есть феномен (в кантианском смысле), продукт работы познавательно-перцептивного аппарата, произведенного таким-то социумом: трансцендентальный субъект, его формы чувственности и его категории рассудка — не эссенциальны, не вечны, не «природны»; они «культурны», историчны, произведены в таких-то социально-культурных условиях; иные — например бесклассовые — условия произведет иной познавательно-перцептивный аппарат, иное сознание, иного трансцендентального субъекта с иными формами чувственности и иными категориями рассудка, который (аппарат, сознание, субъект), следовательно, будет иначе синтезировать феномены, в пределе — иначе синтезировать сам феномен мира, «реальность» вообще. Метафизическая проблематика у Бердяева становится напрямик социологической. Так смыкается метафизика и социология, гносеология и социология познания. Этот мир иллюзорен в метафизическом смысле — как продукт объективации духа, но одновременно и буквально тождественно с этим — он иллюзорен в смысле марксистского концепта ложного сознания: этот «мир» есть иллюзия, причиняемая определенными производственными отношениями, классовой идеологией и т. п. Это между прочим основная мысль первой, еще марксистской книги Бердяева «Субъективизм и индивидуализм в общественной философии», пытавшейся сомкнуть марксизм и кантианство: ложное сознание, иллюзия как непременное, обязательное следствие социумов классового разделения, эксплуатации и т.п., так что «истина» есть продукт социологической критики, руководимой идеей, ценностью, идеалом бесклассового общества. Уже в этой книге делается важнейшая для этой проблематики оговорка: существует классовая ложь, но не существует классовой истины: истина есть нечто бесклассовое, из чего, в частности, следует, что классовое общество не способно произвести субъекта познания истины, что таковой субъект, производится бесклассовым обществом (Бердяев, как ясно из сказанного, был, помимо прочего, и радикальным социологом познания). Как видим, это основная интуиция бердяевского мышления: с попытки её выразить он начинает свое творчество — и его зрелое творчество есть именно оформление этой интуиции.
Не только наше общество и сознание суть объективации нашей деятельности, но сам наш «мир», феномен мира, этот космос, как мы его воспринимаем, есть объективация. Первичны огонь, дух, субъективность, экзистенция, свобода, акт, что улавливается марксизмом в его качестве философии акта, философии праксиса, разоблачающей мистификацию, отчуждение, овещнение: но сама известная нам реальность есть продукт мистификации, отчуждения, овещнения. Тут бердяевская метафизическая критика смыкается с марксистской критикой идеализма: бытие, субстанция, эссенция, причинность, логические категории, общие понятия, формы, эйдосы и т. п. — призраки, иллюзии, ложь, продукты объективации, т. е. проявления социологического феномена овещнения, проекции отношений господства и эксплуатации, социальной стратификации и стандартизации на реальность. Первична свобода как творческий акт; бытие же как таковое есть объективация этого акта. Бог есть Свобода, а не бытие, Дух, а не вещь, Троица, а не суверен, Распятый, а не сила. По Своему образу Он творит мир — то есть как совокупность свобод, духов, творческих актов, дабы они соединились по образу Троицы — тринитарно, то есть анархокоммунистически, и что они, однако, по своей свободы могут не сделать и пасть в состоянии необходимости, вещности, законов, рабства, иллюзий и т.д.
Еще раз: принципиально важно ухватить в мышлении Бердяева вот этот ход: метафизика объективации (и даже мифология, мистика объективации) оборачивается строгой социологической теорией объективации: то как сознание конституирует «мир», феномен мира является продуктом тех социальных отношений, в рамках которых функционирует сознание. Разные социальные отношения дают разные устройства сознания, разные способы конституировать феномен мира, разные «миры», разные метафизики, таким образом, что мир как совокупность вещей, как детерминированная законами (логическими, физическими) реальность, мир как необходимость, объекты, бытие и т. п., есть морок, иллюзия ложного сознания, порожденного эксплуататорскими, классовыми социумами: этот мир есть злая иллюзия, морок. Чтобы увидеть истинный благой мир, нужно пересоздать социальные условия — такими, что создадут иной тип сознания, иной тип конституирования феномена мира. И то же самое наоборот: социология объективации задает фундамент — в силу только что описанных теоретических ходов — метафизики объективации, то есть фундирует религиозное мышление. Этот ход вообще конституирует все теоретическое предприятие Бердяева: скажем, «суверенитет» подвергается им критике на метафизическом уровне как понятие, не должное быть применяемым к Богу, и одним и тем же движением «суверенитет» подвергается Бердяевым критике на уровне права, политики, международных отношений как нечто, что должно быть упразднено.
Реализм общих понятий, платонизм, логическая общеобязательность и т. п. есть кривое отражение коллективизма, редукции человека к квазиреальной социальной силе; логические законы есть кривое отражение политического принуждения и экономической эксплуатации, платонизация реальности есть кривое отражение стандартизации, социального программирования человеческих существ: продукты человеческой деятельности отчуждаются от людей и перехватывают человеческую субъектность посредством преформации человеческого поведения в алгоритмизированных квазисамостоятельных квазиреальных фатализированных автоматизированных процессах: живого индивида, экзистенцию овещняют как единицу такой-то социальной квазиреальности (политической структуры, социального процесса и т. п.): раб, дворянин и пр.: конкретная живая индивидуалия становится сырьем, пассивной, бездушной, мертвой «материей» для такой-то структуры или такого-то процесса (классический философский концепт материи есть кривое отражение этого).
Короче говоря, у Бердяева намечена целая программа деконструкции классической метафизики на критически-социологической и либертарно-теологической базе: бердяевское мышление — «слабое» (в смысле Ваттимо), мышление, где в огне христианской теологии расплавлены концепты, структуры, механизмы классической метафизики.
Важно здесь подчеркнуть, что философию Бердяева никак нельзя квалифицировать как волюнтаристскую идеологию, нерефлексивный поток сознания — это именно социологически обоснованный критический дискурс: Бог не есть суверен, о реальности нельзя говорить в логике каузальности и т. п., не потому что так вдруг захотелось, а потому что социология объективаций именно в эту сторону велит направить деконструктивистские усилия: Бог как суверен и реальность как сеть каузальных цепочек есть кривое отражение определенного типа социальных укладов. Теология избавляется от социомофизмов и классическая метафизика деконструируется в силу социологической критической работы — эту строгую социологическую, деконструктивистскую обоснованность работы Бердяева, как правило, не замечают из-за его свободного стиля, вольной манеры письма; Бердяев — блестящий автор с литературной точки зрения: тексты его захватывают, зажигают, что мешает увидеть их внутреннюю (конечно, не внешнюю) продуманность, проработанность, когерентность, обоснованность; а надо эту социологическую и деконструктивистскую обоснованность заметить и взять на вооружение: так именно должна строиться критическая теология и философия.
6/7
Итак, если в вертикальном разрезе учение Бердяева есть слабая теология, то в горизонтальном оно есть либертарный марксизм (а их перекрестьем служит использующийся как основной в них обоих концепт объективации). Это — главное, сердцевина. Огромное, разностороннее наследие Бердяева (мы и словом не коснулись его философии эроса, искусства, рая и ада, познании и множества других предметов и проблем) нужно рассматривать исходя из этого главного, из этой сердцевины.
Попросту говоря: Бердяев был восточнохристианским теологом, работающим в области политической теологии: итоговым результатом этой работы явилась восточнохристианская политическая теология как слабая теология и конкретнее — как либертарный марксизм. Еще проще: Бердяев — христианский анархосоциалист, радикальный мыслитель и в области метафизики и в области политики. Это может нравиться или не нравиться, но не надо из него делать кого-то другого. Все основные политические, экономические, социальные проблемы Бердяевым решены в рамках восточнохристианского теоретического проекта: казалось бы, какое огромное достижение: но решение это оказывается анархосоциалистическим; таким же образом, Бердяев решает основные метафизические, общетеоретические проблемы анархосоциалистического мышления. Казалось бы, какое огромное достижение: но решение это оказывается восточнохристианским; вот это тождество анархосоциалистического и восточнохристианского — его невероятно трудно не то что принять, признать, но просто осознать многим и многим — и Бердяев остается непонятым и неоцененным.
Если уж задаться вопросом (в сущности глупым) о некоей особой русскости автора «Русской идеи», то нужно осознать вот какой факт: Бердяев — один из великих русских левых мыслителей: если он — самый известный русский религиозный философ, то, надо сказать, что самые известные русские мыслители «просто», без приставки «религиозные» — Бакунин, Кропоткин, Ленин, Троцкий, но заметьте: как раз Бердяев один из тех, кто показал генезис идей русского анархизма и русского марксизма из православия (Бердяев как русский Шмитт, прослеживающий соответствие теологических и политологических понятий; Бердяев как русский Вебер, прослеживающий неочевидные социологические связи между религией и политикой): но это как раз опять-таки нечто такое, что совсем не хочется признавать многим и многим — и Бердяев остается непонятым и неоцененным.
7/7
Вообще говоря, автора представить лучше всего может он сам. Ниже, в качестве концовки — несколько цитат из текстов Бердяева 30–40-х гг.; учитывая, что создатель этого юбилейного материала дерзнул покритиковать последние три книги Бердяева, то первые цитаты выбраны им как раз из них; после идут цитаты из ряда других текстов, но надо иметь в виду, что цитаты эти в известном смысле случайны, те что под руку подвернулись для иллюстрации; читая книги Бердяева 30–40-х гг., вы найдете подобного рода цитаты в великом множестве:
Бог ничего не детерминирует. Бог не есть сила “вне” или “над”. Поэтому традиционное представление об отношениях между свободой и благодатью в такой форме устарело, оно остается в сфере объективации. В действительности все находится в экзистенциальной сфере, в которой нет никакой объектности. Мы должны погрузиться в глубину субъектности, но для того, чтобы выйти из самого противоположения субъекта и объекта. Истина и Откровение
Бог ничего не детерминирует и ничем не управляет. Излучение того, что называют Божьей благодатью, есть свобода человека. Бог есть Тайна, Бог есть Истина мира, Свобода мира, а не самый мир и не управление в нем. Можно сказать, что Бог есть Любовь и Свобода, потому что это взято из высшего духовного опыта человека, а не из опыта мира природного и социального. Трудно верить в Бога без Христа, без Сына распятого, принявшего на себя все страдания мира. Бог страдает в мире, а не господствует. Господствует в мире князь мира сего. Но на Бога переносили понятия, связанные с князем мира сего. И это стало источником безбожия. Безбожие было право в отношении к таким понятиям о Боге.
Истина и Откровение
Совершенно ложно применение и к Богу, и к отношению Бога к миру категории причинности, применимой лишь к отношениям феноменального мира. Бог не есть причина мира, как не есть господин и царь, как не есть сила и мощь. Бог нечего не детерминирует. Когда говорят, что Бог есть Творец мира, то этим говорят что-то безмерно более таинственное, чем причинное отношение. Бог в отношении к миру есть свобода, а не необходимость, не детерминация. Но когда говорят о свободе, то говорят о величайшей тайне. Бога превратили в детерминирующую причину, в силу и мощь, как превратили в господина и царя. Но Бог ни на что подобное не походит, выходит совершенно за пределы подобных категорий. В известном смысле у Бога меньше власти, чем у полицейского, солдата или банкира. И нужно перестать говорить о Боге, как говорят о Божьем Промысле, как говорят об управлении государствами этого мира. Все это есть ложная объективация. Истина и Откровение
Нет суверенитета Бога, ибо это означает социоморфное понимание Бога, построенное по образу царства Кесаря, нет суверенитета монарха, нет суверенитета того или иного класса, нет суверенитета народа, как думали Руссо и идеологи чистой демократии./…/ И высший духовный мир никогда не должен мыслиться по аналогии с государством, т. е. с властью, т. е. с ложным притязанием на суверенитет. /…/ То высшее, что применимо к Богу, не может быть названо суверенитетом. Истина и Откровение
Нужно решительно сказать, что христианство не есть религия монистическая и монархическая, это религия богочеловеческая и тринитарная.
Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого
Троичность божества есть не только догматическая формула, не есть истина теологической схоластики, она имеет глубокий экзистенциальный смысл. Вся оригинальность христианства в том, что оно не есть чистый монизм. Это как раз и вызвало сопротивление и вражду консервативного иудаизма. Чисто монистическая тенденция в христианстве есть ислам или возврат к иудаизму. Тайна Божественной Троичности противоположна пониманию Бога как господина и властителя, как самодержавного монарха. В Боге есть не только единство, но и идеальное множество.
Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого
Уже переход у евреев к монотеизму был огромным шагом вперед. Но чистый монотеизм, которым так дорожил иудаизм, был еще монархически-деспотическим пониманием Бога. Только Бог, раскрывшийся в Сыне, в богочеловеке, перестает быть Богом — деспотическим монархом и делается Богом любви и свободы. Это и есть раскрытие Бога в духе и истине. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого
На Бога были перенесены социальные категории господства и власти, что и было дурным социоморфизмом. Но поистине Бог не есть ни господин, ни властитель. Дурным космоморфизмом было перенесение на Бога категории силы. Но Бог совсем не есть и сила в природном смысле слова. Бог есть правда. Культ Бога как силы есть еще идолопоклонство. Бог не есть и бытие, ибо это означало бы перенесение на Бога категории отвлеченной мысли. Бог есть сверхбытийственное небытие. Бог есть сущий, но не бытие. Бог есть Дух, но не бытие. Дух не есть бытие. Понимание Бога как конкретно сущего Духа взято из глубокого духовного опыта, а не из ограниченного, объективированного природного и социального опыта, налагающего на идею Бога дурной космоцентризм и социоцентризм.
Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого
Маркс обличал капитализм, потому что в нем происходит отчуждение человеческой природы, дегуманизация, рабочий превращается в вещь, Verdinglichung. И он хочет вернуть рабочим их отчужденную природу. Это мысль замечательная, которая была распространением на социальную сферу идей Гегеля и Фейербаха об отчуждении. Это я называю объективацией.
Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого
Капиталистический строй неотвратимо порождает войны. Преодоление войны также означает преодоление суверенитета государства и национализма. Экзистенциальная диалектика божественного и человеческого
Более всего нужно отрицать распространенный в теологических учениях взгляд, что Бог есть причина мира, первопричина. Но причинность и причинные отношения совершенно неприменимы к отношениям между Богом и миром, Богом и человеком.
Царство Духа и Царство Кесаря
Нужно освободиться от всякого социоморфизма. Бог не есть сила в природном смысле, действующая в пространстве и времени, не есть господин и правитель мира, не есть и самый мир или сила, разлитая в мире.
Царство Духа и Царство Кесаря
И Бог не походит ни на силу природы, ни на власть в обществе и государстве. Тут нет никакой аналогии, все аналогии означают рабий космоморфизм и социоморфизм в понимании Бога. Бог есть свобода, а не необходимость, не власть над человеком и миром, не верховная причинность, действующая в мире.
Царство Духа и Царство Кесаря
Мир объектов, мир феноменов, с царствующей в нем необходимостью, лишь внешняя сфера, но за ним скрыта глубина связи с Богом. Нельзя мыслить так, что Бог что-то причиняет в этом мире подобно силам природы, управляет и господствует подобно царям и властям в государствах, детерминирует жизнь мира и человека.
Царство Духа и Царство Кесаря
Дух неизбежно вторгается в объективированный мир, и опрокидывает его необходимость и рабство. Это всегда было движением по вертикали, которое потом лишь объективировалось и символизировалось по горизонтали. Царство Духа и Царство Кесаря
Коллективизм глубоко противоположен пониманию социализма, как превращения человека из объекта в субъект, он именно имеет тенденцию превращать человеческую личность в объект. Но единственное оправдание социализма заключается в том, что он хочет создать общество, в котором ни один человек не будет объектом и вещью, каждый будет субъектом и личностью.
Царство Духа и Царство Кесаря
В первых тезисах о Фейербахе он /Маркс/ решительно критикует материалистов прошлого за то, что они стоят на точке зрения объекта и вещи, а не субъекта и человеческой активности. Это тезис совсем не материалистический и скорее напоминает экзистенциальную философию. Маркс постоянно подчеркивает активность человека, т. е. субъекта, его способность изменять так называемый объектный мир, подчинять его себе. Он обличает ошибочность сознания, которое считает человека совершенно зависимым от объективного мира. В этом отношении очень показательно его замечательное учение о фетишизме товаров. Это иллюзорное сознание видит вещную, предметную реальность там, где действует реальный труд человека и отношения людей. Капитал есть не вещь, вне человека находящаяся, а отношение людей в производстве. В нем действует не только объективный процесс, но и активный субъект. Ничто не происходит само собой, самотеком. Нет фатальной необходимости, нет непреложных экономических законов, эти законы имеют лишь преходящее историческое значение. Марксизм имеет тенденцию к созданию экзистенциальной политической экономии.
Царство Духа и Царство Кесаря
Суверенитет не принадлежит никому. Он есть лишь одна из иллюзий объективации. /…/ То, что нужно отрицать, так это суверенитет государства. /…/ Существует вечный конфликт Христа – Богочеловека и Кесаря – человекобога. Тенденция к обоготворению кесаря есть вечная тенденция, она обнаруживается в монархии и может обнаруживаться в демократии и коммунизме. Никакой суверенитет земной власти не может быть примирим с христианством: ни суверенитет монарха, ни суверенитет народа, ни суверенитет класса. Единственный примиримый с христианством принцип есть утверждение неотъемлемых прав человека. /…/ Настоящее освобождение произойдет лишь тогда, когда будет преодолена идея суверенитета, к какому бы субъекту этот суверенитет не относился. Непрерывный хаос самоутверждения народов порождает войны, и человечество все время стремилось к преодолению этого хаоса, мечтало о всемирном единении. Можно установить три идеи: мировая империя (Римская империя, империя Карла Великого, империя Наполеона), множество суверенных наций-государств, стремящихся к состоянию равновесия; мировая федерация свободных наций, отказавшихся от суверенитета и согласных подчиниться мировой организации. Только к последнему должно стремиться, но это предполагает радикальное, духовное и социальное измеяение. /…/ Нет ничего зловреднее идеи суверенности национальных государств, которой дорожат народы на собственную гибель. Царство Духа и Царство Кесаря
Маркс говорит, что основной ошибкой старого материализма было рассматривать все исключительно объективно, как вещи, а не субъективно, как человеческую активность. Маркс разрушил понимание хозяйства буржуазной политической экономией как предметных реальностей, он видит в хозяйстве лишь трудовую активность людей и их отношения в производстве. Поэтому он отрицает экономические законы. Замечательное учение о фетишизме товаров и создаваемых им иллюзиях есть экзистенциальное учение. Сартр и судьба экзистенциализма
Власть есть господство человека над человеком, неизбежно переходящее в насилие и принуждение. Но дух не знает господства, дух есть свобода. Представление себе Бога устроителем мирового порядка, монархом, властью есть искаженное человеческое представление о Боге, явно взятое из социальных отношений людей. К Богу не применима категория власти, потому что она слишком низкая для Бога категория, взятая из низших сфер социальной жизни. Бог не имеет никакой власти, он имеет меньше власти, чем городовой.
Об авторитете, свободе и человечности
Бог отвлеченного монотеизма не может быть оправдан. Между тем как отвлеченный монотеизм, более магометанский, чем христианский, вошел в христианское богословие и исказил его. Отвлеченный монотеизм, небесный монархизм заслонил живую Тайну Триединого Бога, Св. Троицу, которая есть Божественная Любовь. Только для отвлеченного монотеизма, для небесного монархизма, отражающего земное царство кесаря, Бог неподвижен и самодоволен, Бог властно требует исполнения своей формальной воли и карает за ее нарушение. Но Отец, открывающийся через Сына и в Св. Духе, не есть Бог отвлеченного монотеизма. Атеизм прав в отношении к отвлеченному монотеизму, к небесному монархизму. Атеизм опровергается лишь откровением Св. Троицы, как Божественной Любви. Божественная Троичность есть бесконечная Любовь. Лишь в любви приоткрывается внутренняя, сокровенная, эзотерическая жизнь Божества. Лишь через любовь возможно для нас не только акафетическое, но и катафетическое богословие. Между тем как катафетическое 6огословие строилось не на жертвенной любви, как сокровенной жизни Божества, а исключительно на мощи, славе, справедливости, суде и т. п., т. е. на экзоторическом раскрытии Божества в греховной природе человека.
Из размышлений о теодицее
Самодержавная монархия есть менее всего форма, способствующая познанию Бога, ибо Бог есть Св. Троица, Бог есть Любовь, а не самодержец и не монарх. Само понятие самодержавия противоречит христианскому духовному устроению. Mир и человечество должны быть устроены по образу Божественной Троичности, а не по ложному образу небесного империализма, небесного монархизма.
О духе времени и монархии
Теократическая монархия принципиально не соединима с верой в Триединого Бога, в св. Троицу, в которой Божество раскрывается не как власть, а как любовь, не как господство одного лица, а как соборность трех лиц. Природа Божества не монархическая. Лишь отвлеченный монотеизм, отрицающий тайну Троичности, мыслит Бога монархически, как восточного деспота и рабовладельца. Это есть скорее магометанская, чем христианская идея. Она коренится в древнем языческом Востоке, она восходит к первобытному тотемизму. В теократической и монархической идеи нет ничего специфически христианского. Пережитки тотемистических верований, древнего языческого и ветхозаветного сознания остаются и в христианском мире. Но христианство принесло с собой сознание ограниченности и относительности государства, принципиального отличия царства кесаря от Царства Божьего.
О духе времени и монархии
Новозаветное, христианское сознание не дает никаких оснований мыслить Бога, как монарха, как властелина. Бог открывается, как Отец, как Любящий и Любимый. Власть же существует лишь в греховном природном порядке. Божественная Троичность совсем не есть монархия, и из нее нельзя вывести монархии.
Ответ на письмо монархиста
Если Бог-Пантократор присутствует во всяком зле и страдании, в войне и в пытках, в чуме и холере, то в Бога верить нельзя, и восстание против Бога оправдано. Бог действует в порядке свободы, а не в порядке объективированной необходимости. Он действует духовно, а не магически. Бог есть Дух. Промысел Божий можно понимать лишь духовно, а не натуралистически. Бог присутствует не в имени Божьем, не в магическом действии, не в силе этого мира, а во всяческой правде, в истине, красоте, любви, свободе, героическом акте. Наиболее неприемлемо для меня чувство Бога как силы, как всемогущества и власти. Бог никакой власти не имеет. Он имеет меньше власти, чем полицейский. Категория власти и могущества социологическая, она относится лишь к религии как социальному явлению, есть продукт социальных внушений. Бог не имеет власти, потому что на Него не может быть перенесено такое низменное начало, как власть. К Богу не применимо ни одно понятие, имеющее социальное происхождение. Государство есть довольно низменное явление мировой действительности, и ничто, похожее на государство, не переносимо на отношения между Богом и человеком и миром. На Бога и божественную жизнь не переносимы отношения властвования. В подлинном духовном опыте нет отношений между господином и рабом. Тут правда целиком в теологии апофатической. Катафатическая теология находится во власти социальных внушений. Очищение и освобождение христианского сознания от социоморфизма мне представляется важной задачей христианской философии. Теология находится во власти социоморфизма, она мыслит Бога в категориях социальных отношений властвования.
Самопознание
