на наш Телеграм
…Мы, христиане, выступаем не за себя, а за все человечество: за основную и уникальную человеческую идею о том, что один хороший и счастливый человек — самоцель, что душу стоит спасать.
Г. К. Честертон
«Дом человека» с комментариями Владимира Берхина
В этом, последнем выпуске рождественского цикла я попытаюсь с Честертоном поспорить.
Честертон говорит:
Рыжими волосами беспризорницы из сточной канавы я подожгу всю современную цивилизацию.
Поскольку у девочки должны быть длинные волосы, у нее должны быть чистые волосы; поскольку у нее должны быть чистые волосы, у нее не должно быть нечистого дома; поскольку у нее не должно быть нечистого дома.
Поскольку у нее не должно быть нечистого дома, у нее должна быть свободная и отдохнувшая мать; поскольку у нее должна быть свободная мать, у нее не должно быть домовладельца-вымогателя; поскольку не должно быть вымогателя, должен быть передел собственности; поскольку должен быть передел собственности, должно быть преобразование в стране…
Книга, которую я комментирую, написана давно, но мы видим, что проблемы, описанные в ней, никуда не делись. Крошечный пассаж про волосы детей бедняков, которые надо остричь, дабы победить вшей, очень легко может быть наложена на хорошо памятные всем ковидные ограничения.
Какое-то время назад некоторые врачи и другие лица, которым по современному закону разрешено командовать своими бедными согражданами, издали указ, согласно которому все девочки должны быть коротко пострижены. Я имею в виду, конечно, лишь тех девочек, чьи родители бедны.
Среди богатых девочек процветает множество очень нездоровых привычек, но пройдет еще много времени, прежде чем какие-либо врачи попытаются изменить их силой. Причина этого конкретного вмешательства очевидна: бедняков загнали в такие вонючие и душные подвалы, что им теперь нельзя иметь длинные волосы, потому что в волосах могут завестись вши. Поэтому врачи предлагают избавиться от волос. Им никогда не приходило в голову избавиться от вшей.
Тем не менее это можно было сделать. Как это часто случается в большинстве современных дискуссий, главное во всем обсуждении — это то, о чем нельзя упоминать. Для любого христианина (то есть для любого человека со свободной душой) очевидно, что любое принуждение, применяемое к дочери извозчика, должно, по возможности, применяться и к дочери министра.
Я не буду задавать вопрос, почему врачи чаще всего не применяют свое правило к дочери министра. Я не буду задавать этот вопрос, потому что знаю ответ. Они не делают этого, потому что не смеют. Но какое оправдание они будут использовать, какой правдоподобный аргумент, чтобы стричь бедных детей, а не богатых? Их аргумент заключается в том, что болезнь с большей вероятностью затронет волосы бедных людей, чем богатых.
А почему? Потому что бедные дети вынуждены… собираться вместе в тесных учебных классах в условиях крайне неэффективной системы общественного обучения и у одного из сорока детей могут быть вши.
А почему? Потому что бедняк настолько истощен высокой арендной платой домовладельцу, что его жене часто приходится ходить на работу так же, как и ему. Поэтому ей некогда присматривать за детьми, и поэтому один из сорока учеников окажется грязным.
Поскольку на рабочего давят эти двое — домовладелец сидит (буквально) у него на животе, а учитель сидит (буквально) на его голове, — рабочий вынужден сначала пренебрегать волосами своей маленькой девочки по причине бедности, а затем позволить их заразить из-за тесноты.
Вооружившись этим простым принципом, социолог весело продвигается вперед.
Когда пьяная тирания вдавливает людей в грязь, так что их волосы становятся грязными, научный курс ясен. Отрубать тиранам головы — долго и трудно, намного легче отрезать волосы рабам.
Будучи поэтом и сыном своего века, Честертон говорит об отрубании тираньих голов – но люди XXI века, кажется, уже убедились, что это не работает, а точнее – работает всегда не совсем так, как это виделось разработчикам преобразований.
Что причина бед этого мира — не в ошибках распределения прибавочного продукта, а в человеческой природе, которую не переделать социальными изменениями. Максимум возможного: поменять тех, кому достается немного больше благ, на каких-то других, более близких авторам изменений.
В самом лучшем случае придется отнимать даже не у сограждан или иноземцев, как это делали всю человеческую историю, а просто у собственного будущего.
Любые перемены несут в себе зерна будущего кризиса. Честертон прав, и вопиющее зло стоит остановить силой — но это не сделает мир идеальным. Волосами нищенки можно поджечь мир — но чтобы он не горел постоянно, придется неизбежно содержать пожарную команду, а она по природе своей быстро станет командой полицейской, а после и карательной.
Я искренне завидую тем, у кого есть политические идеалы или кто верит в реформы и управляемое развитие человечества: они хотя бы понимают, как сделать лучше.
Я — не понимаю, и с Честертоном в этом вопросе я не согласен, и его апелляция к древним временам мне кажется наивной. Я не знаю, возможно ли когда-нибудь общество, где не будет бедных и не будет несправедливости хотя бы в материальном смысле, но очевидно, что люди никогда не станут вполне равными, потому что не рождаются вполне одинаковыми.
А там, где это пытаются скомпенсировать с помощью государства, быстро выясняется, что общий знаменатель — всегда наименьший.
И такого рода соображения можно продолжать, и множить к ним примеры, и все это будет убедительно.
И все это будет безнадежно.
Но Честертон — христианин, его книги — и эссе, и детективы, и романы — пронизаны светом Рождества, и он пишет их ради надежды, а не ради того, чтобы загнать в уныние.
И его младший современник Льюис, трезвый, реалистичный и оттого не всегда вдохновляющий, поддерживает его в «Хрониках Нарнии»: «Я останусь с Асланом, даже если Аслана нет. Я буду жить как нарниец, даже если нет Нарнии. Мы четверо покинем ваш двор, вступим в темноту и будем всю жизнь искать дорогу наверх. Не думаю, что жизнь эта будет долгой, но стоит ли о том жалеть, если мир — таков, каким вы его описали».
Так уж вышло, что христианство стоит на вере в невозможное, на необычайной дерзости мысли, на претензии человека на божественное достоинство. Именно в богохульстве обвиняли христиан в античности: идея, что Богу-Творцу, беспредельно величайшему, может быть дело до копошащихся на маленькой планетке человечков, казалась дикой.
Мы привыкли к этой мысли и не замечаем, насколько она скандальна и насколько Рождество идет поперек всего, что мы знаем о мире.
Можно исправить даже и многие судьбы, но никогда не исправишь мир целиком, и на место каждого страдающего приходят трое новых.
Хотя мы знаем, что природа равнодушна к чьим бы то ни было страданиям. Что люди и раньше не были ангелами, а порою превращались и вовсе в животных, и если в этом что и изменилось, то не в лучшую сторону. Каждый из нас знает, в чем он плох, и не видит сил и возможности стать лучше. А самые мудрые понимают, сколь мало отличает нас от страшнейшего зла в истории человечества. А теперь, кажется, не отделяет уже совсем ничего.
Но мы верим в невозможное, и каждый в своем одиночестве решает, достаточно ли оснований его вере, и нужны ли они вообще.
Честертона несложно критиковать по каждой практически частности его построений. Но у меня не хватит дерзновения опровергать главное — веру в то, что наши усилия не бессмысленны, что имеет смысл что-то менять, и не очень важно, идет речь о тиранах или о волосах нищенок, потому что это вещи, в общем-то, одного порядка: или мы что-то можем, или надо просто унывать, ибо ничего не поделаешь.
Волосами нищенки Честертон обещал поджечь мир.
Когда-то одно решение одной юной девушки это уже сделало.
И скоро мы будем вспоминать, с чего вся началось, чем продолжилось и чем пока еще не кончилось.
Рождество уже совсем скоро.
