на наш Телеграм
Жена и дети в деревне, я забаррикадировался в квартире, работаю, тягаю гантели, читаю жуткие новости и в меру сил смотрю онлайн-трансляции богослужений.
Центральная служба недели, «Мариино стояние» — лонгрид, сотканный из нескольких богослужебных жанров, тут и всё разнообразие византийской церковной поэзии, вращающееся вокруг песен Покаянного канона, и агиографический роман, составленный святителем Софронием Иерусалимским, учителем Максима Исповедника.
В столь объемном тексте и количество смысла на сантиметр текста огромно. Но меня почему-то задевает звучащее рефреном и в поэзии Андрея Критского, и в прозе «Жития Марии Египетской» «я — хуже всех, я грешнее всех, окаяннее всех, никто из библейских грешников не превосходит меня по уровню совершенных злодеяний».
Мне даже кажется, что описание преподобной Марией своих прегрешений до обращения, непрерывного и бескорыстного блуда с 12 до 29 лет — это тоже поэтическое преувеличение, риторический прием, работающий на всю ту же логику «я хуже всех».
Прокопий Кесарийский в «Тайной истории» примерно так же, только со всеми скабрезными подробностями, преподносит биографию святой царицы Феодоры, которая до своего воцерковления тоже якобы блудила напропалую. Только у Прокопия речь идет о собрании слухов, об откровенном черном пиаре, о сведениях, в которые совершенно невозможно поверить, которые уж точно нужно делить на десять. Святая Мария, или устное предание, которое записал патриарх Софроний, явно присочиняют, откровенно нагнетают, чтобы создать психологически нереалистичный, но понятный образ кающегося грешника. Точно так же на иконе мы не видим фотографически точного изображения Христа, Богородицы или апостола Павла, но всегда точно знаем, что вот это Спаситель, вот это Пресвятая Дева, а вот это первоверховный апостол.
Думаю, что и поэтический троп «я хуже всех» не следует трактовать буквально, более того, буквальная трактовка опасна для вашего психического здоровья.
Современному человеку, перегруженному комплексами, съедаемому всеми разновидностями невротической вины, противопоказано мыслить средневековыми словесными формулами. Они нуждаются в перетолковании.
Правильный ответ подсказывает ситуация самоизоляции, не обязательно вынужденной, не обязательно навязанной извне и даже не обязательно полной, — достаточно пару дней посидеть в одиночестве, чтобы многое о себе понять. С одной стороны, люди причиняют друг другу боль, и чем сильнее они привязаны друг к другу, тем эта боль сильнее и неотступнее. С другой стороны, именно другой человек, общение с ним блокируют наше собственное «я», как бы защищают нас от встречи с самим собой.
Человек, как правило, потому и сохраняет относительное психическое равновесие и социальную вменяемость, что может регулировать количество контактов. Если слишком много, можно якобы «поехать к маме» или «пойти с друзьями в боулинг». Если слишком мало, можно позвонить другу, коллеге, духовнику, просто выйти во двор и завести необязательный диалог с соседом.
В такой нормальной ситуации коммуникативного баланса с социумом, конечно, невозможно не сравнивать себя с другими людьми, невозможно и не выстраивать иерархию: «Я, пожалуй, лучше Васи, потому что в отличие от Васи я никогда никому не грублю и пива не пью по пятницам, но явно хуже Пети, ведь Петр трудится волонтером в хосписе». Сколько ни говори о том, что любое сравнение имеет отдаленное отношение к действительности, невозможно отменить тот факт, что оно, это сравнение, — неотъемлемая часть общения. Можно сказать, что оно происходит непроизвольно, на автомате.
Именно для пресечения цепной реакции сравнения, подобной цепной реакции заражений, нужно уединяться — на минуту, на час, на сутки, у кого как получается. И именно в положении «один на один с собой» иерархия сопоставления разрушается.
В обычной ситуации я сравниваю с себя с известными мне людьми, причем в таком образе, в каком они даны мне здесь и сейчас. В экстраординарной ситуации изоляции я сравниваю себя скорее с множеством качественно неопределенных единиц, а точнее, таких единиц, чьи качества быстро стираются в памяти, «с глаз долой — из сердца вон». Естественно, что единственным качественно определенным индивидуумом оказываюсь я сам и при сравнении с бескачественным множеством я, разумеется, оказываюсь хуже. Потому что я грешу реально, прямо сейчас и безостановочно, а люди за карантинной ширмой — лишь мои о них воспоминания.
При этом люди там, за ширмой, все-таки есть. Даже Марии Египетской понадобился авва Зосима, чтобы выговориться, чтобы описать свой необычный опыт и передать его христианской вселенной, чтобы причаститься и быть погребенной по-христиански. Нам, как бы ни было благотворно эпизодическое уединение, другие люди нужны в сотню, в миллион раз больше. Сейчас допишу колонку и позвоню в деревню.
