на наш Телеграм
В прошлый раз мы остановились на той мысли, что нуклеарная семья, любовь одного мужчины к одной женщине есть нечто несовпадающее, в большей части истории человечества, с формами брака, и что одной из целей истории является как раз их совпадение. Но тут же мы сказали, что историю сексуальности в (пост)христианских обществах нельзя свести только к этому совпадению любви и брака: ни христианский аскетизм, ни сексуальная революция в эту логику не вписываются. Вот этим сейчас и займемся.
V.
Василий Розанов — защитник традиционной семьи, ярый гомофоб и, вероятно, самый яростный критик христианства (впрочем — смотря какой период его творчества мы берем: был он временами и апологетом христианства) — много, много страниц уделил нашим темам. И вот христианство он критикует именно за то, что оно подорвало семью, посеяло «разврат» по всей земле; утверждает, что везде, где христианству удалось закрепиться, — семья разрушается.
И чтобы этому особо не удивляться обратимся к святителю Иоанну Златоусту:
«Нужно крайне удивляться, каким образом апостолы, эти боязливые люди, никогда не бывавшие далее озера, в котором ловили рыбу, слыша такие речи, тотчас же не удалились. Как они не подумали и не сказали сами в себе: куда же нам бежать? Против нас судилища, против нас цари и правители, иудейские синагоги, народы эллинские, начальники и подчиненные, — потому что Христос им предсказал не только о бедствиях, ожидающих их в одной Палестине, но предвозвестил и о брани против них всей вселенной, говоря: пред цари ведени будете и владыки, — показывая тем, что Он впоследствии пошлет их проповедниками и к язычникам. Ты против нас воздвиг всю вселенную, вооружил против нас всех живущих на земли — народы, властителей, царей. А то, что затем следует, еще ужаснее: когда люди сделаются из-за нас и братоубийцами, и детоубийцами, и отцеубийцами. Предаст, сказано, брат брата на смерть, и отец чадо! и востанут чада на родители, и убиют их (ст. 21). Как же будут верить нам прочие, когда увидят, что из-за нас родители убивают детей, братья братьев, и все наполнится убийством: не будут ли нас отвсюду изгонять, как злых демонов, как развратников и губителей вселенной, когда увидят землю, исполненную крови родственников и подобными убийствами? Хорош же будет мир, который мы преподадим входя в домы, наполнив их такими убийствами!»
Христианское разрушение семьи святитель живописует, как видите, довольно ярко; но важно, что это разрушение у него идет в одной связке с политикой («против нас судилища, против нас цари и правители») и религией («иудейские синагоги» и «язычники»).
Розанов оказал христианской философии бесценный подарок своей концепцией «темных религиозных лучей». Есть видимые последствия христианства в истории, они всем известны, они прописаны в учебниках. Но есть множество невидимых побочных эффектов христианства. Надо уметь их замечать, уметь видеть христианство на всех фронтах его исторической работы: в сфере семьи, секса в том числе. Христианство излучает определенную радиацию, и многие современные реалии есть не что иное, как вызванные ей мутации. Прекрасно то, что Розанов видит всю диалектическую сложность этих процессов:
«Евангелие есть книга бесплотных отношений — целомудрия, возведенного к абсолюту; и между тем цивилизация, казалось бы, на нем основанная, есть первая в истории, где проституция регистрируется, регламентируется и имеет свое законодательство, как есть законодательство фабричное. “Истинно говорю вам — верблюду легче войти в игольные уши, чем богатому в Царство Небесное”, — и вот мы видим, что именно “стяжелюбивый юноша” есть господствующий в нашей жизни тип. “Богатый и Лазарь” — какая вековечная притча; но где еще была более роскошная, более блистательная, “блистающая в одеждах” и всяческой “неге” цивилизация, как наша?
Поразительно, что всё течет обратно: не то чтобы по разным путям расходится — “слово” правее и “дело” немножечко влево; нет — они диаметрально кидаются навстречу друг другу». То есть Евангелие рождает цивилизацию обратную себе: мы это в прошлый раз объясняли тем, что по мере своего исторического разворачивания христианство проходит через свой антитезис, приходит к своей противоположности, коя является необходимой стадией реализации христианства. Но мы сегодня говорим о сфере пола.
Розанов в «Семейном вопросе» еще до легализации не то что гей-браков, а до легализации разводов и пр., в мире, держащем традиционную семью под охраной, пишет:
«Вот факт: в Китае, у негров, у татар, цыган понятие супружества, любви, отношения полов – чище и целомудреннее, нежели у европейских народов. “Все чисто и мило у них”, в противоположность нам, и специально только в линии одного брака, только семьи. Какое варварство нравов во всех остальных сферах: эти казни через распарывание живота, эта еда конины, это вечное конокрадство – отвратительны и ужасны. Как и у евреев их ужасный чеснок. Да, но мы углубляемся далее, мы входим внутрь их хижин, шатров: “все чисто и мило” тут. Тут нет, по-видимому, или вовсе не слышно, о сюжетах “Власти тьмы” и тому подобных прелестях. Вступаем мы в европейский дом – и начинается скверна; вступаем у них в шатры и домы – тут начинается чистота».
Каким-то образом разложение семьи в (пост)христианских обществах связанно с морально-социальным прогрессом, а «святыня» семьи в обществах традиционных — с «варварством». Социальное государство, медицина и пр. — у христиан, но у них же «разврат», а у нехристиан — социального государства и пр. нет, зато «семейные ценности» сохранены. Дальше:
«Семья в мире? …семья у христиан?.. Дело в том, что “в мире”-то она хороша, но именно у христиан гадка ли, ей ли гадко, но вообще точно ее кто “сглазил”, навел на нее “порчу”… У христиан в высшей степени редка счастливая семья и в высшей степени редка благоустроенная семья. Все к ней стремятся, ее жаждут… “Началось” – и “плохо”. Что? Как? Почему? “Случаи”, – вы скажете. Но “случаи” были с начала мира, а семья плоха по преимуществу у христиан».
Линия разлома между христианскими и нехристианскими обществами проходит именно по линии семьи, пола. Не за разврат ли прежде всего критикуют (пост)христианские общества разного рода фундаменталисты? «Крепка семья у нехристиан, у христиан она распадается» — выводим из слов Розанова. Надо ли в нашу эпоху, в эпоху всего того, что делается с семьей и полом на Западе (то есть в (пост)христианских обществах), как-то дополнительно иллюстрировать это розановское заключение? Продолжаем цитату:
«С распутыванием семейных узлов, именно сразмышлением, отчего в Европе все так трудно в семье, около семьи, по поводу семьи, – мы входим в завязь глубочайших философских проблем. И вопрос практический становится религиозным и метафизическим, – который тем интереснее делается, содержательнее, тем сильнее волнует, чем зорче и долее мы к нему приглядываемся…»
«Отчего в Европе все так трудно в семье» — этот вопрос является точкой входа в размышления о судьбах христианства. И более того, мы попадаем в апокалипсис:
«То и другое /пол и семья/ до известной степени апокалиптично… С поднятием обоих вопросов мы собственно придвигаемся к апокалипсическим временам, дням, годам… Апокалипсические образы, столь непостижимые при чтении, вдруг наливаются “соком и смыслом”, становятся более прозрачными и уразумеваемыми для нас, как только мы начали вдумываться в вопрос, “что собственно происходит с детьми, с женами, с семьею у христиан?”. И – “отчего все это?»
«Отчего семья так мила у кошек, у слонов и у японцев?? И отчего она менее удалась у нас?» — пишет Розанов. Интересно: христианство как бы повторяет отрыв человека от природы, но уже в истории: отрывает человека не только от животных («кошек»), но и от традиционного общества («японцев»). Так Секацкий пишет, что антропогенез был отрывом от животного, а его продолжением было христианство — отрыв от социума.
Ответ Розанова на все эти вопросы таков: все это эффекты христианства. О «начале семьи» — вожделении — Христос говорит:
«Вы слышали, что сказано древним: “не прелюбодействуй”. А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».
И подрывает сам определяющий принцип семьи — отцовство: «И отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец». У нас единый Отец на небе — поэтому мы все братья, но тем самым — наши земные отцы — не отцы, не совсем отцы, не отцы в абсолютном смысле, они десакрализованы; чтобы преодолеть земные разногласия, надо преодолеть земное отцовство и обрести единого Небесного Отца.
«Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Нам революционность этих слов неочевидна, потому что мы не понимаем патриархальных порядков Палестины I века. Священную обязанность сына — похоронить отца — Христос заповедует не совершать!
В конце притчи о блудном сыне этот сын, ставший свинопасом у язычников (можно ли вообразить более позорную работу для иудея?), возвращается домой. И что же? Отец выбегает ему навстречу, что для тех времен — бесчестие. Современные папаши — карикатура на образ отца из христовой притчи; это уже совсем не суровые отцы древности.
Мы говорили, что Христос заповедует нуклеарную семью: это так, да, но что делать с этим:
«Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником».
«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня».
Чудовищные слова, и мы не понимаем их чудовищность только потому, что «ну это Евангелие же». Евангелие у нас – своего рода слепое пятно: эта книга, которую читали все, а на самом деле по-настоящему не читал никто. Вот эту откровенную проповедь против семьи защитники семейных ценностей почему-то не замечают, хотя в других случаях замечают самомалейшее поползновение против семейных ценностей.
Вот более личное, про семью самого Христа:
«Когда же Он еще говорил к народу, Матерь и братья Его стояли вне дома, желая говорить с Ним. И некто сказал Ему: вот Матерь Твоя и братья Твои стоят вне, желая говорить с Тобою. Он же сказал в ответ говорившему: кто Матерь Моя? и кто братья Мои? И, указав рукою Своею на учеников Своих, сказал: вот матерь Моя и братья Мои; ибо, кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь». Христос заменяет земную семью на не-кровное братство. Кто нам брат, и сестра, и мать — теперь мы будем определять по отношению к Отцу Небесному — безотносительно к «настоящим» братья, сестрам и матерям. Не свергается ли здесь «святыня» материнства?
А главное: сразу после слов «И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью, так что они уже не двое, но одна плоть. Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает» Христос говорит:
«Не все вмещают слово сие, но кому дано, ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились так; и есть скопцы, которые оскоплены от людей; и есть скопцы, которые сделали сами себя скопцами для Царства Небесного. Кто может вместить, да вместит».
Скопцы. Впрочем и на первое — христово учение о абсолютной моногамии — ученики отвечали: «если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться». Или такой брак, что лучше не жениться, или скопчество. И так, и так — поперек принятому.
Относительно же Неба, Царства, конечной цели христиан сказано: «ибо в воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии на небесах». Семейные ценности будут полностью уничтожены в Царстве.
А вот Апокалипсис:
.jpg/220px-Royal_15_D_II_f._133v_-_Aporation_(Rev_7,9).jpg)
«И взглянул я, и вот, Агнец стоит на горе Сионе, и с Ним сто сорок четыре тысячи, у которых имя Отца Его написано на челах. И услышал я голос с неба, как шум от множества вод и как звук сильного грома; и услышал голос как бы гуслистов, играющих на гуслях своих. Они поют как бы новую песнь пред престолом и пред четырьмя животными и старцами; и никто не мог научиться сей песни, кроме сих ста сорока четырех тысяч, искупленных от земли. Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые следуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел. Они искуплены из людей, как первенцу Богу и Агнцу, и в устах их нет лукавства; они непорочны пред престолом Божиим».
Новая песнь девственников, бессемейных в Конце истории, — что это за песня? И что вообще за подчеркнутое равнодушие к родным, разделение семей, скопчество?
Прежде чем мы попытаемся ответить, давайте сразу отметим: нельзя с таким Священным Писанием защищать «семейные ценности» — они слишком явно этим Писанием отринуты.
Итак, христианство ставит себя выше семейной преданности, тем самым семьи разделяя (что признается Евангелием открыто) и вводя как ориентир общину и как идеал — скопчество. Посмотрим, как христианское скопчество реконструировано Розановым.
Мы говорили, что по Лосеву (разумеется, не один он это утверждал) христианство принесло в мир идею личности (чем запустило, по Лосеву, цепочку феодализм – капитализм –
Немного в сторону: можно ли персонализировать пол? Да: влюбленность. Согласно Фрейду, в античности было главным само влечение, а не его объект, то есть влечение было безлично; в христианских культурах фетишизируется объект, то есть личность (например, такое с точки зрения здравого смысла недоразумение, как куртуазная любовь): влюбленность, в сущности, — перверсия, болезненная мания, мешающая здоровому ходу вещей. Болезнь — это когда ты не можешь жить вот без этого, зависимость; а любовь и есть зависимость, в сущности, от случайного лица. Как бы то ни было, культ романтической любви в (пост)христианских обществах весьма характерен, ибо романтическая любовь есть персонализация (христианизация) пола.
Религиозная ставка здесь высока. Отец Ветхого Завета и Бог язычества — Розанов их объединяет — есть Бог мира, творения-благословения мира, семьи, счастья, богатства. Иисус же есть не кто иной, как Антихрист, проклявший Божье творение (и вот так христианство до Розанова еще не критиковали). Бог Отец создал мир, дал заповедь размножаться, а Бог Сын проклял мир, проповедует мир иной и скопчество. Пол как источник жизни метафизичен, и соответственно всякая половая аномалия тоже метафизична. Есть метафизика, религия «нормального пола» и метафизика, религия «ненормального пола». Иными словами, Бог Розанова — Большой Другой социума, Князь мира сего, со всеми его приказами, долженствующими социум поддерживать и развивать. А Иисус, разумеется, — истинный Бог, разрушающий мир сей — и семью тоже. Розанов становится на сторону первого — Сатаны, которого он почитает как Бога, но нам это не важно; важна сама логика Розанова, его анализ.
По Розанову, пол распределен в людях не одинаково. +9 пола: викинг, храмовая проститутка. +-0: девственность, аскетизм, целомудрие, монашество, моногамия. -9: область того, что Розанова называет «содомией». Трудно отделаться от ощущения, что здесь перед нами схема эволюции: традиционные общества — христианство — современное общество.
Розанов тем и ценен, что один из немногих видит связь христианства и феноменов вроде «сексуальной революции» именно через христианский аскетизм и брак. Например:
«Через эти великие, величайшие учреждения [традиционных, дохристианских обществ], давшие бархатное и вместе каменное русло чрезмерным половым напряжениям в обоих полах, – навсегда было обеспечено здоровье народное […] Но при христианском узком, скопческом браке […] Границы всего перемешались. […] Водопад все залил…». Христианский узкий, скопческий брак — моногамия, нуклеарная семья — исток разрушения семьи; христианское целомудрие — брачное и монашеское — разрушило традиционную систему сексуальности, в силу чего «чрезмерные половые напряжения» захлестнули (пост)христианское человечество.
В максимуме пола (традиционные, нехристианские общества) Розанов помещает: Солнце, гетеросексуала («нормального мужика», «нормальную бабу»), богатство, дворец, служение родным. В минимуме пола (аскетизм и «содомия»): Луну, «содомита» (как антипода «нормальных мужиков и баб»), бедность, монастырь, служение близким. Тут видим, как разнится «любовь»: любовь «традиционная», «к своим» означает безразличие ко всем прочим, она — основа мирского зла. Любовь христианская — любовь ко всем, ниспровержение мирского зла, но — и вот тут главное — означает ненависть к своим, развал старого доброго патриархального мира («кто не возненавидит…»). Крах семейных ценностей запрограммирован христианством вместе со всеми побочными эффектами, областью «содомии». И со всеми социальными последствиями христианской (не патриархальной) любви: «Прямо наши 60-е годы! Вся тогдашняя «буря» вышла из стакана homosexual’ности»: Розанов увязывает — и правильно делает — отвращение «нигилистов» к балам и христиано-аскетическое отвращение к мирским забавам и пр. подобным феноменам. Подумайте о «Что делать?» Чернышевского, главного романа русского революционного движения: с одной стороны, аскетизм Рахметова, с другой — проповедь свободной любви: всё мимо семьи «традиционной». А вот характерный кусочек оглавления «Благонравия христиан» Никодима Святогорца: Слово III, в котором рассказывается о том, что христианам не подобает устраивать игры, плясать и петь на своих свадьбах; Слово IV, в котором речь идет о том, почему христианам непристойно клеветать, предавать, доносить и лжесвидетельствовать; Слово VIII, в котором речь идет о том, что ремесленники должны делать свою работу богоугодно и безо всякого порока: общая этика, этика труда и… нельзя плясать на свадьбах. Вообще Розанов часто замечает психологическое сходство христиан, участников освободительного движения (социалистов) и содомитов. Розанов видит в христианском аскетизме — содомию, взятую как отказ от семьи.
Христианство есть попытка жить «против» мира сего, создать альтернативную реальность, в частности — жизнь без эксплуатации. Это, между прочим, по Барту («Как жить вместе») и по Каутскому («История социализма») — одна из главных причин аскетизма. Аскетизм — не «изуверство», не странность какая-то, не отклонение, а та форма жизни, которая позволяет не допустить эксплуатации и неравенства (не допустить эксплуатации и неравенства в эпоху формирования христианства можно было только при максимальном урезании потребностей — иначе нужны были бы рабы и слуги, разделение труда и пр.; семья, разумеется, и сама по себе — неравенство, и имеет тенденцию к обособлению и «накоплению капитала» — от всего этого приходилось отказываться). Так, например, Барт объясняет запрет держать на Афоне животных женского пола — это мера не против зоофилии, не «символический сексизм», а мера против образования стад и, соответственно, против развития экономики вокруг них. Так, укажем еще раз, Анания и Сепфора были наказаны смертью (!) за грех против общности имуществ ранней Церкви. Семья — опасность для общины, вводящей общность имуществ, «социализм». Так монастыри — общины девственников-коммунистов. Так, например, партизаны Рабочей Партии Курдистана на время своей службы обязаны находиться в целибате: чтобы семья не оттягивала их от освободительной борьбы. В подобных общинах всегда была и альтернатива аскетизму, но тоже уничтожавшая семью: альтернатива «общности жен», «обобществления секса», опять же для того, чтобы семья не угрожала социалистической общине. Например, два американских христианских движения, устраивавших социалистические общины, — библейские коммунисты и шейкеры — решали семейный вопрос совершенно противоположным друг другу образом, но равно антисемейно: первые обобществили секс и детей, вторые от секса отказались вовсе. С такими же проблемами сталкивались и социалисты-атеисты. Энгельс «К истории первоначального христианства»:
«Явление, общее всем эпохам глубоких потрясений, — наряду со всеми другими преградами расшатываются и традиционные запреты половых связей. И в первые века христианства наряду с аскетизмом, умерщвляющим плоть, довольно часто проявляется тенденция включить в понятие христианской свободы и более или менее неограниченные связи между мужчиной и женщиной. Так же обстояло дело и в современном социалистическом движении. Какой невероятный ужас вызвала в тридцатых годах в тогдашней Германии, этой “благонравной детской”, сен-симонистская “rehabilitation de la chair” , которая в немецком переводе превратилась в “восстановление плоти” (“Wiedereinsetzung des Fleisches”)! И больше всего пришли в ужас именно те господствовавшие тогда благородные сословия (классов у нас в те времена еще не было), которые как в Берлине, так и в своих поместьях и дня не могли прожить, не занимаясь постоянно восстановлением своей плоти! Что если бы эти достопочтенные люди знали еще и Фурье, который предусматривал для плоти и не такие вольности! По мере преодоления утопизма эти экстравагантности уступили место более рациональным и в действительности гораздо более радикальным понятиям; и с тех пор как Германия из “благонравной детской” Гейне развилась в центр социалистического движения, — над лицемерным негодованием благочестивого высшего света стали только посмеиваться».
Церковь как авангард Царства Божьего выстраивает другой мир, другое общество, и семья — как основание мира сего — ему враг. Мы процитировали несколько мест из Нового Завета. Но могли бы привести многочисленные примеры христианских мучениц — принявших мученичество именно из-за нежелания быть в семье, сбежавших от отца, жениха или мужа: святые женщины как беглянки из семьи, от семьи, от отцов, совокуплений и детей. Не говоря уже о том, о чем постоянно говорит Розанов о христианском аскетизме, о монашестве — корне, стержне христианства. «Аскетизм есть поход, военная служба против семьи» — говорит Розанов. Вот, например, наставления Симеона Нового Богослова — взял совершенно наугад, это совершенно общее место христианской литературы:
«Итак, кто имеет в уме своем все сие, сказанное нами, и все подобное сему, тот день и ночь занимается тем, обсуждает, как что лучше сделать, и делает то со всем усердием и тщанием, и таким образом мало–помалу забывает мир и яже в мире, — деньги, имущества, родных, — и соответственно тому единится и сочетавается с духовным, т. е., чем более отдаляется от мирскаго, тем более прилепляется к духовному. […] Первое дело подвизающихся по Богу есть убежать от мира и от всего, что в мире. Миром я называю настоящую жизнь, т. е. сей временный век. Под тем же, что в мире, я разумею все, окружающее нас, что повелевает нам Господь оставить и убежать от того всего, т. е. оставить отца, матерь, братьев, сестер, сродников, друзей, имения, деньги и вообще всякое богатство» — обратите внимание на связку “деньги – имущество – родные”: они, во-первых, связаны — связка сексуальности, социальности, экономики, во-вторых, от них следует отказаться. Это общие места, повторяем: Феофилакт Болгарский и вовсе доходил до апологии буквальной кастрации! Ещё Симеон Новый Богослов:
«Существующие в мире деньги и имения являются общими для всех, как свет и этот воздух, которым мы дышим, как пастбища неразумных животных на полях, на горах и по всей земле. Таким же образом все является общим для всех и предназначено только для пользования его плодами, но по господству никому не принадлежит. Однако страсть к стяжанию, проникшая в жизнь, как некий узурпатор, разделила различным образом между своими рабами и слугами то, что было дано Владыкою всем в общее пользование. Она окружила все оградами и закрепила башнями, засовами и воротами, тем самым лишив всех остальных людей пользования благами Владыки. При этом эта бесстыдница утверждает, что она является владетельницей всего этого, и спорит, что она не совершила несправедливости по отношению к кому бы то ни было. С другой стороны, слуги и рабы этой тиранической страсти становятся не владельцами вещей и денег, полученных ими по наследству, но их дурными рабами и хранителями. И если они, взяв что-нибудь или даже все из этих денег, из страха угрожаемых наказаний или в надежде получить сторицею, или склоненные несчастиями людей, подадут находящимся в лишениях и скудости, то разве можно считать их милостивыми или напитавшими Христа, или совершившими дело, достойное награды? Ни в коем случае, но как я утверждаю, они должны каяться до самой смерти в том, что они столько времени удерживали (эти материальные блага) и лишали своих братьев пользоваться ими».
«Дьявол внушает нам сделать частной собственностью и превратить в наше сбережение то, что было предназначено для общего пользования, чтобы посредством этой страсти к стяжанию навязать нам два преступления и сделать виновными вечного наказания и осуждения. Одно из этих преступлений — немилосердие, другое — надежда на отложенные деньги, а не на Бога. Ибо имеющий отложенные деньги не может надеяться на Бога. Это ясно из того, что сказал Христос и Бог наш: «Где, — говорит Он, — сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Поэтому тот, кто раздает всем из собранных себе денег, не должен получать за это награды, но скорее остается виновным в том, что он до этого времени несправедливо лишал их других. Более того, он виновен в потере жизни тех, кто умирал за это время от голода и жажды. Ибо он был в состоянии их напитать, но не напитал, а зарыл в землю то, что принадлежит бедным, оставив их умирать от холода и голода. На самом деле он убийца всех тех, кого он мог напитать». Дьявол — отец частной собственности: «Собственность — это кража!»; действительно, надо читать Святых Отцов почаще.
Симеон Новый Богослов — этот поэт, этот мистик — христианский коммунист. Но ведь все, что он пишет, — общие места в трудах святых отцов. Григорий Нисский, «отец отцов»:
«Дело в том, что мне кажется, по высшему и истинному разумению, что всякое зло в жизни, усматриваемое во всех делах и занятиях, не может иметь никакой власти над человеческой жизнью, если кто сам себя не подчинит неволе брачной жизни. Желание превосходить других, гордость, эта тяжкая страсть, которую, если кто назовет корнем всякого греховного терния, не погрешит в истине, получает начало более всего от брака. Ибо по большей части причина любостяжания – дети, а в славолюбии и честолюбии причина этого порока – род, когда честолюбец хочет показаться не ниже своих предков и считаться великим у потомков, желая, чтобы его потомство рассказывало о нем детям. Точно так же и прочие, какие ни есть, недуги душевные: зависть, злопамятство, ненависть и другие того же рода – имеют ту же причину». То есть начало греха — в браке, в стяжании денег и собственности. Девство обеспечивает прекращение споров о деньгах и собственности, то есть обеспечивает прекращение греха. Причем Григорий Нисский противопоставляет девству не секс, а именно брак, именно семью, именно деторождение, этот фетиш консерваторов. Ещё Григорий Нисский:
«Никто, впрочем, из сказанного нами не должен заключать, что мы отвергаем установление брака, ибо мы прекрасно знаем, что и он не лишен благословения Божия. Но поскольку в его защиту достаточно говорит общая природа человеческая, вложившая самопроизвольное стремление к нему во всех, кто через брак появляется на свет, а девство некоторым образом противоречит природе, то излишним был бы труд сочинять увещания и побуждения к браку. Считая брак делом гнусным, своими поношениями брака он клеймит самого себя. Если «древо зло», как говорит где-то Евангелие (Мф 7:18), то и плод его, конечно, такой же – достойный древа; а если побег и плод брачного древа есть человек, то, конечно, поношение брака падает на того, кто его произносит». Понося брак, человек поносит человечество — Григорий Нисский понимал логику Розанова, и тем не менее:
«Через рождения получает начало тление, а положившие ему конец чрез девство поставили в себе предел смерти, воспретив ей чрез себя идти далее и представив собой некую границу между жизнью и смертью, удержали последнюю от продвижения вперед. Итак, если смерть не может прейти чрез девство, но в нем исчезает и прекращается, то ясно видно, что девство сильнее смерти» — через брак передается тление, держава смерти, первородный грех; прекращение брака есть прекращение греха:
«Итак, если мы хотим здесь «разрешитися (αναλυεις)
«Преходит образ мира сего» (1 Кор 7:31); для чего же ты мучишься мирскими делами, не постоянными, но скоропреходящими, не заботясь о постоянном и неизменном? Не будет ни брака, ни мук рождения, ни удовольствия и совокупления, ни изобилия денег, ни заботы о приобретении, ни пищи, ни одежды, ни земледелия и мореплавания, ни искусств и домостроительства, ни городов и домов, но – некоторое иное состояние и иная жизнь. Все это немного спустя погибнет». То есть все тоже самое, что и у Симеона, и у Григория, и у Розанова: проклиная семью, христиане проклинают весь мир вообще, ибо семья, деторождение — начало всего; работают на конец мира: песнь девственников в Апокалипсисе.
Следует всегда держать в голове связку «сексуальность – социальность». В традиционных обществах (фаллократиях) — частная собственность, иерархии, патриархальная семья. В (пост)христианских обществах — социализм (как идея, движение, те или иные элементы «социального государства», те или иные попытки коммунистических общин — те же монастыри), свобода-равенство-братство (в монастыре: люди ушли из Империи — свободны от налогов, от военной службы, от имперской администрации; в своей общине они равны и братья), слом патриархата (в аскетизме или в сексуальной революции). Вот за понимание этих вещей и надо ценить Розанова. В «Семейном вопросе» он ругает «старый европейский универсализм, ех-территориальное “братство, равенство” etc.». То есть христианское «ни мужчины, ни женщины, ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного», христианское нивелирование половых, национальных, социальных различий, уравнивание всех людей во Христе, по Розанову, есть следствие анти-сексуальности христианства, его бес-семейнности, отрыва от земли, «небесности». Все братья и сестры — говорит христианство, упраздняя кровный родной род — настоящих родных братьев и сестер, вводя «общечеловеков», лишенных родины, своего народа, но связанных по духу. Христианская любовь ко всем, к врагу — «холодная», ибо не «постельная», не от утробы, не от земли. Розанов — истинный консерватор и самый глубокий из них; вот его святыни: семья, религия, земля, а вот враги: либерализм, социализм, христианство, монашество.
В Розанове выявляется тайна консерватизма: религия консерваторов — антихристианство, язычество, религия домашних, национальных святынь; а религия условных «либералов-социалистов», «прогрессистов» — как раз христианство («антихристианство» социалистов, либералов, прогрессистов и пр. — это глубинное христианство, борющееся с язычеством консерваторов). «Семейный вопрос»:
«Мы все рассуждали (о браке и его духе), но ведь нужен же и матерьял, к которому конкретно мы могли бы относить свои рассуждения. Мы от себя высказали, что рождение и все около рождения – религиозно; и теперь приводим иллюстрацию, что оно – воскрешает, и даже воскрешает из такой пустынности отрицания, как наш нигилизм. Нигилисты – все юноши, т. е. еще не рождавшие; нигилизм – весь вне семьи и без семьи. И где начинается семья, кончается нигилизм. Территория – найдена; ex-территориальности, вне-мирности – нет. Никто не замечает, что в сущности сухой и холодный
«Где начинается семья, кончается нигилизм»: то есть, там где семья отрицается нигилизм начинается нигилизм: аскетизм есть нигилизм, христианство нигилистично. Все хорошее, святое — от семьи (власть, богатство, счастье, успех, ценности), все плохое (бунт, нигилизм, либерализм) — от бессемейственности, то есть в корне — от христианского аскетизма. Аскеты начали то, что расцвело в нигилизме-либерализме: подрыв традиционных ценностей. Розанова часто неправильно понимают: он не за «секс», а за «младенца», за семью, за супружескую спальню и детскую против монашества: спасает колыбель от кельи (вспомните Симеона, Григория и Златоуста; Никодима, запрещавшего плясать на свадьбах). К чему по сути сводится христианский аскетизм, монахи и девы? — не рожайте, не заводите семью. Ранние мученицы предпочитали умереть, но не выйти замуж. Монахи доходили до того, что не хотели видеть своих матерей. И вот к чему это ведет: «Где не семья – там разврат”. Вообще и всегда и всякому человеку быть бессемейным просто неприлично, – есть совершенно новый взгляд на семью, противоположный тысячелетнему учению, что “безбрачие выше брака”; что венец спасения и жезл правления лежат вне семьи, что плодовитость есть низкое состояние, уравнивающее человека с мышами и кроликами, приличествующее поэтому париям духа».
«Тысячелетнее» христианское учение об аскетизме есть удар по патриархату, семье, традиционным ценностям, считает консерватор Розанов. Посмотрим, что на этот счет говорит Фуко, совсем не консерватор.
VI.
Розанов прослеживает, как изменялась сексуальность под действием христианства, Фуко — как менялся способ говорить о сексуальности. Он анализирует дискурсивный взрыв вокруг сексуальности, которым отмечена современность — то есть то, что мы назвали разоблачением фаллократии. Позиции Фуко и Розанова в общем схожи. Розанов считал, что современный «разврат» — следствие христианского аскетизма: и аскет, и «развратник», оба стоят вне патриархального общества, освободились от него, бросают ему вызов. Фуко считал, что вечная мантра о подавлении сексуальности на Западе есть лишь, так сказать, предлог для бесконечного разговора о сексуальности, столь характерного для Запада. Ужасная цензура на дискурс о сексе — предлог бесконечно говорить о сексе: никто и никогда так много не говорил о сексе, как на Западе, борющемся-де со своей собственной «цензурой». Первый том «Истории сексуальности» Фуко:
«Общество, которое складывается в XVIII веке – как его ни называть: буржуазным, капиталистическим или индустриальным, – не только не противопоставило сексу фундаментальный отказ его признавать, но, напротив, пустило в ход целый арсенал инструментов, чтобы производить о нем истинные дискурсы. Оно не только много говорило о сексе и принуждало к этому каждого, но предприняло попытку сформулировать о нем регулярную истину. Как если бы оно подозревало в сексе некую фундаментальную тайну. Как если бы оно нуждалось в этом производстве истины. Как если бы для него было существенно важным, чтобы секс был вписан не только в экономику удовольствия, но и в упорядоченный режим знания».
При этом важно, кто осуществляет дискурс: образовательные, уголовные, медицинские, церковные институты, то есть власть. Сцепка “знание – власть – влечение –
В прошлый раз мы увязали смену типов семьи со сменой социальных систем, а их в свою очередь — с исторической диалектикой разворачивания христианской истины. И вот всё, что происходит с сексуальностью, есть эффекты этой диалектики. Поэтому мы не будем заниматься ни либеральным восславлением этих эффектов, ни консервативным их проклятием; всё это идеология; мы будем заниматься реальными процессами, которые искаженно отражаются в тех или иных идеологиях, во всей этой болтовне вокруг секса, в которых наравне участвуют и священники, и феминистки, и общественные деятели.
Фуко, в частности, чрезвычайно ценен как критик «сексуальной революции». Надо всегда помнить, что «сам этот объект “сексуальность” на самом деле является инструментом, и давно сформировавшимся, который составлял тысячелетний диспозитив подчинения». Сама сексуальность и весь дискурс вокруг нее — сколь угодно «освободительный» — есть инструмент власти, и если он от чего-то и освобождает, то только для того, чтобы по новому подчинить.
«Говорить – говорить себе самому и говорить другому и столь часто, насколько возможно, – все, что может касаться игры неисчислимых удовольствий, ощущений и мыслей, которые через душу и тело имеют некоторое сродство с сексом. Этот проект “выведения в дискурс” секса сформировался уже довольно давно – в традиции аскетизма и монашества. XVII век сделал из этого правило для всех. Христианское пастырство установило в качестве фундаментального долга задачу пропускать все, что имеет отношение к сексу, через бесконечную мельницу речи».
В практике исповеди, в аскетической практике анализа помыслов, в монашеских лабораториях, этих полигонах экспериментальной антропологии, питомниках «новой твари», вырабатывается «технология» рефлексии субъекта, выведения на чистую воду всей подноготной субъекта. И Розанов, и Фуко: источник новаций современности, источник мутаций сексуальности, источник краха патриархата — монастырь. Важно, что технологию эту вырабатывают аскеты, «скопцы». Затем она распространяется на все христианское человечество Церковью. Технология эта обретает собственную жизнь, с поверхностного взгляда не связанную уже с христианством, хотя и по истоку, и по задаче процессы остаются христианскими:
«Можно было бы прочертить линию, которая пошла бы прямо от пастырства XVII века к тому, что стало его проекцией в сфере литературы, причем литературы “скандальной”. Говорить все, – повторяют наставники, – “не только о совершенных поступках, но и о чувственных прикосновениях, обо всех нечистых взглядах, всех непристойных речах/…/, всех допущенных мыслях”. Де Сад возвращает это предписание в терминах, которые кажутся переписанными из трактатов по духовному руководству: “Вашим рассказам необходимы детали, возможно более многочисленные и пространные; судить о том, что в страсти, о которой вы повествуете, имеется относящегося к человеческим нравам и характерам, мы можем лишь постольку, поскольку вы не скрываете ни одного из обстоятельств; впрочем, и мельчайшие подробности бесконечно полезны для того, что мы ждем от ваших рассказов».
Характерно, что садизм и мазохизм — термины, взятые из литературы. Но вся европейская литература выполняет схожие задачи. Розанов — как и многие консерваторы — изобличал развращающую роль литературы; и надо сказать, что они были правы. Великий европейский роман выводит на свет истину желания и крах патриархальной семьи: «Мадам Бовари», «Анна Каренина», «Братья Карамазовы» — достигая своей цели в книге Фрейда «Пять случаев». Психоанализ есть предел европейского психологического романа (не случайно, что после Фрейда жанр умер, и литература пошла совсем другими путями: задача была выполнена):
«Самая безоружная нежность, и самые кровавые проявления власти равно нуждаются в исповеди. Человек на Западе стал признающимся животным. Отсюда, несомненно, и метаморфоза, происходящая с литературой: от удовольствия рассказывать и слушать, центрированном на героическом или чудесном повествовании об “испытаниях” храбрости или святости, перешли к литературе, упорядоченной в соответствии с бесконечной задачей заставить подняться из глубины самого себя, поверх слов некую истину, которую самая форма признания заставляет мерцать как нечто недоступное. Отсюда также эта другая манера философствовать: искать фундаментальное отношение к истинному и не просто в самом себе – в каком-нибудь забытом знании или в некоем врожденном отпечатке,- но в исследовании самого себя, которое во множестве мимолетных впечатлений высвобождает фундаментальные достоверности сознания».
Сама наша литература есть реализация задачи говорить и говорить о сексе, а задача эта поставлена учением об аскезе, отказе от секса. Цитируем Фуко дальше:
«С момента возникновения христианского покаяния и до наших дней секс был привилегированной материей исповеди. Был именно тем, – говорят нам, – что прячут. А что если, наоборот, это как раз и было бы тем, в чем – весьма своеобразно – признаются? Что, если обязанность его прятать была бы только другой стороной долга в нем признаваться, т. е. обязанностью скрывать его тем сильнее и с тем большей заботой, что признание в нем является чем-то более важным, требующим более строгого ритуала и сулящим более убедительные результаты? Что, если бы секс в нашем обществе был, в течение вот уже ряда веков, тем, что размещено под неукоснительным режимом признания?»
«Христианское пастырство стремилось оказать на желание – одним лишь фактом его полного и старательного выведения в дискурс – специфические действия по овладению желанием и по отвязыванию от него, но также и действие духовного обращения, поворота к Богу, физическое действие блаженной боли: чувствовать в своем теле укусы искушения и сопротивляющуюся ему любовь. Самое существенное как раз здесь. В том, что западный человек в течение трех веков был привязан к этой задаче: говорить все о своем сексе; что начиная с классической эпохи происходило постоянное усиление и возрастание значимости дискурса о сексе; и что от этого дискурса, сугубо аналитического, ждали многочисленных эффектов перемещения, интенсификации, реориентации и изменения по отношению к самому желанию». То есть задачей описываемого Фуко процесса была трансформация желания, и поставлена она христианством: выведение секса в дискурс — вторичный эффект этой задачи:
«Существование в нашу эпоху дискурса, где связаны вместе секс, разоблачение истины, ниспровержение мирового закона, возвещение иной жизни и достоверное обещание блаженства. Именно секс сегодня служит опорой этой старой, столь привычной и столь важной на Западе формы – формы проповеди. Великая проповедь секса, у которой были свои изощренные теологи и свои голоса из народа, в течение нескольких последних десятилетий обошла наши общества; она бичевала прежний порядок, изобличала всяческие лицемерия, воспевала право на непосредственное и реальное; она заставила мечтать об ином граде. Подумаем о францисканцах. И спросим себя, каким образом могло статься, что лиризм и религиозность, которые долгое время сопутствовали революционному проекту, в индустриальных западных обществах оказались перенесенными, по крайней мере в значительной своей части, на секс». Связка “христианство – революция – секс”. Но и Розанов увязывал эти последние. Еще и еще раз: и аскетизм, и сексуальная революция есть две стороны одной медали — христианского наступления на традиционные общества, оба они — хоть и с разных сторон — разрушают патриархат.
Здесь принципиальная разница между современными, (пост)христианскими обществами и традиционными, патриархальными, «языческими» (Фуко наряду с ними упоминает ислам — о котором мы ещё поговорим в нашем цикле):
«В истории известны две важнейшие процедуры производства истины о сексе. С одной стороны, известны общества – и они весьма многочисленны: Китай, Япония, Индия, Рим, арабо-мусульманские общества, – которые оснастили себя некой ars erotica. Наша цивилизация, по крайней мере на первый взгляд, не имеет никакой ars erotica. Зато это, несомненно, единственная цивилизация, которая практикует своего рода scientia sexualis. […] Scientia sexualis, возникшая в XIX веке, парадоксальным образом сохраняет в качестве своего ядра своеобразный ритуал обязательной и исчерпывающей исповеди, которая была на христианском Западе первой техникой производства истины о сексе».
Запад — то есть (пост)христианские общества — озадачился выявлением истины о сексе, и вот где западня Розанова: он не защищал семью, как ему хотелось, он в своей философии секса, семьи и аскетизма участвует в дискурсивном взрыве вокруг секса, в формировании scientia sexualis; и в эту западню попадают все консерваторы: истина уже явилась на свет, и вся критика её работает на неё же. Цитируем дальше:
«К XVIII веку рождается политическое, экономическое, техническое побуждение говорить о сексе. […] Как дискурс разума мог бы говорить об “этом”?» — то есть все это развивается вместе с капитализмом, секуляризацией и т. д. Принципиально, что Фуко объединяет «пуританство» и нашу «свободу», «разврат»: и то, и то — части одного процесса: некоего нового управления сексом, повязанным с выведением секса в дискурс. Пуритане говорили о сексе не меньше, они этот процесс и начали (а точнее, очень давно — древнехристианские аскеты). См. на этот счет лекцию «Первая сексуальная революция, великая и благочестивая».
Розанов обвинял христианский аскетизм в разрушении семьи. Фуко развивает ту же тему более тонко: если дохристианские общества имели диспозитив супружества, то общества (пост)христианские рождают диспозитив сексуальности:
«Диспозитив сексуальности. Его образующим ядром выступила практика покаяния, затем исповедывания совести и духовного руководства: как мы уже видели’, именно секс в качестве субстрата отношений становился предметом обсуждения на суде покаяния; вопрос, который здесь задавался,- это вопрос о вещах разрешенных или запрещенных (супружеская измена, внебрачная связь, связь с лицом, запрещенная по крови или по статусу, законный или незаконный характер акта соединения); потом, понемногу, вместе с новым пастырством, с его применением в семинариях, коллежах и монастырях, от проблематики отношения перешли к проблематике “плоти”, т. е. тела, ощущения, природы удовольствия, наисекретнейших движений вожделения, тончайших форм наслаждения и удовлетворения. Рождалась “сексуальность».
Собственно, тут все понятно: если у нас есть аскет, человек без семьи, — диспозитив супружества здесь просто не может работать «физически». Но субъект — хоть в семье, хоть вне ее — остается существом сексуальным. Аскет — это только субъект и его влечение: у аскета нет семьи, у него есть только сексуальность; в аскетизме сексуальность освобождается от супружества; диспозитив сексуальности со всеми его последствиями есть результат христианского аскетизма. Понятно, что Розанов выступает против диспозитива сексуальности, за диспозитив супружества, но повторим ещё раз: это просто не может не работать на формирование первого и уничтожение второго. Алексей Лосев, которого мы обильно цитировали в прошлый раз в «Метеоре» так передает туже мысль (Лосев — монах, православный мыслитель):
«Неизвестны женатому тайны женской души, и замужняя незнакома с мужской красотой. Непонятна и смешна живущему в браке, «законном» или «незаконном», невинность, играющая около женских губ, и светлая чистота опущенных долу ресниц. Только аскет способен понять женщину и видеть в ее живом и теплом теле красоту и музыку небесных осияний, немерцающую, молитвенно–данную Божию славу. Только многолетние труды отшельника в его уединении, только постоянное воздержание от женщин и всякого житейского утешения, только постоянная борьба за внутренний мир, за благоуханную молитву, за кроткий и блаженный свет тайных душевных глубин, — способны открыть этот смысл женственности, умиленную красоту женского лика, чарующую правду и вечное назначение женской души.
Пол — основание бытия. Но пол известен только монаху. Не знает пола и не догадывается о нем ни блудник, ни «законный» супруг. Там, где сливается вместе материнство и девство; там, где любовь и подвиг перестают различаться; там, где жена и невеста, супруга и мать, сестра и родимая дочь есть одно и то же; там, где счастье, любовь, красота и мир — благоуханное, сладчайшее умиротворение молитвенно упоенной души — сливаются с тайным учением и трепетной вестью о мировых зачатиях, о материнском, рождающем лоне бытия и жизни, о радостях необъятных глубин женских очей; там — не место женатым, не место тем, кто знает женщин житейски! Вы, знающие женщин физически, вы, неотшельники, неаскеты, вы — не знаете бытия и жизни, ибо тайну любви и зачатия, тайну рождения вы разменяли на увеселительные приключения, на пустое и жалкое любопытство!»
Буржуазное государство побуждает говорить о сексуальности, ибо ему нужно управлять населением — знаменитая концепция биополитики Фуко. И тут еще раз видим, что в сексуальности сосредотачиваются биологические, социальные и психические проблемы, она — центр. Фуко: «В сердцевине этой экономической и политической проблемы населения – секс: нужно анализировать процент рождаемости, возраст вступления в брак, законные и незаконные рождения, преждевременность и частоту половых контактов, способ сделать их продуктивными или стерильными, последствия безбрачия или запретов, последствия применения противозачаточных средств», и дальше: «на границе биологического и экономического рождается анализ сексуальных поведений, их детерминации и их последствий» — рождается «анализ», но на этой границе всегда был главный узел, средоточие фаллократии, точка замыкания социального на биологическое. По Фуко, есть две причины выведения секса в дискурс: христианское пастырство и буржуазное государство. Где здесь связь? В том, что дискурсивный взрыв вокруг сексуальности, «сексуальная революция», капитализм, демократия и пр. реалии современности суть моменты одного и того же процесса — процесса разворачивания христианской истины, свержения фаллократии. Христианские «скопцы» это когда-то начали, ныне это становится общим достоянием.
Патриархальная семья есть средоточие традиционного общества, фундамент человечества после грехопадения, основа фаллократии. Христианство как то, что преодолевает грехопадение — то есть режим фаллократии, — борется с семьей и выставляет на вид идеал скопчества. Фаллократия — общий термин для характеристики «общества грехопадения», всех традиционных обществ, скопчество — общий термин для сопротивления ему, глубинное основание современных, то есть (пост)христианских обществ. Именно заражение христианским скопчеством, по Розанову и Фуко, привело ко всем мутациям современной сексуальности: христианская «содомия» стала превалирующим типом сексуальности в (пост)христианских обществах. Но, скажут нам, разве мужеложество не под строгим запретом в христианстве, а античность разве не более «толерантна» в этом вопросе? С ответа на это вопрос начнем следующую серию нашего увлекательного сериала.
Пять книг Василия Розанова, образующих единый цикл на тему влияния христианства на семью и сексуальность. Розанову мы обязаны концепцией «религиозных лучей». Христос — это «солнце» истории, чьи лучи преобразуют человечество, в частности в такой важной теме как семья и сексуальность. «Белые», видимые лучи — это христианская семья, верность и пр.; «простое и ясное в христианстве, тот белый луч прямой благожелательности, какой все видят». Этому посвящена книга «Около церковных стен». «Черным», невидимым лучам, неочевидным эффектам христианства — в центре здесь аскетизм, монашеский отказ от семьи, мироотрицание, «развращающее» влияние христианства на семью — посвящена книга «В темных религиозных лучах. Метафизика христианства (Темный Лик. Люди лунного света)»; сюда входят помимо прочего такие известные тексты Розанова как «Христос — Судия мира», «О Сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира» и «Люди лунного света» (в первой версии — «Люди третьего пола»). «Около церковных стен» — «арифметика» христианства; «В темных религиозных лучах» — «логарифмы» христианства.
Начальные этапы работы, которая результировала в этих двух книгах, мы можем найти в книге «Религия и культура», особенно во второй её половине.
В этот же цикл мышления Розанова о христианском влиянии на семью и сексуальность входят книги: «В мире неясного и нерешенного», посвященная метафизике секса, и «Семейный вопрос», где Розанов думает над тем, почему в христианском мире происходит кризис семейных ценностей.
О Розанове, о том, что христианство несет разрушительный нигилистический заряд мы уже писали — вне связи с полом и семьей — в статье «Во Христе прогорк мир. К генеалогии нигилизма и фундаментализма».
