Подпишитесь
на наш Телеграм

 

   ×

21 мая 2025 года философу Генриху Батищеву исполнилось бы 93 года. Дата не круглая, но все же дает повод поговорить об этом полузабытом, но, кажется, одном из крупнейших русских/советских философов. — Замыкающем тройку крупнейших советских марксистских философов (Лифшиц, Ильенков, Батищев) и одном из последних русских религиозных мыслителей. — Это интереснейшее двойство, столь характерное для творчества Батищева, послужит нам отправным пунктом.

Преамбула

Генрих Батищев — крупная фигура сразу в трех типах дискурса: ученик Ильенкова, продолжатель его мысли, автор классической по своей теме книги «Противоречие как категория диалектической логики»; один из начинателей и классиков «деятельностного подхода» (книга «Деятельностная сущность человека как философский принцип»); и затем — третий период, на котором мы сосредоточимся.

Как писал сам Батищев, его третья философия была диалектическим первовосхождением первых двух. «Субстанциализм» первой (марксизм ильенковского — спинозистско-гегелианского типа) находит себе антитезис в «антисубстанциализме» второй (фихтеанизированный, деятельностный, экзизистенциалистский марксизм). Обе позиции осознаются Батищевым на третьей как зеркальные близнецы, как полюса псевдоальтернативы, чья истина — превосходящая эти полюса некая третья истина.

Эта третья истина не была отказом от диалектики, деятельностного подхода, марксизма: она была их синтезом, преобразованием, качественным скачком вверх — в теологию. Итоговая философия Батищева была марксистской криптотеологией, но, что важно, не только внешне: не в том дело, что Батищев, сохраняя терминологию и форму («диалектика», «производственные отношения», ссылки на Маркса и т. п.), создает уже якобы не- (анти-?)марксистский дискурс — православную теологию; суть в том, что эта теология вбирает в себя, не отрицая, но преобразовывая марксизм (и вообще до-теологические темы и проблемы Батищева). Свидетельством тому факт, что Батищев не отказывается, когда это стало можно и даже принято, от выработанной раннее терминологии и самого дискурса.

Я буду пытаться здесь читать Батищева в актуальном философском контексте. Но прежде, по возможности кратко, — о его собственном советском, философском контексте.

Читать: монография «Генрих Степанович Батищев. Под редакцией В. А. Лекторского», «Противоречие как категория диалектической логики», «Деятельностная сущность человека как философский принцип». [Гиперссылки проставлены только при первом упоминании произведения; если при таковом гиперссылка не проставлена — как в большинстве случаев, значит оно находится в книге «Избранные произведения»]

Ильенков

Теолог Батищев, крупнейший советский марксист поколением младше Ильенкова, и Лифшиц, крупнейший советский марксист поколением старше Ильенкова, безусловный классик марксистской мысли — они оба критикует Ильенкова. Батищев за субстанциализм, редукцию личностей к социальному. Лифшиц как бы за то же самое, но в другой форме: за сведение идеального к социальному. По Ильенкову, идеальное существует только в общественном сознании, а Лифшиц утверждает, что идеальное существует в природе — отражаясь в общественном сознании. Притом человек (сознание, разум, личность) по Лифшицу продуцируется природой как ее зеркало, тогда когда в ней готово то, что может в этом зеркале отразиться. Тогда как по Батищеву человек (личность, субъект культуры) есть то, что способно актуализировать в природе тенденции и потенции, которые не способны актуализироваться собственным, стихийным ходом. «Идеальное» у Лифшица — истина, красота и добро; то есть то, что Батищев тематизировал в дискурсе объективных, не-антропоцентистских ценностей.

Разумеется, Лифшиц и Батищев — очень разные мыслители. В частности, Лифшиц — подчеркнутый атеист, не любивший марксистские заигрывания с религией, а Батищев в одном тексте мимоходом, но критикует Лифшица как экономического материалиста. И, кстати, совершенно неверно: напротив, отграничение Лифшицем марксизма от вульгарной социологии схоже с отграничением Батищевым марксизма от экономического материализма. Но именно читаемые вместе в ильенковской перспективе, их концепции начинают как будто рифмоваться. И если Батищев сознательно выстраивает свой дискурс как марксистскую криптотеологию, то дискурс Лифшица предстает как не осознавшая себя криптотеология (каковой мне она при первом чтении — еще до знакомства и с Ильенковым и с Батищевым — и показалась). Это бросается в глаза при сравнении лифшицианского дискурса «бесконечного» (притом «классика» есть конечные воплощения бесконечного) и батищевинаского дискурса «беспредельности» (притом ценности суть конечные воплощения беспредельного) — почти синонимы, но у Батищева его концепт служит именованием Бога, а у Лифшица работает в рамках материалистической диалектики.

Читать: монография «Генрих Степанович Батищев. Под редакцией В. А. Лекторского»

Щедровицкий

Коснемся первой философии Батищева с точки зрения третьей. Что же вторая? Батищев — не только начинатель и классик деятельностного подхода, но и его жесточайший критик. В частности, он критикует «методологию» — доведенный Щедровицким до крайности деятельностный подход, — которой, как мы теперь знаем, было уготовано большое будущее. Батищев как точка упущенных возможностей: православного марксизма, творческого продолжения (а не некритичного отбрасывания) советской культуры, критического отбрасывания «методологии» как идеологии бессубъектной, бесценностной «деятельности» — власти, силы, мощи ассимилирующей в себя все и вся. Интересно, что сходным образом критиковал «методологию» другой выдающийся советский мыслитель и, как и Батищев, разрабатывавший полифоническую логику — Библер.

Читать: «Активность? Не чересчур активная попытка побеседовать с читателем», «Деятельность и ценности. Критика «деятельностного» подхода и теории интериоризации

Рубинштейн

Батищеву крайне важны диалогические, полифонические, междусубъектные тенденции советской мысли: Ухтомского, Рубинштейна, Бахтина (он отдавал дань, конечно и западным диалогическим мыслителям — Ясперсу, Буберу, Левинасу). Первый (кстати, тоже криптотеолог) для Батищева — один из основных источников (Другой — не как Двойник, а как Собеседник; доминанта не на себя, а на Другом). Второй — великий советской психолог и мыслитель, один из первых, кто вообще заговорил о «предметной деятельности» — опять же один из основных источников. Батищев подхватывает и развивает его мысль и, в частности, он ставит акцент на принципиальной междусубъектной природе субъекта: любое отношение субъекта к объекту опосредовано отношением к другому субъекту — и само становление субъекта носит междусубъектный характер. Субъект — не продукт интериоризации объектно-вещных реальностей (природных, социальных), а наоборот — субъект как таковой, по определению, по своему понятию есть субъект творчества, привнесения нового в реальность, того, чего в ней не было. Собственно, все без остатка социально-культурное создано субъектами; первично не объектное и не субъект-обьектное, а субъект-субьектное отношение; не субъекты создаются интериоризацией объектного, но субъекты созидают себя непосредственно в междусубъктности или опосредовано через объектность. Отношения к объектам опосредованы отношением к другим субъектам (и тут сразу нужно сказать: субъект таков не в противопоставление остальному миру, а в согласии с его диалектикой, с принципами всей реальности как таковой).

Эти концептуальные тенденции в наследии Рубинштейна Батищев подчеркивал и развивал, показывая их центральный в этом наследии характер — и периферийный характер тенденций противоположных — тех, что стояли в центре иных школ советской психологии (Леонтьев и др. — и во многих «буржуазных» версиях психологии, тут Батищев как эталонно-чудовищный пример приводил концепцию Скиннера).

На правах маргиналии: интересно, что здесь открывается возможность иного, чем набросанное выше, подхода к наследию Ильенкова. Все же основное у Ильенкова — личность: личность как узел социокультурных связей, как нечто, что возможно только в межчеловеческих, междусубъектных связях. Подлинное тело человека — культура, общество, а не физиология, натура. Субъект, самосознание, свобода, разум есть система отношений к самому себе: отношение к самому себе возможно только через другого: я отношусь к себе, как к другому (свобода, самосознание). Это задается отношением другого ко мне, общением-обществом: не тело, не натура, а другие творят личность. Очеловечивание есть включение в культуру как конкретную социальную систему — отсюда акцент на новом коммунистическом человеке, наследнике всех культурных достижений. Гармония социального и личного без редукции к телу, натуре — как логика человеческого вообще и как исковая социальная, историческая цель: другие творят меня, Ты творит Я. Всякое субъектное действие опосредовано социально — своими связями с другими: сам субъект есть узел таких связей. В таком ракурсе, в таком аспекте поздний Батищев вполне — ильенковец (критически высвободившийся из субстанциализации социального).

Читать: «Философское наследие С. Л. Рубинштейна и проблематика креативности»

Карнавал

Третий из упомянутых диалогических советских мыслителей, важных для Батищева — Бахтин. Здесь Батищев делает, как кажется, важную работу по согласованию/различению двух линий в творчестве Бахтина — равно, но противоположно диалогических — линии полифонической (исследование творчества Достоевского) и линии карнавальной (исследование творчества Рабле).

В чем их различие и как они связаны? Батищев двуединый диалогизм Бахтина видел направленным против субстанциализма, мировоззренческой логики и социальной практики растворения человека в общности, его подчинения и т. п. (авторитаризмы и их идеологии). Однако противостоять субстанциализму можно двояко. Его зеркальный двойник, антисубстанциализм Субстанцией объявляет сам себя, себя ставит в Центр — таковая мировоззренческая логика и социальная практика рыночных обществ, где каждый сам себе центр и нет никакой общности (кроме той, что, собственно, находит себе здесь идеологию — рыночной, общности сделки, своего интереса и пр.).

И субстанциализм, и антисубстанцилизм преодолеваются в полифонии — мировоззренческой логике и социальной практике, где каждый каждому — центр (свободная общность, либертарный социализм). Карнавал (опять же как некоторая логика и практика) есть то, через что антисубстанциализм утверждает себя, отбрасывая и субстанциализм, и полифонизм. Карнавал опрокидывает все ценностные иерархии (и авторитарные — внешне силой навязываемые, и либертарные — свободно, изнутри принимаемые), опустошает мир, возводя человека в центр: нет ничего его выше.

Но что остается, когда нет никаких ценностных иерархий? Остаетс человек как тело: отсюда карнавал, торжество телесного низа.

Батищев считает, что надо полифоническую и карнавальную линии в наследии Бахтина максимально развести и с точки зрения первой раскритиковать вторую. Кажется, Батищев не был знаком с ранней книгой Бахтина — «Фрейдизмом», где Бахтин ясно и недвусмысленно проговаривает то, что Батищев реконструирует по поздней книге Бахтина о Рабле.

Во «Фрейдизме» Бахтин блестяще раскритиковывает мировоззрение рыночных обществ как атомизацию, как разрыв всех ценностно-смысловых связей, редуцирующих человека — как сказали бы после — к голой жизни: человек как аксиологически пустое тело. Но как такое тело понимает себя и мир, как оно производит свою идентичность? Очевидно, через тело же: таков, согласно молодому Бахтину, патогенез фрейдизма, философии жизни, розановщины и пр. — т. е. ровно такой, какой вскрывает Батищев в связи с бахтинским карнавалом.

Таков, добавим от себя, патогенез основных идеологий поздней современности, сводящих все и вся к крови и полу, этничности и сексуальности — к телесности. Позднесовременная политика есть карнавал, крушение ценностных иерархий, торжество телесного низа во всем спектре от правых до левых (совокупно одержимых тематикой этноса и пола).

Речь о советском контексте явно затянулась; это, конечно, только фрагменты, никоим образом не целостный обзор. И то, что последует дальше, никак не претендует на целостный обзор итоговой философии Батищева: только лишь серия реактуализирующих ее фрагментов. Впрочем, уже и в речи о контексте ясна актуальность Батищева: вопрос теологии и марксизма — на повестке дня (Жижек, Бадью, др.); вопрос карнавала — в самом центре позднесовременной политики.

Читать: «Диалогизм или полифонизм? (Антитетика в идейном наследии М. М. Бахтина)»

Овещнение

Марксистский криптотеолог: именно в теологический свой период Батищев создает, может быть, и вообще лучшую (емкую, систематическую, проработанную) в марксистской литературе концепцию отчуждения-овещнения-фатализации-фетишизации.

Отметим тут только одну вещь, но важнейшую. — В процессах отчуждения продукты человеческой деятельности (социальные силы, отношения и закономерности, институты, корпорации, государство, стоимости, товары и пр.) приобретают псевдосамостоятельный характер, выступают как некие независимые от человека силы, функционирующие по некой независимой от человека логике — фатализируются. Они переподчиняют человека, он становится их органом, орудием — а они вне и над ним стоящие мощнейшие, им управляющие силы — фетишизируются. Батищев, как и, например, Фромм, говорит о идолопоклонении как итоговой стадии отчуждения: человек поклоняется делам рук своих как богам, сверхчеловеческим силам.

(Сразу надо сказать, что Батищев так до конца и не преодолел дуализм природы и культуры, — и точнее этот дуализм просто-напросто у него во всем объеме сохранялся, хотя и в некоторой нетривиальной форме и, главное, в соседстве с весьма нетривиальными иными концепциями. И все, что будет сказано дальше, есть акцент на иных, нежели чем проникнутых этим дуализмом, концептуальных тенденциях мысли Батищева.)

Вот, что гениально в батищевианской концепции отчуждения: она преодолевает дуализм природы и культуры, пассивного-де объекта и активного-де субъекта, законов природы и свободы субъектов и пр. В «овещнении» (Батищев считал верным так передавать по русски один из важнейших концептов марксизма вместо принятых «овеществления», «объективации», «реификации») не идет речь о уподоблении социальных феноменов природным (хотя у Батищева можно найти тексты в этом смысле: здесь, повторю, мы развиваем определенную концептуальную тенденцию, а не совершаем систематический обзор): не в том дело, что пространство субъектности, человеческой свободы и ее продуктов в процессах отчуждения уподобляется природе, пространству не-свободы, объектности. Дело вот в чем: «вещи» вообще впервые только и появляются в человеческом пространстве: «вещь» — продукт специфического социального процесса (отчуждения, овещнения собственно). «Вещей» в природе (во «внечеловеческой действительности») просто нет. Мир есть совокупность предметов, т. е. не коррелирующих с человеком (его сознанием, активностью и пр.) объектов, обладающих собственной реальностью, содержательностью и т. п., но не совокупность вещей — пассивных объектов, коррелирующих с человеческой (познавательной и др.) деятельностью — созданных этой деятельностью из предметов.

Мир вовне овещненных человеком пространств есть совокупность «предметов», а не вещей (Батищев, надо помнить, — классик концепции «предметной деятельности»). «Предмет» есть нечто, обладающее своим специфическим содержанием, так что это содержание связано с содержаниями иных предметов: предмет имеет свой голос в полифонии мира. Овещнение есть специфический социальный процесс, проходя сквозь который предмет становится вещью: у предмета стирается его содержание, он немеет, изолируется от прочих предметов, рвутся все его связи с миром (он отчуждается от мира и собственного содержания, от смыслов и ценностей), он приводится в омертвелое, пассивное состояние, где с ним можно проводить различные манипуляции внешними (не его) силами — делать его сырьем, инструментов, материалом или элементом тех или иных сборок, объектом потребления и пр. Когда в предмете игнорируется его собственное содержание и он становится только и исключительно объектом внешних манипуляций, тогда он становится вещью. «Вещь» как таковая есть очень специфическая, историко-культурная реалия определенного типа человеческих обществ. Скажем, превратить человека в вещь означает обратить его в рабство или убить. — В этом примере — ключ к пониманию феномена овещнения.

Сначала в отношениях господства-рабства, купли-продажи человек делает человека вещью — и только потом по модели этого отношения человек понимает уже все предметы мира и так начинает к ним относиться — и только потом («потом» тут логические, а не временные) он как вещи понимает созданные и воспроизводимые им отношения, институты, законы и пр. Так, скажем, Батищев критиковал близкого ему Бубера за дуализм отношения Я-Ты и отношения Я-Оно. На деле, как считал Батищев, второе есть производная и превратная форма первого: мир конституируется в отношении Я-Ты, а Я-Оно появляется как некоторое специфическое извращение внутри определенных межчеловеческих, социальных отношений.

Это мысль первостепенного значения: мир не вещен и на уровне чисто материальных объектов (не говоря уже о иных уровнях): они не пусты, но обладают собственным содержанием и как связанные со всем миром, со всеми его уровнями, каждый по-своему являет только свою специфическую ценностно-смысловую перспективу. Овещнение понимается как социальное основание антропоцентризма и отправной пункт его теоретического критического преодоления.

Описанная концепция позволяет Батищеву различить опредмечивание и отчуждение, что принципиально важно и часто не различается — и более того, часто утверждают, что «отчуждение» (во всем объеме негативных содержаний этого концепта) неизбежно, имея ввиду неизбежность опредмечивания. Нужно акцентировать и подчеркивать, что отчуждение не неизбежно, что были и возможны социальные отношения, не характеризуемые отчужденностью. —Почему? — Потому что творчество, производство предполагают опредмечивание, т. е. помещение сил и содержаний творцов-производитель в их произведения, т. е. предполагает создание предметов, предметных результатов, отделимых от деятелей и их деятельностей, что не есть отчуждение произведений от производителей. — Напротив, таковое отделение позволяет распредмечивание созданных предметов другими субъектами, т. е. предполагает общение, а не раз-общение, не отчуждение: как слово должно быть сказано, опредмеченно в звуке, чтобы быть услышанным. Что опредмечивание понимают по модели отчуждения слишком понятно: созданные в антагонистических формациях предметы суть вещи, отчужденные предметы, поскольку созданы в отчужденных отношениях: субъекты указанных формаций знают предметы преимущественно в овещненных формах и им сложное представить неовещненные предметы. Батищев тут метко и тонко замечает, что даже и здесь остаются отношения общения: та холодность, та мертвенность, та отчужденность, та безадресность, что видится нами в вещах индустриального производства есть ведь тоже послание: отчужденные и овещненные производители опредмечивают в продуктах своего производства свои отчужденность и овещненность, тем адресуя их другим субъектам, которые и распредмечивают указанные продукты как отчужденные, овещненные, холодные, мертвенные, безадресные. — Т. о., и преднаходимые человеком реалии в природе и создаваемые им реалии вовсе не обязательно вещи, но во внечеловеческой дейсвительности все — первично предметы, а в человеческой все реалии, если не акутально, то по своему понятию, в своей трансцендентальной структуре — предметы: вещи вторичны.

Читать: «Мировоззренческие предпосылки и смысл проблематики отчуждения»

Непериодизирующая типология социальных связей

Батищев — отчасти на основании ряда текстов Маркса (преимущественно двух первых версий «Капитала»), отчасти самостоятельно — создал концепцию непериодизирующей типологии социальных связей (в пандан периодизирующей концепции социально-экономических формаций), — превосходящую схожую на нее и созданную после наметок ее у Маркса (Батищев предполагал, что, возможно, под прямым влиянием текстов Маркса) известную концепцию Тённиса.

В органических связях общество понимается как нечто предопределенное субъектам и предопределяющее их: они — его несвободные части, сырье, материал, элементы, инструменты; оно — высшая их, правящая ими целостность. В открытом подтипе органических связей такая целостность подобна утробе — она формирует субъекта, чтобы высвободить его, когда он будет на то готов (семья, архаические общины). В закрытом типе же уже способных на свободу субъектов пытаются растворить в обществе, ассимилировать, подчинить, сделать его органом и орудием (то, что называют «традиционными обществами», авторитарные и тоталитарные режимы). Такие социальные связи отражаются в субстанциалистских мировоззрениях и философиях: тут главными примерами для Батищева были Спиноза и Гегель: социальная система, редуцирующая субъектов к своим элементам проступает в философии как Субстанция, которой все многообразие мира — ее акцинденции, вся история мира — ее разворачивание как Абсолютного Начала.

В атомистических связях каждый понимает себя как Субстанцию и Начало. В их открытом подтипе речь идет о отрыве от органической общности в поисках по своей свободе выбранной общности (классический пример — подросток). В закрытом типе речь идет о рыночных обществах, где каждый мнит себя свободным субъектом, на которого замкнуто общество как на предпринимателя (он — творец) и потребителя (все — для него). В обоих случаях — замкнуто на его интересы (он — субстанция, он — абсолютное начало). Но поскольку тут каждый индивид — мини-абсолют, заключающий с другими сделки, то общество «за спиной индивидов» управляет их «свободой» в форме стихийно сложившихся статистических закономерностей. Такие социальные связи отражаются в антисубстанциалистских мировоззрениях и философиях: тут главными примерами для Батищева были Фейербах и Штирнер.

Овещнение характеризует оба описанных типа: Общество как исполинская вещь, состоящая из складывающих его овещненных людей в органических связях, и в атомистических — статистические закономерности общества как стихийные, т. е. овещненные отношения индивидов-атомов, относящихся друг другу как вещам.

Заметим, что батищевианская критика субстанциализма как гетерономии субъекта и антисубстанциализма как автономии субъекта напоминает критику гетерономии и автономии субъекта (преодолеваемых в теономии) другого теолога-социалиста, близкого к марксизму — Тиллиха.

Органические и атомистические связи преодолеваются в связях полифонических — либертарно-эгалитарных.

Читать: «Введение в диалектику творчества»

Полифония

Псевдоальтернатива двух типов социальных связей — органических и атомистических, как и их мировоззренческие и философские отражения — субстанциализм и антисубстанциализм преодолевается в третьей истине — в полифонических связях и полифоническом мышлении.

В социальном смысле речь идет о либертарно-эгалитаных связях, либертарном социализме, о свободно слагаемой общности свободных, где каждый утверждает и культивирует особость и свободу каждого. Таким образом узнаем в «непериодизирующей типологии социальных связей» Батищева конститутивную для либертарного мышления «идеал-идею» (выражение Батищева) гармонии свободы и солидарности — соборности, как это называли в русской религиозной мысли.

Такая социальность не производит отчуждения-овещнения-фатализации-фетишизации, что позволяет увидеть мир — отнестись к нему теоретически и практически — не как совокупность вещей. Мир есть не «миропорядок», а «универсум», «мир всех возможных миров»: не развертывание одного Начала, а полифония разных, не сводимых ни на друг друга, ни на какое-либо начало реалий разных типов. Универсум есть пространство несводимых различий, в частности, он характеризуется «многоуровневостью»: мир имеет принципиально разные уровни, никак не сводимые друг на друга. Другой батищевианский способ концептуализировать это основное свойство реальности: — утверждение неисчерпаемости любой реалии вглубь. Каждая реалия не сводима ни на какое начало — но и на саму себя она не сводима, она вглубь себя бездонна. Доведенная до определенного предела эта концептуальная тенденция мысли Батищева получила бы сейчас название полинатурализма: нет одной природы/субстанции/начала: мир как таковой есть полифония разноприродных, гетерогенных и гетерономных реалий.

Читать: «Введение в диалектику творчества», «Диалектический характер творческого отношения человека к миру»

Экология

Сводя вместе: мы здесь получаем последовательно экологическое мышление. Мир как таковой есть (виртуально или актуально) экология/гармония/полифония: человек в ряде «антагонистических формаций» создает антиэкологические/не-гармонические/овещненные отношения — отношения господства, собственничества, присвоения, освоения и пр. — между людьми и людьми и внечеловеческой действительностью. Эксплуатация человека начинается с эксплуатации человека: сначала к человеку относятся как к фону, сырью, средству, вещи — и выработанное здесь отношение переносят затем на окружающую среду и в итоге на весь мир. Это приводит его на грань глобальной катастрофы; то есть сама сложившаяся ситуация взывает к радикальной смене отношений.

Привязывать экологическую проблематику к социальной — общепринято; привязывать эти две к философской, логической — пожалуй тоже, но далеко не в той же степени; привязывать эти три к теологии, сохраняя связи между всеми ними — нетривиально, хотя и встречается не так чтобы редко; но вот делать это всё в марксистском и православном дискурсе — это редкость (не уникальная ли?).

Читать: «Диалектика перед лицом глобально-экологической ситуации»

Альтернативность

Не-вещная логика есть логика не-детерминистская: люди и все реалии суть не вещи, извне управляемые, т. е. детерминируемые, а из-себя в-себе существующие, несводимые друг на друга и на любое начало. Предметы универсума полифонируют друг с другом, но друг друга не детерминируют. А точнее, некоторые из сущих — субъекты антагонистических формаций — создают и воспроизводят специфические социальные деятельности, как-то: власть, насилие, собственность, т. е. овещняя встреченные им другие сущие, «детерминируют их», т. е. применяют свои силы в приведении субъектов и предметов к омертвелому состоянию, в каковом оказывается возможным ими манипулировать извне.

Эта мысль, логически продолженная, означает, что альтернативность есть основная истина бытия. Каждый момент бытия мог и может быть иным: Батищев создает онтологию альтернативности и гармоничности (совместности альтернатив) бытия.

Субъект сам в себе виртуально несет возможности всех возможных социальных отношений: он способен сделать себя и свое отношение к другим и к миру радикально иным. Но и каждая реалия принципиально «незавершима», как незавершим и сам мир: субъект, каждая реалия, мир в целом открыт, разомкнут, незавершен и незавершим. Что «другой мир возможен» принадлежит к конституции мира. То есть творчество, креативность (мы, наконец, произнесли основное слово мышления Батищева) — основная черта бытия как такового. Субъект творит себя, творит социальные отношения, предметы культуры, поскольку мир как таковой креативен, альтернативен.

Человек и всякое другое сущее должны быть описываемы не по модели организованности вокруг некоторой самодовлеющей точки, но по модели динамической организованности вокруг векторов устремленностей, при возможности радикальной смены этих устремленностей: организованности вокруг движения по некоторой траектории при обладании набором иных виртуальных траекторий.

Эсхатология: субъект — как и реальность в целом — не определен неким началом, но всегда больше себя самого за счет всегдашней возможности стать иным, за счет альтернативности грядущего, за счет возможности по разному себя осуществить в будущем, за счет своей открытости, незавершенности и незавершимости; реальность не есть разворачивание некогда данного начала, но в каждом своем моменте есть чреватость иным, альтернативой: «над-историческая альтернатива … логика от незавершимых перспектив … в смысле обратной логики: уже не от прошлого к будущему, но от грядущего к настоящему, в смысле приятия первенства и критериальности абсолютных ценностей, абсолютных, принципиально незавершимых ценностных перспектив»: эсхатология: перспектива абсолютных ценностей делает каждую реалию способной быть иной — иначе себя осуществить в грядущем.

Читать: «Диалектика и смысл творчества (к критике антропоцентризма)», «Деятельностный подход в плену субстанциализма», «Верность призванию: в со-творчестве наследуем и в наследовании со-творим»

Диалектика диалектики

Важно тут понять: одна и та же логика простраивает отношения между людьми, отношения людей к миру, их понимание мира. Логика, миропонимание есть функция от социальных отношений: чисто марксистский тезис, чью подлинную нетривиальность и работоспособность Батищев показывает в своей теоретической практике.

Сама логика, т. е. способ мыслить, носит социально-ангажированый, историко-культурный характер. Можно мыслить иначе. Мышлению конститутивно творчество: оно само может быть творимо радикально иным, чем данное. Сама диалектика носит диалектический (противоречиво качественно развивающийся) характер. Нужно проблематизировать сам способ проблематизации. Нужно проблематизировать сами способы и парадигмы мышления.

Принципиально, что понимание диалектики как логики антагонирования, диалектического противоречия как конфликта, диалектики противоположностей как логики войны есть отражение социальных отношений антагонистических формаций. В социальности иного типа — полифонической — откроется/сформулируется радикально иная диалектика: собственно, полифонирования, а не антагонирования — гармонии, а не конфликта. Но именно такой диалектики требует экология. Но именно такая диалектика отвечает характеру универсума, коль скоро он вмещает кардинально различные, к друг другу и на любые начала несводимые реалии.

К универсуму как частный случай принадлежит и антагонирование как особый способ взаимодействия; у него есть своя диалектика как частый случай диалектики. Из полифонии можно объяснить антагонизм; из антагонизма нельзя объяснить полифонию. В своей трансцендентальной структуре всякая реалия «рассчитана» на полифонию, способна на полифоническое отношение, входит в полифонию с одной одной стороны просто как существующая, входящая в со-бытие с другими реалиями, с другой стороны из своей перспективы (как субъект полифонического отношения) входит в полифонию, если не виртуально, то актуально. С философской, логической т. з. тут не о чем спорить (ср. с онтологией мирности Милбанка и Харта). Совершенно другое дело, что субъектам антагонистических формаций, полностью погруженных в стихии власти, насилия, собственничества, полифония просто не представима, не воображаема — запредельна, «утопична» им. Предельно сложно субъекту антагонистических формаций представить, как противоположности и противоречия могут складываться в гармонию, а не конфликт или тотальность, где они «сняты»: логику «снятия» — ассимиляции особенностей, противоречий, противоположностей в некоторой тотальности Батищев систематически раскритиковал и создал ей альтернативу — диалектику гармонических, а не органических, систем, где особенности, противоречия и противоположности соотносятся друг с другом без «снятия».

Здесь надо сделать мысленные усилие и увидеть полифоническую диалектику более живой, более напряженной, более динамической чем антагонистическую, что нам — субъектам антагонистических формаций — трудно: кажется, что если не конфликт, то — мертвенный покой, сон или смерть. Батищев подчеркивал, что «гармония» есть по Филолаю — «согласие разногласного»: противоречия не снимаются в гармонии; гармония — не мертвенный покой, но напряжение без антагонирования (между прочим музыкальны «тон» — тонус — есть «напряжение»; «полифония» — тоже музыкальный термин). Гармонические системы суть системы творческих напряжений; антагонистические системы суть системы убивающих конфликтов — и в том случае — и точнее особенно в том случае — когда система презентует себя как снятие противоречий в некоем тотальном единстве: критическая теория, марксизм, мысль Батищева показывают, что такая тотальность есть система переработки некоего центрального противоречия-конфликта в видимость единства через перманентное подавление, угнетение одной стороной (выдающей себя за тотальность) другой (вытесняемой из поля видимости вообще). Вообще понятно, что как раз конфликт аннигилирует различия, противоречия: кто-то кого-то побеждает, пленяет, калечит, подчиняет, убивает («снимает»); именно как раз гармония, согласие разгогласных сохраняет и культивирует противоречия, противо-гласия. — Нужна диалектика — а главное соответствующая социальная практика, — умеющая совмещать и культивировать противоречивые, разноголосые содержания в напряжениях, а не «снимать» их в конфликтах.

Читать: «Мировоззренческие предпосылки и смысл проблематики отчуждения», «Диалогизм или полифонизм? (Антитетика в идейном наследии М. М. Бахтина)», «Деятельностный подход в плену субстанциализма», «Диалектика перед лицом глобально-экологической ситуации»

Творческая логика

Батищев различал три типа задач: с достаточной логикой, недостаточной логикой, недостаточным субъектом. Первый тип часто принимают за единственный: есть какая-то проблема, задача, некоторая неизвестность: человеческий субъект, обладая разумом, пред-данной логикой, разрешает их. Но Батищев указывает, что есть и задачи, требующие радикально иной логики, чем имеющаяся; социальные и научные революции — пример таких задач: они решают вставшие проблемы с помощью радикальной проблематизации наличной логики и парадигм — не дальнейшим развитием имевшихся начал, но «проблематизацией самого способа развития» («эпистемологическим разрывом»), ввода в действительность новых начал, сменой парадигм.

Как это возможно? За счет того, что мир не завершен и незавершим, открыт, что он есть вечное становление, перманентная новизна. Реальность не есть разворачивание раз и навсегда данных начал, она есть по сути своей творчество: на уровне самих начал, самой логики. Каждый момент бытия несет в себе альтернативность, возможность радикально нового начала. В этих задачах, как бы локальны они не были, «вообще вся вселенская действительность обнаруживает достоверно свою незамкнутость, субстанциональную непредугатованность, опровергающую логический преформизм, свою открытость».

Но самый высокий тип задач и проблем, тип задач в точном смысле творческих — задачи с недостаточным субъектом: есть задачи и проблемы, тайны и призвания, к которым наличный субъект просто не может подступиться, которые он просто даже не способен зарегистрировать, не способен даже поставить. Такие задачи требует радикальной проблематизации самого субъекта, его самопреображения. Это опять-таки возможно в силу указанных причин: субъект по определению таков, что может стать радикальным иным — ибо таково вообще бытие.

Батищев тут интересен и радикален: речь не о том, что в бытии есть неизвестные нам логики и предметности, и их остается субъекту только открыть. Нет, речь идет у него о достраивании мира на радикально иных логических началах, о творчестве качественно, принципиально нового бытия, о творчестве именно новой логики.

Интересно, что к подобными задачами — логики «мира миров», логики альтернативности, «полифонической логики», «мышления как творчества» и т. п. — одновременно с Батищевым занимались советские мыслители Гефтер и Библер; когда-нибудь эта советская мысль будет оценена по достоинству.

Важен социально-политический смысл сказанного. Что есть утопия? Утопия есть именно задача с недостаточной логикой и недостаточным субъектом, т. е. она есть творческая задача. Когда циник и пессимист говорят: утопия невозможна, поскольку мир таков, человек таков (зол и пр. и пр.), они, не сознавая того, ставят именно творческую задачу: нужно изобрести радикально новую логику и создать радикально нового субъекта. «Креативное отношение» по Батищеву есть отношение субъекта к миру (включающего, понятно, и самого субъекта) «как могущему быть радикально инаковым». Нужно создать условия, среду, субъекта с радикально иными параметрами: это творчество в высшем, настоящем смысле: но человек как свободно-разумное существо ведь и есть тот, кто способен к управляемому изменению мира и себя.

Читать: «Самопознание человека как культуро-созидательного существа: три уровня сложности задач», «Диалектический характер творческого отношения человека к миру»

Анти-Альтюссер

Описанная концептуальная констелляция для знающих марксизм что-то напоминает; я бы назвал ее анти-Альтюссером. Не в смысле критики французского марксиста, а в смысле зеркального расположения к его теории: то же самое, но наоборот (тут речь идет только об описанной констелляции, не о философиях двух марксистов в целом). Итак: марксизм рождается в эпистемологическом разрыве с гегелианством, с Гегелем и младогегелианцами Фейербахом, Штирнером и др. — не развитием гегелианства (пусть и в форме «переворачивания» и т. п.), а разрывом, как некое новое начало — это и Батищев и Альтюссер утверждают. «Гуманизм» раннего Маркса — не марксизм в собственном смысле слова — это и Батищев, которого совершенно напрасно к «гуманистическому марксизму» причисляют, и Альтюссер утверждают; марксизм есть отказ от гуманизма, от антропоцентризма — это и Батищев, и Альтюссер утверждают; настоящий марксизм — это марксизм «Капитала» — это и Батищев, и Альтюссер вместе утверждают (в первичном заголовке к главной книге Батищева — «Введение в диалектику творчества» — упоминалась «диалектика “Капитала“»). Слишком понятно, что в каждом из этих пунктов мыслители утверждают очень разные вещи (как пример: антигуманизм одного и теология другого — конечно разны; но все же обе эти позиции производятся как выходы марксизма из гуманизма, антропоцентризма). Но как, однако, было бы интересно их систематически сравнить — их параллельные способы реактуализировать и продлить марксизм.

Гуманизация последствий гуманизма

Батищев критикует гуманизм, находя в нем две противоположные тенденции. С одной стороны, есть процесс «гуманизации», то есть переработки сферы жизни человека под его нужды и потребности — естественный, нейтральный в своих пределах и на своем месте процесс. С другой стороны, есть антропоцентризм как возвеличивание человека как вершинного центра мироздания. — Такой гуманизм есть зло в двух отношениях: 1) как нечто, закрывающее от человека высшие, чем он, уровни бытия и тем человека обедняющие, отчуждающие от высот бытия; 2) как отражение основного социального зла: стягивания мира на себя как на центр и смысл его (что в органических, что в атомистических связях) и тем мир обедняющее, сводящее к фону и средству для человека: овещняющего мир и в результате приводящее к экологическому кризису (ставя себя в центр мир и понимая мир как сырье для своих потребностей человек уничтожает собственную среду обитания). Но описанный гуманизм-антропоцентризм есть т. о. отражение бесчеловечного — овещняющего, сводящего к вещи — отношения человека к человеку.

И тут-то возникает второй смысл «гуманизма» как задачи гуманизации овещненных межчеловеческих отношений, т. е. исцеление от «гуманизма» как антропоцентризма. Итак, в «гуманизме» спрятана оппозиция гуманизма как антропоцентризма и гуманизма как гуманизации последствий гуманизма как антропоцентризма, как отказа от антропоцентрзма.

Читать: «Человечность или антропоцентризм? Антитеза между ценностной посвященностью и гордым самодовлением»

Батищев как «темный» мыслитель

Экологический, анти-антропо- и анти-гео-центристский подход к внечеловеческой действительности при утверждении многоуровневости универсума и неисчерпаемости каждой реалии вглубь и их радикальной нередуцируемости — это и подобное в мышлении Батищева роднит это мышление (в его определенной тенденции) с «темными», объект-ориентированными, неоматериалистическими и т. п. теоретическими начинаниями (Альтюссер — один из их предтеч, наряду с Делезом, чей концепт ризомы, если не совпадает, то аналогичен концепту полифонии: два варианта децентрированной связи).

На самом деле поразительно, как просто на уровне словоупотребления Батищев часто говорит о «внечеловеческой действительности», о необходимости преодолеть «антропо- и гео-центризм» — как и любую центрированность вообще. Нужна не логика центра, замыкающего бытие на себя, а логика полифонии, где каждая (человеческая и внечеловеческая) реалия участвует, не редуцируемо ни к кому и ни к чему.

Беря более широкой философский контекст — Батищев должен быть причислен к постметафизическому повороту — имея в виду его полномасштабную критику субстанциализма (т. е. метафизики, мышления из одного Начала) и его тени — антисубстанциализма. С постметафизикой мысль Батищева роднит социально-культурный конструктивизм, критическое рассмотрение социальных условий и ангажированность того или иной мышления (логики, философии, мировоззрения).

Сведем вместе два сделанных сравнения: если можно задним числом увидеть мысль Батищева как «темную», то она будет выгодно отличаться от прочих проектов таковой своей постметафизичностью (т. е. проработанным историко-философским, социально-деконструктивистким характером) и социологическим характером — две черты, как правило, отсутствующие у упомянутых проектов. Субстанциализм (отражение в мысли органической социальности) и антисубстанциализм (отражение в мысли атомистической социальности) равно есть логика стягивания всей мировой реальности на себя, замыкание её на себя как на Центр, Начало, Субстанцию. Коллективный как в органической социальности или индивидуальный как в атомистической социальности, но — Центр.

Эта логика центрирования всего мирового бытия есть логика свое-, антропо-, гео-центризма: человеческий своецентризм есть логика, порождаемая антагонистическими формациями, определенным образом формирующим мышление субъекта, который этим образом мыслит все бытие вообще. Таковы социальные истоки антропоцентризма, а следовательно «темный», «не-человеческий» и — шире и глубже говоря — постметафизический поворот в полной мере может осуществиться как критика антагонистических формаций и их логик — как выход к полифоническим социальности и логике.

Читать: вбить в полнотекстовый поиск по текстам Батищева «антропоцентризм», «геоцентризм» «внечеловеческая дейсвительность»

Запороговое: творчество

Человек как субъект предметной деятельности: ему предлежат предметы мира как ее объекты. Но вот в чем дело: существует порог распредметчиваемости: встреченная реалия распредметчивается (т. е. становится объектом предметной деятельности) в определенном объеме. За порогом остается некое неизвестное (запороговое познавательной деятельности) множество запороговых содержаний. И более того: в самом субъекте есть ему запороговые содержания.

Итак, мир наполнен запороговыми, недоступными субъекту («темными») содержаниями — присутствующими и влияющими на все подобно темной материи. Тема парадоксального доступа к недоступному, запороговому, «тёмному» — одна из основных тем «темных» теорий».

Как ее решает Батищев? Коль скоро и сам субъект, и встречаемые им реалии (те из них, которые он смог распредметить: вероятно, он встречает множество реалий, который полностью находятся за его порогом распредмечиваемости) содержат запороговые содержания, т. е. недоступные его (познавательной и любой другой) деятельности, то существуют, стало быть, какие-то формы над-деятельностного — в обход деятельности — взаимодействия.

Недоступное, «темное»: как к нему подойти? — никак; оно не дано, деятельность тут невозможна. Но недоступное может быть представлено, воображено как иное тому, что доступно: ход через воображение и творчество. Творчество и есть наддеятельностное отношение к запороговому. Как извести из сокрытого, недоступного в несокрытое, в доступ? Для этого нет инструментов, инструкций, парадигм и пр. Это, т. о., чисто креативная ситуация: нужно вообразить радикально иное, то, чего нет (в доступе). Креативное отношение есть «особого рода наддеятельностное отношение … ко всему сущему как могущему быть иным». Креативность и есть сдвиг порога распредметчиваемости. По эту сторону порога возможно расширение, распредмечивание неизвестных содержаний известных парадигм; по ту сторону — восхождение к содержаниям требующих иных парадигм.

Читать: «Познание и творчество»

Запороговое: общение

Другой подход — тот же самый, как увидим, — к недоступному, запороговому: общение (второе, наряду с творчеством, важнейшее слово мышления Батищева). В общении его участники участвуют и своими запороговыми содержаниями — и сдвигают их пороги распредмечиваемости: если, конечно, они готовы проблематизировать себя (поставить себя под вопрос, трансформироваться), если, конечно, это действительно общение, т. е. взаимодействие с доминантой на другом, а не попытка присвоения-освоения: другой сообщает свои запороговые содержания другому, тот — ему; у обоих сдвигаются их пороги распредмечиваемости. Таким образом оба попадают в креативное отношение: креативность = общение. Притом и то, и то — наддеятельностны: первое, потому что креативная ситуация — та, где деятельность неприменима, второе — в сущности, по той же причине: тут один одаривает второго, проблематизируя его, трансформируя его — а не сам производит какую-то деятельность.

Здесь интересно, что Батищев формулирует как общефилософский принцип — и точнее, как вообще принцип бытия — то, что является основной логикой социокультурной антропологии: принцип познания Другого с доминантой на нем, познания, меняющего исследователя, а не исследуемое. Не познающий субъект накладывает свои категории и парадигмы на Другого, но этот Другой сообщает субъекту свои парадигмы и категории, тем трансформируя и обогащая субъекта. Итак, творчество и общение есть то, как решаются задачи с недостаточными логикой и субъектом.

Добавим: поскольку каждая реалия нередуцируема ни к чему, неисчерпаема вглубь, незавершима и всегда альтернативна (способна быть радикально иной), то ее запороговые содержания и для нее самой, и для всякой другой реалии — бесконечны. Она всегда останется «темна» и вне доступа — но в динамике, в креативной смене — своего и других — порогов распредметчиваемости.

Итак, всякий предмет дан как предмет в разной прорисовке своих контуров — себе самому и каждому другому предмету, и, следовательно, его темная глубина для него и всякого другого имеет разный рисунок порога — но она равно неисчерпаема для всех. И поэтому в итоге Батищев говорит не о «креативных ситуациях» и «предметах», а о «энигматических ситуациях» и «энигмах». Всякая и любая реалия есть энигма и мир как таковой есть бесконечная иерархия энигматических ситуаций, в том смысле что любой предмет и любая ситуация — неисчерпаемы и незавершимы: бесконечны для общения и творчества, всегда недоступные (но по разному) в своей глубине для любой деятельности.

Проблематизация чего-либо есть в конечном счете выявление в этом чем-то альтернативности, его способности быть иным и более того — выявления его как энигмы, его неисчерпаемости вглубь, как «темного».

С одной стороны реалии принадлежат к разноприродным, несводимых к одному началу уровням; с другой — каждая реалия неисчерпаема в глубину; притом каждая альтернативна способна к становлению инаковой, чревата совсем иными траекториями; все вместе это создавает энигматическую ситуацию — в любой возможной и актуальной констелляции реалий.

Итак: мир как пространство незавершимых, нередуцируемых, неисчерпаемых реалий — мир как иерархия энигматических ситуаций: которым (реалиям, ситуациям) отвечает не познавательная и иная любая деятельность, не присвоение и освоение — но творчество и общение.

Читать: «Познание, деятельность, общение», «Особенности культуры глубинного общения», «Познание и творчество»

Объективная беспредельная диалектика

Все перечисленное — как идущие друг за другом слои, уровни или этапы — восходят к криптотеологии Батищева. Все реалии универсума как и он сам в целом имеют своим истоком, находятся в вечном становлении внутри и стремятся к — «объективной беспредельной диалектике», где «беспредельное» означает «Божество», «объективное» — что Оно есть вне зависимости от субъектов и чего-либо вообще, «диалектика» — что Оно есть Жизнь, динамическое бытие в Себе и жизнь, динамическое бытие всякой сотворенной Им реалии. Диалектика истории и материи обнаруживает Беспредельное как исток, пространство, смысл, перспективу истории и материи.

«Глубинное общение» вслед «объективной беспредельной диалектике» — вторая важнейшая криптотеологема Батищева. В коммуникации участвуют фрагментами своего бытия — это принадлежность овещненных отношений. В общении участвуют всем своим бытием, включая запороговые содержания. Отсюда несколько смыслов глубинного общения: схожее с многосмысленностью слова «духовность», чьим заменителем оно, в сущности, и является. Оно означает полифонирование в действии — с переходом в религиозное: общение с внечеловеческим, общение святых, общение с Богом; молитва. Вместе с концептом радикального самоизменения (которое у Батищева иногда прямо именуется «духовным деланием») оно означает аскезу: такую работу над собой, где человек восходит к Божеству, в Божество.

Теология Божества как Беспредельности и человека как вечно устремленного в Него — роднит ее с теологией Григория Нисского.

Важно, что во и на всех указанных слоях, уровнях и этапах (еще раз: здесь совсем не все даже и перечислены — только ряд фрагментов-иллюстраций) Батищев остается социальным мыслителем, марксистом: человек как способный быть радикально инаковым — это условие аскезы как таковой. Но Батищев акцентирует: вместе со всегда присутствующей в человеке антропо- и онто-альтернативностью (условиями аскезы, условиями возможности обожения) человек вмещает и социо-альтернативность, виртуальное присутствие всех видов социальных связей. Полифония — верховный концепт, появляется как социальный концепт, чтобы на каждом новом уровне прирасти каким-то иным значением — и в итоге теологическим (Божество — полифонично, тринитарно). В этом смысле Батищев должен быть причислен к тем православным теологам, которые говорили про Божество как Бытие-Общение (Хоружий, Зизилуас, др.).

Читать: «Особенности культуры глубинного общения», «Диалектический характер творческого отношения человека к миру», «Введение в диалектику творчества»

Онто-аксиология

Повторим: дуализм природы и культуры Батищевым не преодолевается и, стало быть, сущностно не преодолевается антропо- и гео-центризм. В спрямляющем, огрубляющем пересказе: природа и культура образует две области бытия, имеющие обе исток и пространство становления в объективной беспредельной диалектике. Притом природа имеет такие тенденции и потенции, которые не могут чисто природно, т. е. стихийно, развернуться — но только культурно, то есть через человека, человеком. Выходит, что не только сохраняется дуализм природы и культуры, но и самым тривиальным образом этот дуализм смещен в пользу человека.

Как будто бы весь дискурс «внечеловеческой действительности», критики антропо- и гео-центризма и т. п. нужен только для выхода в теологию: «внечеловеческая действительность» как будто бы выступает в конечном счете лишь синонимом Божества, а не обозначением всего великого многообразия не-человеческих реалий мира (вместе с его Творцом), а критика антропо- и гео-центризма как будто бы служит только прикрытием критики секуляризма, для высвобождения возможности вести речь о Божестве. Как будто бы различие объектно-натуралистического и ценностных уровней внечеловеческой действительности с соответственной принудительной и ценностной объективностями подтверждают это. Как будто бы все сводится к тривиальной метафизике иерархии объектов-людей-ценностей-Бога. Этот текст обращал внимание и тщился развивать противоположные концептуальные тенденции, но под конец надо в свете уже сказанного пересмотреть и доселе оставляемую в стороне тенденцию.

Во-первых, «ценности». Батищев пытается синтезировать онтологию и аксиологию. Как? — все-таки полифонически, т. е. не метафизически. Ценностно то, что имеет отношение к Другому: ценностность = друговость. Истина самоочевидно имеет смысл перед лицом Другого; утверждение, что реальность вот такая-то — имеет смысл производить только перед лицом Другого. Красота самоочевидно есть нечто, что имеет отношение к Другому: красотой обладает либо он передо мной, либо я перед им, либо то, что сделано мной или им, либо кем-то другим — передо мной или им. Добро самоочевидно имеет смысл перед лицом Другого: добр поступок, совершенный в отношении Другого. Но верховная ценность, согласно Батищеву, — ценность, в коей сопрягаются все прочие, есть Общение. И вообще, Другой есть уникальный представитель «всей друговости универсума», представитель универсального, Беспредельного, Абсолютного Другого — Божества. Каждое действие имеет адресатом — Другого, а тем и «над-адресата», предельного адресата — Божество. Ценности есть потому, что есть другие: перед лицом их что-то истинно или нет, красиво или нет, благо или нет, желанно или нет и пр.

Но поскольку есть Абсолютный Другой, есть абсолютные ценности: ценное перед Лицами Божества; но поскольку каждая реалия вплетена в другие и все они образуют универсум как полифонию разных, то каждый момент бытия есть уникальная ценностно-смысловая перспектива, связанная со всеми иными моментами, то есть открытая к Другим = ценностная устремленность. Поэтому полифоническая онтология есть и ценностная онтология, онто-аксиология. Поэтому своей несводимой ценностью обладают и реалии, находящиеся на «объектно-натуралистическом уровне».

Ценности здесь таким образом поняты не как набор предлежащих субъектам начал, нормативов, которым те извне должны подчиниться, «ценить». Ценности здесь вообще есть нечто такое, что конституируется изнутри полифонии всех других. Ценности суть не вне субъектов и реалий вообще, а внутри них, как одновременно эффект и условие их отношений. Бытие есть как полифония, то есть как отношения друг других других: т. е. уже всегда ценности есть эффект и условие этих отношений.

Что значит, что верховной ценностью объявляется Общение? Все ценности как таковые — суть то, что имеет место быть в Общении, в междусубъектности. Проще и вернее сказать так: любовь есть что-то такое, что происходит между субъектами, в междусубъектности, в общении. Ценности же есть в конечном отдельные грани любви; не-любовь же есть раз-общение.

Читать: «Особенности культуры глубинного общения»

Общение и ценности: политика

Здесь есть как минимум два специальных социально-политических момента. Первый: «культура ценностных критериев» позволяет не поддаваться внешнему давлению, а не является частью это давления. Да, власть может принудительно насаждать некоторые «ценности» — в одном ряду с прочими идеологическими и репрессивными действиями. Но: как раз аксиологически пустой субъект представляет наилучший объект для манипуляций власти: она делает с ним, что хочет, наполняет какими ей угодно содержаниями. Напротив, любое мыслимое сопротивление власти, т. е. сопротивление в самой своей трансцендентальной структуре, любое возможное сопротивление не может не иметь своим субъектом субъекта культуры ценностных критериев.

С какой стати вообще субъекту сопротивляться? — у него есть ценности, во имя которых, вдохновляясь которыми, с опорой на которые он оказывает сопротивление. Субъект вообще есть нечто самостоятельное и независимое от внешних сил, поскольку у него есть внутренние, его собственные силы — ценностные.

Конформист не восстает. Восставший вершит восстание изнутри и во имя каких-то ценностей. Вне перспективы абсолютных ценностей, вне культуры ценностных критериев, что и куда в человеке может претерпевать становление? — ничто. Остается только «телесная индивидуальность», т. е. политически — «голая жизнь», этничность и сексуальность; остается карнавал (см. выше).

Второй момент. Общение не есть только философский и теологический принцип. Вся особенность философии Батищева видна в том, что этот основной его концепт есть и концепт социологический: «способ производства» есть способ общения людей; производительные отношения есть междусубъектные отношения, то есть общение (в антагонистических формациях — разобщение). Так связываются в одно социологический, философский, теологический уровни (см., например, как во «Введении в диалектику творчества» Батищев последовательно возводит основные категории марксистской политэкономии на философский и криптотеологический уровни). — Это только пример, хотя и важный, как у Батищева марксизм не отбрасывается, а восходит в теологию.

Читать: «Активность? Не чересчур активная попытка побеседовать с читателем», «Введение в диалектику творчества»

Ангелология

Во-вторых (возвращаемся к проблематике культурно-природного дуализма, антропоцентризма, аксиологии), — возьмем «ценности», уже онтологически и полифонически понятые. Это батищевианское понимание мира как совокупности предметов, но не вещей, эта многоуровневость универсума, это понимание мира как иерархии ценностных устремленностей, энигматических ситуаций: тут все же есть что-то, что препятствует мысль Батищева понять как тривиальную метафизическую иерархию. Я бы назвал это препятствующее — ангелологией.

Батищев постоянно пишет про восходящие иерархии ценностных объективных содержаний — предметных, но не объектных. Про то, что во внечеловеческой действительности есть бесконечные высшие человека уровни — непринудительно объективные, ненавязчиво притягательные. Вот эта динамическая иерархия, вот эта ненавязчивая, непринудительная, чисто ценностная притягательность неких не-человеческих высот и глубин — это, мне кажется, криптоангелология. Человек — не вершина творения Творца, внечеловеческая действительность это не только Творец: есть бесконечная восходящая иерархия объективных ценностей высших человека. В мире есть предметности, не объектные, но объективные как пишет Батищев: некие предметы, стоящие выше объектно-натуралистического уровня. Как ангелы реальны, но не материальны.

Вообще, все сказанное выше есть ангелология, всегда ведь служившая специальной теологической дисциплиной ниспровержения антропо- и гео-центризма. И вот через ангелологию, думается, надо все, что в наследии Батищева напоминает иерархийную метафизику, дуализм природы и культуры, остаточный антропо- и гео-центризм перепрочитать.

Это все у Батищева не просто выход в теологию: это именно мысль, нащупывающая, как можно мыслить внечеловеческое не- и сверх-антропно и притом объективно-ценностно. Надо сначала увидеть эту криптоангелогию и в свете ее перепрочитать батищевское отношение ко всей внечеловеческой действительности. Тем паче, что тенденции к тому в наследии Батищева налицо: оно явственно экологично, явственно утверждает предметность и ценностность объектно-натуралистического уровня и т. п. В мире есть невидимые неслышимые запороговые нам истины-красоты-блага — их бесконечные иерархии, не-властно, не-принудительно ненавязчиво зовущие к восхождению по ним. Вечная динамика не-насильственного притяжения — эроса, вечная динамика восходящих танцев-спиралей, устремленных, завихренных вокруг Божества: это ведь ареопагитские небесные иерархии.

Батищев, собственно, прямо и говорит о «подражании существам, заведомо более совершенным, чем человек»: как православный он, конечно, знал о «подражании ангельской жизни» как ядре православной духовности.

Перепрочитать: основные тексты Батищева

Презумпция возможной искусственности

Батищев вслед критике презумпции естественности встреченных объектов (встреченный объект считается естественного происхождения, пока не доказано обратное), произведенной астрономом и классиком SETI (поиска внеземного интеллекта) Кардашёвым и рядом его коллег (Гиндилисом, Кузнецовым, Кухаренко, др.), доращивает эту критику до «презумпции возможной искусственности встреченных объектов».

Кардашёв, например, предлагал гипотетически рассмотреть ряд астрономических объектов не как естественные, а как астроинженерные конструкции. Он, критикуя «земной шовинизм», указывал, что внеземные цивилизации могут быть совершенно не похожими на земную. В частности, им могут быть известны и ими могут использоваться неизвестные нам законы и свойства реальности, что может создавать ситуацию, когда созданные внеземными цивилизациями искусственные объекты и производимые ими деятельности могут просто нами не регистрироваться как искусственные.

Батищев же делает презумпцию возможной искусственности общефилософским принципом: всякая встреченная реалия — не голая, пустая «натуральная вещь», но — даже если она не буквально создана не-человеческим разумом — должна быть рассмотрена в независимой от человека ценностно-смысловой перспективе, которая у нее уже всегда есть как части универсума, понятого как полифония. Всякая реалия — не пассивный объект познавательной, присваивающе-осваивающей человеческой деятельности, но независимая от человека предметность. Презумпция возможной искусственности есть мысленный тренажер, учащий нас видеть всякую реалию с такой не-человеческой точки зрения, учащий рассматривать неожиданные, виртуальные, запороговые, альтернативные аспекты предмета — не как предназначенную нам в познание и пользование вещь, а как некую свою несводимую особую реальность — не «нашу», не человеческую, не земную.

И более того. Человек — не вершина мира; мир — не фон и не сырье для человеческой деятельности. Ценности, познавательность, нравственность, художественность, общительность — не монополия человека: это одна из основных мыслей Батищева. Презумпция возможной искусственности учит человеческий разум видеть в любой встреченной реалии не-человеческие ценности, познавательность, художественность, общительность. Каждая реалия мира обладает этими ценностями вне связи с человеком.

Но видеть в мире не-человеческие интеллекты-красоты-блага — разве это не классическая ангелология? И разве ангелология не всегда ли уже была теологической парадигмой исследования не-человеческих (постчеловеческих, искусственных, не-земных) интеллектов? Разве ангелы не понимались теологией как не-человеческие и не-земные интеллекты? Разве ангелология не всегда была теологической дисциплиной, специализирующей на профилактике антропо- и гео-центризма? Разве видеть в астрономических объектах (звездах и иных) деятельность не-человеческих интеллектов — не классическая тема ангелологии?

Философия Батищева учит видеть мир, каждый его момент ангелологически: как перспективу в неисчерпаемую ненавязчиво притягивающую глубину-высоту не-человеских (в смысле как минимум не его монопольных, не в его собственности) ценностей. В текстах Батищева можно встретить интересный перевертыш этой мысли: человек должен хранить и культивировать в себе детство (Батищев — педагогический мыслитель, я об этом, как и многом другом, просто не рассказал), т. е. занимать позицию «космического пришельца». Не из интереса, корысти подходить к реальности, а в силу «притягательности мира в его возможной инаковости»; свою родную реальность видеть как пришелец — видеть ее как странную, энигматическую. Нужно сохранять и культивировать «развернутость всей структуры личностного мира лицом к миру, к его неисчерпаемо богатой диалектике, включая презумптное уважение к неведомому, загадочному, таинственному» — «такая презумпция открывает субъектный мир навстречу всему универсуму, не заслоняя никакой защитой от инаковости. Открытость беззащитна: человек весь готов в ком-то другом нечто более достойное встретить … нежели все то, что до встречи было в нем». Филоксения, странно-(чуже-, инако-)-любие, гостеприимство ко всякому ксеноиду — это христианская добродетель всегда увязывалась с ангелологией: странного нужно встретить по-доброму, как некогда Авраам и Лот оказали гостеприимный прием ангелам (см. в особенности наследие Иоанна Златоуста, где ангелология, филоксения и интенсивно эгалитарная социальная теология увязываются вместе).

Тут еще один перевертыш: если раннее через ненавязчивость, непринудительность характеризовалось притяжение высших уровней, то здесь подобным образом характеризуется движение к ним.

И более того. Всякий предмет, находясь в становлении в объективной беспредельной диалектике, «искусственен» в теологическом смысле: он создан Абсолютной Истиной-Красотой-Благом-Общением. Всякая реалия создана Богом, сверхчеловеческим, сверхмировым Интеллектом. И потому всякая реалия по презумпции имеет свой не-человеческий смысл и ценность: этому учит презумпция возможной искусственности, возвращая позднесовременный интеллект к ангелологическим и теологическим парадигмам.

Читать: «Введение в диалектику творчества», «Познание, деятельность, общение», «Диалектический характер творческого отношения человека к миру», «Философско-педагогические произведения. Том I», «Философско-педагогические произведения. Том II».

Политико-ангелологические вариации на тему Песни Песней

Думаю, когда Батищев писал о «ненавязчивой гармонии», «ненавязчивой непредписанной общности и ценностной иерархии», «ненавязчивых ценностях», «ненавязчивом зове … стать отвечающим универсальной всеобъемлющей гармонии», «ненавязчивых виртуальных ценностных смыслах, могущих просвечивать бытие, если с ними открыто-креативно встречаться» и т. п., он сознательно или несознательно писал об ангельских иерархиях. И тем самым его полифонизм (как теолого-философский и социально-политический концепт) есть политическая ангелология.

Влеки меня, мы побежим за тобою; — царь ввел меня в чертоги свои, — будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя!

Я хотел бы написать политико-теологический комментарий к Песне Песней (навроде «Вариаций» Яннараса). Песнь Песней — образец, модель, парадигма отношений человека и Бога, как это показано в патристических мистико-аллегорических ее толкованиях (у упомянутого святителя Григория Нисского и др. Отцов Церкви). А значит, политическая теология не только может, но и должна применить этот образец, модель, парадигму в своей области, что решило бы важнейшую проблему — изобретения позитивного понятия не-насилия, не-власти. «Не только может, но и должна»: коль скоро политическая теология есть структурное совпадение теологического и политического, а Песнь Песней — сокровенное ядро христианского понимания отношений с Богом, то нужно, стало быть, понять, что на политическом уровне может структурно совпасть с ним. Между прочим, показывая, что концепции Батищева имеют и социально-политический, марксистский и теологический, христианский уровни, мы показали их политико-теологический характер: см. особо основоконцепт полифонии: полифонично Божество, полифоничны высшие уровни универсума, полифонична логика/диалектика в своих наиболее тонких формах, полифонична социальность, преодолевшая антагонистические формации.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные. О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень.

Есть «утопическая», совершенная политика: Град (полития) Небесный: ангельская полития. — Политика полностью противоположная земной, падшей. Как ее помыслить? — Позитивная противоположность власти и насилия — любовь, очарование, влечение (эрос — один из главных концептов Ареопагита, классика христианской ангелологии).

На ложе моем ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя.

Что ценно (аксиология), красиво, очаровательно, влекуще, мило («Бог — милое из милого, центр мирового умиления» — Розанов) — то без усилия (силы, власти, навязывания), непринудительно, ненавязчиво привлекает к себе: очаровывает. Любовь, красота, гармония: нет нужды в силе, они сильны без всякой силы. Божество очаровывает: Оно как Абсолютная Любовь не нуждается в силе; ангельская полития устроена без всякой силы. Песнь Песен ведь сама играет с оппозицией любви-очарования-влечения-эроса и власти-насилия. «Ценность» батищевской аксиологии надо понять как очаровательность, сладость.

Возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил; я искала его и не находила его; звала его, и он не отзывался мне. Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня; сняли с меня покрывало стерегущие стены. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви.

Во власти-насилии активность на стороне центра: подчиненные пассивны, управляем извне, в пределе — они собственность: овещнение. В любви-ценности «центр» — «пассивен», он — «центр» — в смысле центра ненавязичивого притяжения, притягивающего просто своим очаровывающим бытием — вызывая, вдохновляя «активность» очарованных, влекущихся к нему: как Божество — мистика, как возлюбленная — возлюбленного (закавычиваем, поскольку относящееся к любви находится по ту сторону центрированности и оппозиции активности-пассивности; Батищев писал, что «глубинное общение» осуществляется по ту сторону «активности и пассивности»). В любви не приказывают: тут «подданный» все сам делает свободно.

Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина.

Позитивное понятие не-насилия, не-власти: «пассивное», не силовое бытие, вызывающее «активность» у других своей ценностью, своим избытком, — тогда как власть-насилие есть своя (своецентристская) активность, вызванная нуждой, недостатком. Власти-насилию что-то нужно от других, тогда как любовь-ценность притягивает других, ибо они свободно влекутся ее красотой, свободно круговращаются вокруг влекущего их «центра» — как ангелы в «Небесной иерархии» Ареопагита танцуют вокруг Бога, влекомые к Нему. Власть-насилие предъявляет требование к другим что-то дать, сделать ей; любовь-ценность предлагает себя другим в дар. Активность (Батищев не любил это слово и раскритиковал это понятие), требование, недостаток по эту сторону; «пассивность», дар, ценность — по другую. Бог, ангел, прекрасные существа и реальности — «пассивны», в смысле — не центры экспансии, захвата, господства, присвоения. Напротив, они от избытка своей ценности активируют восхождение к себе других. Ареопагитская иерархия, батищевианская многоуровневость — иерархия не господства-подчинения, а свободного влияния, притяжения прекрасным, высоким — «эротического» протяжения (любовного: «эрос» Дионисия Ареопагита, Симеона Нового Богослова).

Кто эта, блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?

Ангельское сообщество прекрасно: в нем хочется жить без принуждения и приказа: в него свободно стремятся. Оно ненавязчиво притягивает, очаровывает — как среди любящих друг друга родных, друзей: никакого насилия и власти: ненавязчивость, деликатность, нежность, радостная готовность послужить друг другу, одарить друг друга. Политика свободного влияния: влияния, взаимодействия не-каузального, не-детерминирующего, не-приказывающего, не-властвуюшего типа: твари и Творец свободы, но это не значит, что они не влияют друг на друга, не взаимодействуют. Бог влияет всегда только свободно — как Красота и Любовь — это-то и есть задача для мысли: продумать взаимодействие и влияние без каузации, не по модели внешней силы, принуждения, власти, приказа. Писатель и христианский социалист Генрих Белль писал, что и марксизму, и христианству — в формах ныне наиболее известных и распространенных не хватает нежности — нежности, коей исполнено Евангелие. Батищевиански нежность можно было бы определить как взаимодействие без всякого насилия и всякой власти, без навязчивости, без силы и т. п., как отношение, где «другодоминантно утверждают каждый каждого другого», притом «идея-идеал» таких отношений, «идея-идеал Царства Свободы» — «издревле вынашивалась» и «из эзотерических и утопических традиций … была воспринята Марксом».

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее — стрелы огненные; она пламень весьма сильный. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем.

Так какая собственно политика здесь подразумевается, нащупывается, угадывается? — Политика, по Батищеву, «очагов такой социальности», где «отношения созидания людьми самих себя … не заслоняемого, не оттесняемого … объектно-вещными задачами» — политика очагов неотчуждающих, неовещняющих, полифонических отношений, их вынашивания, культивации — и излучения таких отношений во вне, свободного их влияния на внешнее им. — Влияния без насилия, преобразования без власти.

Я принадлежу другу моему, и ко мне обращено желание его.

Читать: «Диалектический характер творческого отношения человека к миру»

Обожение

Опыт обожения, т. е. опыт непосредственного преображения в Божество «экспериментально» (в многовековой серии опытов, произведенных в христианской духовной традиции) показывает, что эти выкладки верны (в своей интуиции, не в конкретных формулировках, которые всегда не достаточны и слишком возможно, что просто неудачны).

Обожение, становление святого богом: но святые не становятся всеведущими, всемогущими, вседержащими — не приобретают свойств «бога» онтотеологии, метафизики. Опыт святых, опыт обожения («известный» нам, конечно, только по мистико-аскетическим текстам), производимый в ходе восточнохристианских мистико-аскетических практик, знает Божество в следующих свойствах: любовь ко всем творениям, милосердие, кротость, мирность, смирение, радость, блаженство, веселие, свет, огонь, сладость и т. п. Святой обоживается, то есть буквально, неметафорически становится богом, приобретает опыт божественности изнутри: и в этом опыте нет «всегомущества», «всеведения», «вседержания» и пр., а есть радость, сладость и пр. «бог» онтотеологии и Божество «на практике» (в мистико-аскетической практике) оказываются разительно не схожими.

Разумеется, можно подбить теологический баланс, связав первое и второе (как это и не раз делалось); однако, именно обожение является той точкой, где сводятся догматическое богословие и мистико-аскетические практики. Обожение — и важнейший, верховный теологический концепт, и высшее состояние, искомое в мистико-аскетических практиках, их цель. И данные об опыте обожения вполне как будто бы определенные — нет онтотеологии, есть сладость и любовь («кипит в сердце от чрезмерной сладости», «ни с чем не сравнимая радость услаждающая», «сладость сильно кипит и волнуется внутри сердца, и от чрезмерного воскипания обильно изливается вовне из сердца», «воспламенение несказанным желанием и горящей любовью», «возгорение сердца о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари — источение слез, великая и сильная жалость, объемлющая сердце, не могущее вынести, или слышать, или видеть какого–либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварию» и т. п.): Божество как Абсолютная Любовь, но не как «причина», «власть», «знание», «контроль» и т. п. Эти слова-образы просто не подходят для того Божества, что непосредственно испытывается в опыте обожения; эти слова-образы взяты из опыта падшего, греховного бытия, которому или просто не известен или во всяком случае плохо известен опыт любви и наслаждения. Здесь прекрасно известны власть и пр., но не любовь и наслаждение — прямо наоборот опыту обожения, непосредственного переживания Божества.

То есть онтотеология есть дискурс, произведенный в опыте падшего бытия, в системах власти-знания, а дискурс обожения производится в непосредственном опыте Божества, за пределами систем власти-знания, в любви-сладости.

Теология как опытный дискурс, не только претендующий, но и на деле ставящий обожение в свой центр, тем самым должна окончательно размеживаться с системами власти-знания, с онтотеологией, должна осмыслить радикальное различие месторождений своего и онтотеологического опытов, должна выстроить себя как постметафизика. Пример: учение о Боге-Творце должно быть понято как утверждение любви-сладости в качестве безначального начала всех сущих, безосновной основы всего, но не как учение о «боге» как «причине» всего. Язык причинности вообще должен быть отброшен, и в первую очередь в теологии: Бог не есть «причина». Так именно, между прочим, и учили нас мыслить Бердяев, Булгаков, Шестов; в таком же духе должны быть поняты «всемогущество», «всезнание», «вседержание» — или же выброшены).

Если таков Бог в опыте — то какой должна быть политическая теология? — Политической ангелологией.

***

Это, похоже, уже имеет мало отношения к текстам Батищева; но мысль будит мысль, разжигает ее, вдохновляет: тоже «свободное влияние». Как Батищев, комментируя тексты Маркса, по всей видимости, очень далеко ушел от них — но сохранил, кажется, верность их глубинному духу, зажегшись от него; так хотелось бы и мне думать о моем чтении Батищева. Во всяком случае, именно чтение Батищева в значительной мере, как мне сейчас кажется, вдохновило меня на проект политической ангелологии. И вне зависимости от этого тексты Батищева очаровывают и вдохновляют. — Вдохновляют как пример успешного мыслительного творчества в крайне специфических условиях: так было можно писать: можно было развивать марксизм вопреки давящей мёртвенности официального «марксизма»; можно было развивать православную теологию — вопреки атеистической диктатуре; можно было свободно мыслить в авторитарном порядке. — Вдохновляют, конечно, и сами по себе: как нечто прекрасное, необычное, тонкое, глубокое, высокое, работающее сразу в нескольких типах дискурса, областях, плоскостях, аспектах, уровнях, измерениях: (пост)марксистская (крипто)теология — экологическая, педагогическая и пр. и пр. и пр. — ангелологическая — и необычайной нежности.