на наш Телеграм
950 лет назад, 16 мая 1074 года, отошел го Господу преподобный Феодосий Печерский, один из первых восточнославянских святых. Мы сейчас почитаем немножко житие Феодосия авторства Нестора Летописца, а потом два текста о Феодосии двух великих исследователей русской святости — Федотова и Топорова. Все три текста прекрасны — за счет, конечно, необыкновенной красоты своего «героя», «предмета» — преподобного Феодосия.
1/1. Нестор Летописец: Житие Преподобного и Богоносного отца нашего Феодосия, игумена Печерского, начальника иноков русских, которые стали подвизаться в монастырях по уставу // Киево-Печерский патерик
Житие Феодосия Печерского, написанное Нестором Летописцем, — древнейшее восточнославянское агиографическое сочинение, о котором Федотов писал:
«труд Нестора ложится в основу всей русской агиографии, вдохновляя на подвиг, указывая нормальный, русский путь трудничества … Общее впечатление от его труда: перед нами жизнь, а не литература … История юности святого, как она здесь дана, является оригинальным и смелым опытом Нестора. Здесь он не зависел от традиции и не имел подражателей на Руси. Св. Феодосий – единственный древнерусский святой, о детстве и юности которого мы имеем столь богатый материал. Материал этот вполне надежного происхождения, идущий от постригшейся в Киеве матери святого, свободен от легенды и сообщает житию св. Феодосия характер биографии – в большей мере, нежели житию любого из русских святых. … Многие сцены нарисованы с художественным мастерством».
Тихий, кроткий, милосердный и нищелюбивый, как бы немного юродивый, книголюбивый, восстающий против родителей и общественных норм: таким Феодосий был еще ребенком и молодым мирянином: «одежда же его бе худа и сплатана», новую одежду он отдает нищим: «худые ризы», «худые порты» — один из лейтмотивов жития, задающий тут большую традицию восточнославянского монашества и, шире, восточнославянской культуры вообще с ее социальным беспокойством, с ее характерным негативным отношением к гонору, внешности, выпячиванию себя, стыдом за привилегии и т. п.
После смерти отца он работает вместе с крестьянами в поле, работает просвирником — закладывая «толстовскую» традицию русской культуры: образец опрощения (житие, кстати, буквально подчеркивает «простоту» преподобного), деятельного покаяния представителей привилегированных классов перед трудовым народом, солидарности с ним.
Он хочет быть «яко един от убогих», и упрекающей его в поношении чести семьи и вообще в попрании социальных норм матери он говорит:
«Послушай, о мать, молютися, послушай: Господь Бог Иисус Христос сам поубожился и смирился, нам образ дая, да и мы того ради миримся».
Уход из макросоциума (семьи, привилегированного сословия) в монашество для Феодосия — явно осознанно именно как социальный акт — и в нерасторжимом единстве с духовным. Монашество для Феодосия есть единство мистико-аскетической и трудовой жизни: и игуменом он не чурается физической, грубой работы. Житие в единстве описывает и его мистико-аскетические труды и физическую работу. Религия и опрощение: «толстовство».
Житие постоянно подчеркивает «смирение и кротость» Феодосия: так, княжеский возница принимает его (игумена) за одного «от убогих», вдова, пришедшая к нему за защитой против произвола властей, принимает его за рядового черноризца.
Характерно, что монастырские пещеры Феодосию «видя место скорбно суше и тесно»: он выносит кельи монахов на поверхность; как руководитель монастыря он «не бо николи же бе напраси, ни гневлив, ни яр очима, но милосерд и тих». Житие с любовью и восхищением рассказывает о его мягкости к монахам, которая многими могла бы быть считана как граничащая с попустительством.
Милосердие — конкретное, деятельное — к монахам и к миру: Феодосий превращает Киево-Печерскую лавру в центр помощи нищим, слепым, больным, заключенным. Основное в житии — милосердие, которое оказывается фундированным в монашеской «бедности»: тут все та же социальная тема, неприятие по отношению к концентрации богатств, к неравенству. Речь не только о системной социальной активности Лавры, но и о прямом вмешательстве в политическую жизнь:
«отец наш Феодосий многим заступник бысть пред судьями и князи, избавляя тех, не бо можахуть в чем преслушати его».
В ответ на приглашение к захватившему Киев князю Святославу обычно кроткий и тихий игумен дерзко бросает:
«не имам идти на трапезу вельзавелину и причаститися брашна того, исполнь суща и крови и убийства»;
после Феодосий не устает обличать в несправедливости государственного лидера: он — первый толстовец не только в смысле религиозно обоснованных опрощения, тяги к социальному равенству, отвращения к привилегиям, но и в смысле евангельской критики власти и насилия, государства и кровопролития.
Житие Феодосия — шедевр описания святости-кротости-смирения с одной стороны, а с другой (но это две стороны одного целого!) в четкой артикуляции смысла ухода из макросоциума в монашество — не в «бегстве» заключен этот смысл, а в создании альтернативной социальности и политики, очага нищеты-милосердия, начинающего деятельно пересоздавать и макросоциум; еще раз — «нищета» тут не смысле обывательско понятой «аскетизме», а в социально-экономическом, «толстовском» смысле — некоторой активной позиции в отношении к мире сему, макросоциуму. Феодосий не случайно вводит в Киево-Печерской Лавре студийский устав, то есть «конституцию» киновии — политии общих труда и собственности. Что начинается как неприятие богатства и привилегий («нищета»), то кончается активной системной социальной работой и непосредственной политической активностью («милосердие»). Феодосий не приемлет богатства и привилегий, он желает чего-то противоположного; еще в миру он «опрощается» и занимается физическим трудом: монашество есть радикализация этого социального импульса — импульса, что в своей этико-мистической глубине есть кротость, смирение, мирность, милосердие, любовь: Божество, как Оно явлено в Иисусе Христе: гармония социально-экономически-политического и мистико-аскетического — та гармония, что составляет суть и идеал христианского монашества — что столь прекрасно явлено в житии Феодосия.
Тут надо сделать одну небольшую оговорку: Феодосий Печерский — ученик Антония Печерского, основателя Киево-Печерской Лавры. Антоний — отшельник, он — именно бежит из мира, все дальше и дальше, а точнее глубже и глубже, в пещеры, под землю. Феодосий — как будто бы наоборот (буквальное вынесение келий из под земли на землю — тут не случайность, а символ). Здесь,однако, нет противоречия, а есть проявление общей закономерности христианского монашества, сформулированной в частности Сергеем Хоружим, исследователем последнего. Телос (цель, искомое состояние) исихастской практики — личное бытие-общение, Бог-Любовь, жизнь Трех Божественных Личностей. Цель духовной (мистико-аскетической) практики — обожение, то есть претворение в образ бытия Троицы. Но этот образ бытия как раз существенно социален: любовь личностей («личное бытие-общение», единосущие Божественных Лиц). Из макросоциума потребно уйти, ибо там этот образ бытия не практикуют и даже противодействуют ему («мир во зле лежит», «князья народов господствуют над ними … но между вами да не будет так» и пр.) — поэтому потребно уйти в Пустыню, чтобы там жизнь по такому образу — чтобы создать общины альтернативой жизни — чтобы создать исихастские сообщества, воплощающие в себе тринитарный (тройческий, божественный) образ бытия: совершенное тождество свободы и любви, индивидуализма и коллективизма, персонализма и выстроенной в согласии с ней социальности. Это и есть восточнохристианская духовная традиция в ее существе. Не только творится новая конфигурация антропоэнергий (в ходе мистико-аскетических практики, подвижнических трудов), но и новая социальная конфигурация, что было бы, конечно, невозможно внутри макросоциума. Из макросоциума бегут, чтобы создать антропологическую и социальную альтернативность, чтобы затем в свой черед осуществить экспансию этой альтернативы в макросоциум. Таков вообще историко-культурный, социологический смысл монашества и аскезы. Полный цикл разворачивания христианского монашества можно было бы описать так: первый такт — осознание невозможность христианской жизни в «миру», то есть в антихристиански, противохристиански организованном социальном пространстве, уход из мира, создание пространства жизни, альтернативного миру; второй такт — развитие этого альтернативного пространства, его укрепление до некоторого уровня, позволяющего его воздействие на мир, экспансию в мир, христианизацию мира; ритм ухода из мира и создания альтернативы и экспансии в мир альтернативы. Первый такт ухода из мира воплощает Антоний Печерский; второй такт экспансии в мир воплощает Феодосий Печерский. Разумеется, экспансия возможна только в условиях крепкой базы альтернативы: духовная традиция вообще живет в постоянно повторяющемся ритме ухода-возврата: так, Феодосий великим постом уходит в пещеры, уединяется для умного делания (житие описывает его духовную брань, «страхования» и т. п.) — так производится та мощь альтернативы, что Феодосий актуализирует в своей системе социальной помощи, политической борьбы. Мы увидим, что Федотов и Топоров особую ценность дела Феодосия видят именно в действенной евангелизации жизни — социальной, политической — но исток её лежит в мистической глубине.
Надо иметь в виду, что от Феодосия до нас дошло несколько его собственных текстов; как пишет Федотов:
«древняя литература сохранила нам несколько проповедей св. Феодосия. Они отличаются простотой формы и некоторым эклектизмом содержания. Гораздо больше личного мы находим в рассказе Нестора»;
так что житие для нас в центре внимания: тексты Федотова и Топорова тоже имеют в виду прежде всего житие.
Впрочем, если знать житие Феодосия, то дошедшие от него тексты раскрашиваются, расцвечиваются, углубляются; вот только несколько цитат, которые в свете сказанного выглядят совершенно особенно:
Из «Молитвы за всех христиан»:
«Владыко Господи человеколюбче! В темницах сущих, в оковах и беде — избави, Господи, от всякия печали. Помилуй, Господи, того, кто беден и замучен нищетой».
Из «Слова о терпении, о любви и посте»:
«Ныне я, худой, приняв на ум заповедь благого Владыки, говорю вам: подобало бы нам от трудов своих кормить странствующих и убогих, а не пребывать в праздности, ходя из кельи в келью. Слышали ведь, как Павел глаголет: «Нигде не ел я хлеба втуне, но ночью трудился, а днем проповедывал, и руки мои работали и на меня и на других», и еще: «Кто не работает, пусть не ест». Мы же ничего из этого не сделали. … Нехорошо нам, возлюбленные, то, что через боголюбивых людей посылает нам Бог на пользу душам и телам, удерживать себе, а хорошо подавать другим, нуждающимся. Ибо сказал апостол: «Лучше давать, чем брать»; «Блажен, — сказано, — думающий о нищих и убогих, в день скорби избавит его Господь», и еще: «Блаженны милостивые, ибо те помилованы будут». … Ушли мы в пустыню, по Писанию, и уповаем на Бога, спасающего нас. Не вывел ли он нас из мира, как из Египта, в сию пустыню безводную, не Моисеевой рукой, но благодатью Божией. И чем мы опечалены, братья мои и отцы?! Разве вы что-то принесли сюда из своего имения, или я что-нибудь требовал от вас, принимая в сию обитель?»
2/3. Георгий Федотов: Преподобный Феодосий Печерский // Святые Древней Руси
В небольшом, простом (в самом хорошем смысле слова) тексте Федотов де-факто пересказывает житие Феодосия, делая, однако, несколько удачно сформулированных утверждений:
«Феодосий Печерский был вторым (после Бориса и Глеба) святым, торжественно канонизованным Русской Церковью, и первым ее преподобным. В лице /Феодосия/ Древняя Русь нашла свой идеал святого, которому оставалась верна много веков. Преподобный Феодосий — отец русского монашества. … В социальном уничижении или опрощении, и единственно в нем, проявилась аскетическая изобретательность первого русского подвижника. … “убожение” Феодосия питается живым созерцанием уничижения Христова, Его рабьего зрака, Его страдающего тела. … Он не радикал, не ригорист, и выше объективной нормы поведения для него закон любви. … он не ригорист, и подчиняет в конце концов закон правды закону любви … за общей трапезой с братией он всегда весел лицом. … Феодосии работает и за себя и за других. При игумене Варлааме он по ночам мелет жито для всей братии. Став сам игуменом, он всегда готов взяться за топор, чтобы нарубить дров, или таскать воду из колодца, вместо того чтобы послать кого-нибудь из свободных монахов. … Трудовая, деятельная жизнь Феодосия больше всего бросается в глаза, она заполняет преимущественно страницы пространного его жития. … скорбность /пещеры/, очевидно, не соответствовала Феодосиеву идеалу общежития. … Безмолвие и созерцание он умаляет ради трудовой и братской жизни. Верный палестинскому духу, он стремится к некой гармонизации деятельной и молитвенной жизни. … Приближающееся к юродству социальное уничижение или опрощение с детских лет остается самой личной (и в то же время национальной) чертой его святости. … Его мягкость к беглым овцам своего стада изумительна. Он плачет о них, а возвращающихся принимает с радостью. … проходит красной нитью /через житие/ запрет святого “печься о завтрашнем дне”, его расточительное милосердие, не останавливающееся перед тем, чтобы отдать бедному священнику для его церкви последние остатки монастырского вина … Кротким остается Феодосий всегда и ко всем. Таков : он и к разбойникам, пытающимся ограбить его монастырь, таков он и к грешным и слабым инокам. … Игумен Феодосий не только не изолировал своего монастыря от мира, но поставил его в самую тесную связь с мирским обществом. В этом состоял его завет русскому монашеству. Самое положение монастыря под Киевом как бы предназначало его для общественного служения. … преподобный Феодосий не только встречает мир у врат своей обители, но сам идет в мир. … тихий наставник мог быть неотступным и твердым, когда дело шло о борьбе за поруганную правду. … Служение правде приводит святого в столкновение не только с судьями, но и с князьями. Его борьба с князем Святославом, как она изображена в житии, завершает его духовный портрет и вместе с тем символизирует отношение Церкви к государству в Древней, домонгольской Руси. … Мы видим: святой не считает мирских и политических дел неподсудными своему духовному суду. В стоянии за правду он готов идти в изгнание и на смерть. … Он считает своим долгом поучать князей. … учитель духовной полноты и цельности там, где оно вытекает, как юродство смирения, из евангельского образа уничиженного Христа».
3/3. Владимир Топоров: Труженичество во Христе (творческое собирание души и духовное трезвение): Феодосий Печерский // Святость и святые в русской духовной культуре
Этот текст сложнее и значительно больше федотовского (Топоров, кстати, цитирует Федотова), тут целое исследование, к тому же структуралистское, лингвистическое, культурологическое, требующее, конечно, много более серьезного отношения, чем просто череда почти случайных цитат, которой мы в данном случае ограничиваемся и тем сегодняшний материал заканчиваем:
О «труженичестве по Христе»:
«главным в случае этого типа святости /подвижничества Феодосия Печерского, Сергия Радонежского и др./ было именно труженичество во Христе, понимаемое как творческое собирание души, духовное трезвение, забота о мире, чтобы он не остался вне света Христова, христианизация жизни, быта и самого «мирского» человека, «ветхого Адама».
Святые этого типа прежде всего строители, и их подвиг отличается некоей соразмерностью, «согласием» составляющих его начал и «работ», особой трезвостью, продуманностью, осмысленностью. Монастырь и мир, духовное и светское, взращивание души и христианизация политики — все это гармонически сочетается в едином целом, хотя его части никогда не сливаются воедино, оставаясь, однако, предметом общих забот. Но и в одной и в другой области святой подвизается, подражая Христу, подобно ему».
О политике Феодосия:
«Что же касается отношений с властью, то в этой области духовные беседы Феодосия имели особое значение, ибо христианизация сферы власти и политики и в то начальное время государственности и церкви, и тем более позже оставалась сложнейшей задачей, к сожалению, так и не решенной. Опыт Феодосия в этом отношении, пожалуй, можно расценить как один из редких удачных в целом примеров.
Для отношений Феодосия с властью, конечно, наиболее показателен его конфликт с князем Святославом, причем инициатором конфликта, хотя и вынужденным обстоятельствами, был сам Феодосий. … Этот эпизод исключительно важен как для характеристики позиции Феодосия в конфликте (его поведения, тактики им избранной), так и для всей истории отношений «царства» и «священства» на Руси. …
Он все-таки мог не идти на конфликт, приняв приглашение на пир или даже уклонившись от него без объяснений и тем более без укоризн и обвинений. Собственно, так обычно и поступали духовные власти в долгой истории их отношений с властью. Более того, до Феодосия примеры подобного противостояния отсутствуют или во всяком случае неизвестны. Поэтому при оценке инициативы Феодосия нужно помнить, что она не вынуждалась никакими внешними обстоятельствами, но только внутренней духовной ситуацией, вызванной к жизни попранием справедливости, и установкой Феодосия на распространение своего труженического подвига о Христе и на сферу мирского. Но и при признании решающей роли этого духовного императива посланному с приглашением на пир Феодосий мог ответить твердо, определенно, но спокойно, умеренным тоном, так сказать, необидно. Однако происходит нечто противоположное — такое, что в данный момент, когда Святослав только что сел на Киевский стол и у него не было полной уверенности в окончательном успехе и даже в достаточной стабильности положения, могло таить в себе величайшую опасность для Феодосия, последствия которой тогда же, по горячим следам, исчислить было невозможно. Но эта чреватость катастрофой, возможно, и гибелью не только не сдерживала Феодосия, но, похоже, вдохновляла его. На знак любезности со стороны Святослава блаженный отвечает с поразительной резкостью, почти самоубийственной смелостью».
О опрощении и смирении Феодосия:
«Сознательность смирения Феодосия и его социальная окрашенность вне всяких сомнений. Родители, и особенно мать, пытались отклонить его от этого пути — «Онъ же о семь не послушааше ею, но паче изволи быти яко единъ от убогыхъ».
Свою волю в осуществлении этого идеала он отчетливо противопоставляет взгляду родителей, видящих в его поведении поношение родовой чести, и как бы спешит обозначить свою позицию очевидными знаками аскетизма — «худость риз», «низкий труд» и т. п., отсылая к первоначальному примеру-прецеденту:
Таче съ съмерениемь божественый уноша, глаголя: Господь бо Иисусъ Христосъ самъ поубожися и съмерися, намъ образъ дая, да и мы его ради съмеримъся. …
/Феодосий — сын/ укоряемый матерью за то, что он своим смиренным поведением (приготовление просфор) «хулу наносит на род свой», оправдывается и одновременно объясняет ей свой жизненный выбор:
Послушай, о мати, молю ти ся, послушай! Господь бо Иисусъ Христосъ самъ поубожися и съмерися, намъ образъ дая, да и мы его ради съмеримъся… Кольми паче лепо есть намъ трьпети, да Христа приобрящемъ. А еже о деле моемь, мати моя, то послушай: егда господь нашь Иисусъ Христосъ на вечери възлеже съ ученикы своими, тыда приимъ хлебъ и благословивъ и преломль, даяше ученикомъ своимъ, глаголя: «Приимете и ядите, се есть тело мое, ломимое за вы…». Да аще самъ господь нашь плоть свою нарече, то кольми паче лепо есть мне радоватися, яко содельника мя съподоби господь плоти своей быти. …
Нужен выбор. Есть одежда и одежда — «одежа светьла и славьна» и «одежа худа и бедьна» (видимо, и «темьна и неславьна», неприметна как противоположность светлой и славной одежде). Первая знак нормы, социального престижа, того, как надо, как полагается. Вторая отсылает к «худым ризам» Иисуса Христа, к его отказу от социально престижного, к его смирению и «убожению», и именно эта «одежа худа» становится знаком духовного выбора, новой нравственности. …
В этом месте рассуждений нужно остановиться, чтобы не пройти мимо важного нюанса. В предпочтении, оказываемом «худым ризам» нередко видят просто отказ от богатства мира сего и равнодушное отношение к одежде, как и к другим мирским благам. Едва ли подобный подход объясняет ситуацию Феодосия: к одежде он отнюдь не равнодушен; выбрав смиренные «худые ризы», он возлюбил их, как возлюбил и самого Иисуса Христа, и смирение. Трудно представить себе, что Феодосий мог не любить, не относиться с жалостью и особой интимностью к одежде, которая в конечном счете связывала его с Христом, уподобляя его, Феодосия, подвиг Христову. …
В русском культурно-языковом космосе слова смирение, смиренный, смирный ориентированы на связь со словом мир и соответственно акцентируют значение тихости (мирности), кротости, способности и готовности к усвоению себе этого состояния, достигаемого некиим волевым движением самоограничения себя по сравнению с исходным («средним», до смирения) состоянием. …
Понятие «смирение» задает и направление движения субъекта соответствующего процесса и парадоксальное сочетание тем «низкого» и «высокого» — подлинная высота внизу, в унижении, в смирении …
В этом направлении преподобный доводит смирение до крайности и достигает самого низкого социального статуса, т. е. фактически вычеркивает себя из социальной иерархии, отвергаясь мира и мирского и служа Богу».
О простоте Феодосия:
«Одна из наиболее важных, можно сказать, основоположных, коренных черт человеческой природы Феодосия — его простость. … За внешней «простостью» угадывается «простость» внутренняя, глубинная, бытийственная — души и сердца блаженного. … Феодосий прост не столько умом (скорее напротив: его ум гибок, динамичен, хорошо разбирается в других, т. е. аналитичен, и в себе, наконец, не лишен известной изощренности, может быть, отчасти склонности к сфере опыта), сколько душой и сердцем. … Русск. простой и родственные славянские слова обозначают некую семантическую сферу, разнообразие и цельность которой определяется такими смыслами, как “прямой”, “открытый”, “непринужденный”, “свободный” и т. п. Праславянский источник этих слов — *pro–st-, где *рrо- — приставка со значением “вперед”, “впереди” и т. п., a *st- — корень глагола со значением “стоять” (“пребывать”) и под. — еще четче объясняет и мотивирует эти смыслы: стояние впереди, выдвинутость вперед, на открытую позицию, без утайки и без околичностей, как есть. «Простота» ее субъекта как бы соотнесена с «простотой» ее наблюдения и восприятия со стороны. Дух прямоты и непосредственности господствует; какие–либо осложняющие детали, связи, проекции отсутствуют, и само наличие этой открытости, исключающей принуждение, понимается как высшая органическая естественность, как свобода, состояние независимого самостояния, простота–гармоничность, доведенная до такого совершенства, что ничто различающееся, разное, противоречивое, подлежащее гармонизации даже не воспринимается.
Предлагаемое толкование понятия «простой» подтверждается и рядом евангельских употреблений и, может быть, особенно русской моделью мира, как она выявляется в «институализированных» речениях типа «Нас простых и Бог простит» или «В простых сердцах Бог почивает», или «Где просто, там ангелов со–сто» («Живи просто, выживешь лет со-сто») и т. п., ср. также «просто сказать», т. е. открыто, искренне и истинно, как есть, в полном соответствии с объектом этого «сказания». «Не стесняйтесь нас, мы простые люди, у нас все попросту», — говорят незнакомому человеку, впервые попавшему в новый для него круг, предупреждая его стеснительность, «не-свободность» общения, облегчая-упрощая его положение. …
«Простость» Феодосия, богатая жизнь сердца и души, их кондоминиум над умом и всей сферой рационального, которая не подавлялась, но направлялась ими, дают понять такие разные черты, как нерасколотость, удивительную монолитность, цельность Феодосия, твердость духа, его бодрость-собранность, непривязанность к вещам, еде, богатству, с одной стороны, милосердие, жалость, отзывчивость к горю и страданию людей («Не бо николиже бе напраснъ, ни гневьливъ, ни яръ очима, но милосеръдъ и тихъ, и милость имея къ въсемь», любовь, с другой».
О социальной активности Феодосия:
«Утешение, заступничество, материальная и духовная помощь — тут же на месте, сразу, не откладывая, по случаю конкретного проявления несчастья, страдания, убогости — постоянно оказывались преподобным, особенно тем, кто по тем или иным причинам попал в беду, в избавлении от которой светские власти, мир помочь были не властны или не расположены. «Милость к падшим», милосердие, благотворительность без залогов, связывающих благотворимых, без обязательств и гарантий с их стороны было непосредственным делом Феодосия, в котором он тоже более всех из братии «преспеша». …
Нужно особо отметить сам характер инициативности Феодосия и его внимание к некоему «тонкому» пространству, в котором «внешнее» и «внутреннее», импульсы извне, из мира, от других и личная потребность и готовность воспринять их, материальное и духовное гармонизировано нередко до того предела, за которым причина и следствие, первичное и вторичное, свобода и необходимость становятся почти неразличимыми. Такое гармонизированное пространство способствует (если не обеспечивает!) известной спонтанности труженичества на путях от материального к духовному, от ближнего к дальнему, естественности, независимости от «чужих» замыслов, планов, идей, выходу к тому состоянию, где возможна некая органическая, внутренняя самоорганизация в согласии с потребностями, с одной стороны, и с традицией, всегда предполагающей преемственность и постепенность изменений, с другой. Наконец, такое пространство выдвигает на первый план и вопросы о моральных основаниях, в случае Феодосия — о религиозном оправдании «мирского», о христианизации мира — быта, хозяйства, экономики, социальных отношений».
