на наш Телеграм
Жижек писал в “Устройстве разрыва”: “капитализм — непристойная религия “немертвой” призрачной жизни, торжествующей на черной мессе фондовых бирж”. Алексей Федорович Лосев в “Диалектике мифа” рассматривает материализм и атеизм как “особого рода мифологию и как некое специальное догматическое богословие“. Это богословие материализма и атеизма сводится к “мертвому и слепому вселенскому чудищу“. Можно, конечно, лосевскую формулу записать в рубрику неуклюжей православной критики атеизма и материализма, формулу Жижека понять как очередной выпад очередного левака. Однако ныне это догматическое богословие капитализма, его непристойная религия описаны уже не критиком-христианином, и не критиком-леваком, а “от чистого сердца”. В России издали “В пыли этой планеты”, первую книгу трилогии “Ужас философии” Юджина Такера.
Такер проводит следующую дистинкцию: “мир-для-нас”, “мир-в-себе”, “мир-без-нас”. Первая и вторая категории понятным образом связаны: “мир-в-себе” остается частью антропоцентрической картины мира (вот «человеческое», а от него отличное, но дополняющее — «нечеловеческое»). И дабы помыслить мир подлинно не-человечески избавиться от антропоцентризма, Такер вводит третью категорию — “мира-без-нас”.
Однако же “мысль” всегда есть “человеческая мысль” и мыслить “мир-без-нас” невозможно, ибо он же “без-нас”, то есть мысль о “мире-без-нас” есть мысль о немыслимом. Отсюда и такеровский “ужас философии”, то есть выход философии к своему пределу, к немыслимому, там где сама философия испытывает ужас своей смерти, и отсюда же и предмет книги Такера — культура сверхъестественного ужаса (блэк-метал, демонология, оккультизм, книги и фильмы ужасов), в которой мир-без-нас парадоксальным образом являет себя. Скольжение между философской традицией и культурой ужасов составляет ткань “В пыли этой планеты”.
Разумеется, Такер, как он сам признает, отвечает на вопрос Ницше: «Каким образом перепродумать мир как немыслимый, то есть отказавшись от антропоцентричной картины мира», как выйти по ту сторону добра и зла? Однако отвечая, Такер попадается в ту же ловушку, что и Ницше: почему по ту сторону добра и зла обретается в общем и целом что-то вроде зла? Почему исследуется фигура демона, а не ангела? Ведь обе фигуры могут быть поняты как не-человеческие, и их разница в чисто эмоциональной окраске: демон “злой”, ангел “добрый” и отбрасывать ангела, оставляя демона, — недобросовестно.
Почему Такер исследует зомби, а не воскресшую плоть? Да, Такер долго рассуждает о внутренней противоречивости понятия “живого”; но то же самое делает, например, Агамбен на материале воскрешенной прославленной плоти. Такер вспоминает богословские парадоксы в связи с воскрешением, но главными у него выступают «богохульная жизнь», чума, души, пребывающие в аду, зомби, вампиры и призраки. Почему не-человеческое у Такера эмоционально отмечено как “отвращение”, но не как, например, “благоговение”? Можно вспомнить ангелов из “Расторжения брака” Льюиса, или “Странников” Стругацких из “Волны гасят ветер”, или Доктора Манхэттена из “Хранителей” — фигур совершенно “не-человеческих”, но эмоционально окрашенных иначе, чем выбранные Такером. И “конец света” по Такеру это, разумеется, не “Новый Иерусалим”, а “вымирание” и «планетарная катастрофа». Всё это происходит по той же причине, по которой “тёмные” фигуры вообще сейчас популярнее, ведь Такер исследует популярную культуру. Однако он и не пытается выяснить, почему так сложилось, ибо он вообще не думает ни о социальных предпосылках своего исследования, ни о социальной природе его объектов, о чем мы еще скажем. А сейчас просто отметим: подобный “произвол” в выборе объектов не-человеческого — философски недобросовестен.
Мысль о немыслимом, однако, есть не что иное, как негативная теология, и Такер не раз это отмечает. Негативная теология — один из главных “героев” его книги наряду с демонами, монстрами, зомби и тому подобными персонажами. Но вот какое дело — “Бог умер”, и по Такеру «после смерти Бога остается скрытый оккультный мир», «то, что предыдущая эпоха описывала темным языком мистицизма или негативной теологии, современная эпоха мыслит в терминах сверхъестественного ужаса».
Внешне странное совмещение апофатики и “ужастиков” на деле совершенно логично. В “Ликах Другого” я пытался показать, как массовая культура пытается удовлетворить зов Другого. Например, катастрофа и нашествие зомби — общие места массового сознания. Мы неспособны понять “конец света” как наступление Царства, неспособны понять воскресение мертвых как “славу святой плоти”. Вымирание и “ходячие мертвецы” — вот образы массового сознания, извращенные, вывернутые наизнанку структуры сознания христианского.
Или иначе: что остается после “смерти Бога?” “Мир-без-нас”, “Планета”. В этом смысле мы могли бы поставить Такера в рубрику постмодернистских философов “Возвышенного”, исследованных Дэвидом Хартом в “Красоте бесконечного”, тем более что Такер сам вспоминает этот кантовский концепт. Однако Такер, если и не пошел дальше, то, во всяком случае, творит наглядней мыслителей, разбираемых Хартом. Он выдвигает именно религиозный вариант “Возвышенного”: после христианского мистицизма остается «климатологический мистицизм». У Лосева под рукой не было “догматического богословия материализма”, Харту приходилось реконструировать язычество постмодернизма — теперь в этом нет необходимости, Такер все пишет прямым текстом: остается “мир-без-нас”, “Планета”, мистицизм климата, геологии, биологии и прочего. Отрекаясь от Бога, вы падаете в поклонение “стихиям мира”, точно по Лосеву: христианский Абсолют — “личностный”, языческий Абсолют — “астрономический”, или, по Такеру — “климатологический”.
Как связано желание Такера отказаться от антропоцентризма и “климатологический мистицизм”? Так, как писал Лосев: «личности нет в объективном — напр., в природном — бытии. Материализм и атеизм, как детище буржуазной культуры, понимает, в силу этого, природу как безличностный механизм; и потому он не в силах отнестись к природе личностно». Такер — точка постмодерна, где современное сознание открыто переходит в язычество, в терминах Лосева отрекается от «христианской интуиции личности», возвращается к «языческой интуиции чисто вещественной чувственно–материальной действительности» Совершенно буквально возвращается: демоны, зомби, стихии мира. Такеровский мистицизм дает о себе знать в виде «изменений погоды, сдвигов земной коры и превращений материи».
В книге Такера удивляет полное игнорирование понятия интереса. Почему Такер обращается к этим, а не к другим темам? Почему книга Такера так популярна, что, например, ее идеи воплотились в сериале “Настоящий детектив” (как утверждает текст на обложке русского перевода)? Почему вообще современность обращается к этим темам? Какой экзистенциальный и социальный заказ здесь удовлетворяется?
Например, с какой стати после “смерти Бога” должен вообще быть какой-то мистицизм, “климатологический” например? Почему “после смерти Бога остается скрытый оккультный мир” — а не просто мир? У Такера мы этого не узнаем, но я скажу, почему.
Религиозность, тяга к Другому — несводимая черта человека. В отсутствие Бога религиозная потребность так или иначе будет удовлетворяться — хотя бы, например, в культуре сверхъестественного ужаса. Но в таком случае совершенно неясно почему после “смерти Бога” надо возвращаться к язычеству, а не к подлинному христианству — ведь именно так поняли событие “смерти Бога” многие философы, например православный Христос Яннарас.
Одной из причин непривлекательности христианства является его крайняя банализация. В христианстве, в его внешнем облике, в его массовом образе, нет ничего “Другого”, оно не отсылает к Божественному. Отчасти именно поэтому у Такера или, скажем, в игровом сатанизме подростков антихристианское выступает как религиозное Другое, ибо если христианство “банально”, “нормально”, то что-то другое, что-то интересное — это антихристианство. Таким образом, в антихристианском есть подлинная религиозная потребность и, наоборот, многие христиане абсолютно антирелигиозны, ибо жаждут не Другого, а “нормальности”. Отчасти поэтому “демон” интереснее “ангела”: в массовом сознании, в популярной культуре в демоническом больше “Другого” чем в ангелическом. Поэтому цинизм и пессимизм “интереснее” и “умнее” (Такер: «современный циник, каковым я себя давно считаю…»). Но это скорее частность.
Экзистенциальный заказ на Другое есть основание религии вообще, и он “вечен”, а та или иная его временная форма зависит от социального заказа.
Лосев, этот советский православный мыслитель, которого в шутку называли “единственным искренним советским марксистом” (хотя в каждой шутке есть, как известно, различные доли), указывает, что “материализм”, то есть сведение всего и вся к материи, есть миф именно капитализма, буржуазный миф. И этот миф, будучи диалектически развернут, принимает догматическую форму «мертвого и слепого вселенского чудища», которую мы находим у Такера. И совершенно не случайно мы не видим у Такера ничего социального: по той же логике, по которой капиталисты отрицают климатологические проблемы (и, наверное, в уединении предаются климатологическому мистицизму).
Природа была “обезбожена” капитализмом, стала мертвой материей, механически постигаемой наукой и механически используемой техникой: это одна из формулировок “смерти Бога” (в мире Бога нет, мир — мертвая материя). В этой перспективе становится понятной природа религиозного экзистенциализма от Паскаля до Марселя: Бога “объективно” нет, Он есть только “субъективно”. Религиозный экзистенциализм есть стратегическое отступление христианства: вы отобрали природу у Бога, не отбирайте Его хотя бы у духа. В этом смысле одной из заслуг русской религиозной философии был “религиозный материализм”, попытка вернуть тварному миру его религиозную ценность, материи — ее созданность Богом, ее святость. Капитализм насилует природу и ведет ее и нас всех к гибели. Не случайно, что, например, Булгакову, христианину и социалисту, удалось создать православную философию хозяйства, где этого изнасилования и гибели удается избежать, и не случайно именно “марксист” Лосев указывает, что социалисты не могут быть материалистами, ведь материализм — буржуазный миф, пролетариату требуется другой, не случайно, что Русский Религиозный Ренессанс создан “леваками” и совпадает с Революцией, желавшей покончить с капитализмом.
И совершенно не случайно, что Такер со своим “климатологическим мистицизмом” просто не видит этих проблем.
“Мир. Он все более и более непостижим. Ныне это мир планетарных катастроф, эпидемологических вспышек, тектонических сдвигов, аномальной погоды, залитых нефтью морей, и нависшей угрозы вымирания” — начинает свою книгу Такер о не-мыслимом и не-человеческом, обретаемых в “жанре ужасов”, и это восхитительная глупость. Что уж такого “непостижимого” в залитых нефтью морях, аномальной погоде и нависшей угрозе вымирания? Кажется, это всё творят люди, причём именно властолюбивые и сребролюбивые сильные мира сего? Не суть важно, говорит нам Такер: «Центральная проблематика дискурса об изменении климата заключается в выяснении того, в какой степени человечество является проблемой. С одной стороны, мы являемся проблемой. С другой стороны, в планетарном масштабе глубокого времени Земли ничто не может быть более незначительным, чем человечество». По-моему, это замечательно. Человечество уничтожает природу и себя самое? Плевать, ведь все так незначительно! Характерно, что Такер нигде не упоминает ядерную опасность: “Планету” вообще-то человечество может уничтожить в считаные минуты.
Бодрийяр в “Конце социального” писал: “террористический акт сближается с катастрофами, происходящими в природе. […] терроризм порожден не стремлением к насилию, а характерен для нормального состояния социального — в той мере, в какой это нормальное состояние в любой момент может превратиться в нечто прямо противоположное, абсурдное, неконтролируемое. Природная катастрофа способствует такому повороту событий и именно поэтому парадоксальным образом становится мифическим выражением катастрофы социального. Или, точнее, природная катастрофа, будучи в высшей степени бессмысленным и нерепрезентативным событием […] , становится своего рода симптомом или наиболее ярким олицетворением особого состояния социального, а именно его катастрофы и крушения всех репрезентаций, на которые социальное опиралось.” Логику этого рассуждения можно применить и к Такеру: спящие массы, видящие медийный сны, в снах этих не могут различить теракт от природной катастрофы, так же, как Такер не может различить падение астероида от глобального потепления, цунами от «залитых нефтью морей». Это истинная катастрофа — “катастрофа социального”, крах политики, крах религии, крах науки, крах всякой рациональности.
Здесь надо сказать о пресловутом споре науки и религии. Лосев в той же “Диалектике мифа” доказывает, что этот спор — черта буржуазной культуры. Ни античность, ни Средневековье не знали конфликта веры и знания и, более того, предполагали их синтез. Вера и знание диалектически связаны, но в модерне они максимально разведены (объективное знание vs субъективная вера), а в постмодерне проваливается и вера, и знание. Такер и предлагает, собственно, «климатологический мистицизм без науки и религии». Современный человек устал от диктата материализма и бессилия субъективности: нужен какой-то из него исход, но при том, что “Бог умер”, мистицизм теперь будет и без науки, и без религии. “Бога нет”, остаются только стихии мира, а наука не предполагает поклонения чему бы то ни было вообще, а значит, материалистический миф доразвивался до “климатологического мистицизма”, отрицающего не только Бога, но и рациональность. Мы живем в эпоху, когда ученые предостерегают человечество от катастрофы, но ученые, в сущности, так же смешны, как священники. “Послушаем об этом в другой раз” — отвечает мир “без науки и религии”.
Экзистенциальный заказ: потребность человека в каком-нибудь вообще мистицизме. Социальный заказ: чисто капиталистический. Пусть себе капитал уничтожает планету, мы предадимся климатологическому мистицизму, наслаждаясь Возвышенным катастроф. “Мир-без-нас”? А не сказать ли лучше: “политика-и-экономика-без-нас”? Такер испытывает мистические переживания перед климатическими изменениями; а может, перед теми, кто их вызывает? “Современный мистицизм должен сделать ставку на максимальную разобщенность и безразличие” считает Такер. Я спрошу — на максимальную разобщенность масс и элит? На безразличие элит к массам и к будущему человечества? Такер вспоминает политическую теологию Шмитта, согласно которой определенное политическое устройство есть отображение определенной теологии. Ну а мистицизм самого Такера есть отображение какого политического устройства? Такер ставит этот вопрос, но считает, что не надо понимать его «слишком буквально», иначе это приведет к «абсурдным политическим выводам». А я спрошу: не является ли климатологический мистицизм Такера политической теологией неолиберализма?
Вообще религиозную нишу для капиталистов занимают скорее всякие “медитации”, которым предаются люди в костюмах после тяжелой работы по уничтожению природы, обеднению людей и прочих прекрасных вещей, как писал Жижек в “Кукле и карлике”: «Западный буддизм — этот феномен поп-культуры, проповедующий внутреннюю дистанцию и равнодушие к яростной гонке рыночной конкуренции, являющийся для нас наиболее эффективным способом полностью присоединиться к капиталистической динамике, сохраняя при этом видимость душевного здоровья, — это парадигматическая идеология позднего капитализма. Следует добавить, что более невозможно противопоставлять этот западный буддизм его «истинной» восточной версии. Япония дает тому решающий пример. Мы не только наблюдаем сегодня широкое распространение среди японских топ-менеджеров «корпоративного дзена»: в последние полтора века большинство мыслителей дзена поддерживали быструю индустриализацию и милитаризацию Японии с ее этикой дисциплины и жертвы — кто сегодня помнит, что сам Д. Т. Судзуки, верховный гуру дзена в Америке 1960-х, в молодости, в Японии 1930-х. проповедовал дух полного подчинения дисциплине и милитаристской экспансии? И в этом нет никакого противоречия, никакой управляемой перверсии подлинного сострадания: полное погружение в самоотверженное «сейчас» мгновенного просветления, при котором утрачивается вся рефлексивная дистанция и, как сказал К. С. Льюис, «я являюсь тем, что я делаю», в котором абсолютная дисциплина совпадает с всеобщей спонтанностью, прекрасно легитимирует подчинение милитаристской общественной машине. Здесь мы видим, насколько был неправ Олдос Хаксли, который в своем «Сером преосвященстве» порицал христианское внимание к страданиям Христа за его пагубные социальные последствия (крестовые походы и т. п.) и противопоставлял ему великодушную буддистскую отстраненность».
Не зря Такер свою книгу заканчивает изложением идей буддистского философа: «Наш ответ, утверждает Ниситани, должен быть не в отыскании новой основы для придания смысла миру с помощью религиозной или научной терминологии и не в том, чтобы удовольствоваться пребыванием в отчаянии от утраты смысла перед “бездной уничтожения”. Наоборот, мы должны погрузиться вглубь этой бездны». Полное игнорирование социального, смерть веры и науки, докрученная до предела логика материализма. Но, повторим, “смерть Бога” не обязательно ведет к этому.
Религиозная проблема здесь в следующем: с природой надо что-то “сделать”. Множество новых религиозных движений, разного рода неоязычники и нью-эйдж, находят в самой природе религиозное вдохновение. Уэльбек отмечает, что те, кто боролись за социальную справедливость в шестидесятые, в девяностые стали адептами нью-эйджа — провал борьбы за лучший мир привел к уходу в религиозную убогость. Современным христианам надо вспомнить религиозный материализм и “религиозную общественность” русской мысли: природа должна быть спасена в плане “духа” (осознано ее религиозное значение) и буквально спасена от капитализма.
Хотя, конечно, всегда есть вариант Такера — “климатологический мистицизм”, который полностью совпадает с догматической формулой капитализма по Лосеву: “мертвое” (Такер: мысли по поводу противоречивости понятия “живого”, его зомби), “слепое” (Такер: “не-человеческое”, “безразличное”), “вселенское” (Такер: “планетарное”) “чудище” (Такер: различные монстры, “жижа и мгла”).
По Такеру, нам остается только переживать мистические экстазы при виде того, как это мертвое слепое вселенское чудище уничтожает человечество.
