на наш Телеграм
Во время Великого поста Православная Церковь обращает внимание на чтения из Ветхого Завета. Книга Екклесиаста не включена в богослужебное употребление, поэтому можно уделить ей особое внимание. Читаем ее и размышляем вместе с библеистом Владимиром Сорокиным.
Ясно лишь, что только живые могут вообще искать хоть какого-то смысла в происходящем, потому, что мертвые вообще ничего не знают и не чувствуют, они покидают этот мир навсегда, уходя туда, откуда возврата нет и не будет.
Еккл 9:4–6
Итак, поиски смысла для Екклесиаста на тот момент успехом не увенчались. Не помогли ни духовная литература, ни книга Творения, ни философские размышления. Мир оказался дурной бесконечностью, из которой не было выхода.
Особенно разочаровывала Екклесиаста ситуация совершенного равнодушия окружающих (и окружающего) к мудрости, справедливости, праведности. Мудрого и глупого постигает одна и та же участь, а если так, то какой смысл в мудрости (Еккл 2:15–16)?
Какой вообще смысл в чем бы то ни было, если смерть уравнивает всех? Такая жизнь становится бессмысленной и ненавистной, она хуже смерти (Еккл 2:17).
В самом деле: человек может жить, как ему нравится, может стараться и пробовать создать на земле нечто лучшее того, что видит вокруг, затратить на это немало труда и, может быть, даже посвятить этому всю жизнь, но сам он ничего от сделанного не приобретет: ведь, в конечном счете, ему все равно придется покинуть этот мир, а кому останется сделанное и как наследники им распорядятся, неизвестно (Еккл 2:22–23; 2:18–19).
К тому же путь всем один и судьба тоже всем одна, будь он добрый или злой, праведник или нечестивец (Еккл 9: 2–3). Такая ситуация обессмысливает все: и праведность, и добро, и вообще всю земную жизнь, тем более что человек не властен над собственной жизнью и не знает, когда она окончится (Еккл 8:8).
Ясно лишь, что только живые могут вообще искать хоть какого-то смысла в происходящем, потому что мертвые вообще ничего не знают и не чувствуют, они покидают этот мир навсегда, уходя туда, откуда возврата нет и не будет (Еккл 9:4–6).
Почести умершим (нередко — умершим нечестивцам, которые вовсе их не заслуживают) лишь предшествуют полному забвению, которое и становится для покинувших этот мир последней реальностью (Еккл 8:10). В таком мире жить если и возможно, то лишь в беспамятстве, не задумываясь ни о чем, что выходило бы за рамки повседневной текучки, скрывающей от внутреннего взгляда человека совершенно безрадостную перспективу. Многие так в нем и живут, но тому, кто хоть раз заглянул за завесу, скрывающую безрадостную картину, пути назад уже нет: увиденное невозможно забыть, но и жить с ним тоже невозможно.
Неудивительно, что в конце концов Екклесиаст решил, что умершим лучше, чем живым, а лучше всех тем, кому еще не довелось родиться в этот мир, пронизанный бессмыслицей и злом (Еккл. 4:2–3).
Такой, вполне буддистский по существу, вывод был связан, конечно же, не с влиянием буддизма (о таком влиянии в Иудее времен Екклесиаста говорить не приходится), а с ходом размышлений о реальности падшего мира, которая приводит размышляющего (если, конечно, он размышляет всерьез и последовательно) к аналогичным выводам независимо от того, где и когда он живет.
Екклесиаст был вполне серьезен и последователен в своем поиске, и неудивительно, что он пришел к тому же, к чему в такого же рода поиске пришел другой искатель, живший за пару столетий до него совсем в другой части мира.
Как же такой пессимизм (или реализм) соотносился с яхвистскими и иудейскими представлениями о жизни и смерти?
Для ответа на заданный вопрос надо прежде всего вспомнить, что в яхвизме изначально не было собственного разработанного учения о бессмертии души, о посмертии и о посмертном воздаянии. Вернее было бы сказать, что яхвисты следовали тут общечеловеческим представлениям о смерти и о посмертной участи человека, которое изначально было достаточно безрадостным. Эти общечеловеческие представления и не предполагали ни бессмертия души, ни посмертного воздаяния.
Представления о некотором личном (и личностном) начале, которое сохраняется после смерти тела, появляются достаточно поздно. По-видимому, самый ранний вариант таких представлений можно найти в Египте эпохи Среднего Царства (хотя не исключено, что их формирование связано уже с эпохой Древнего Царства), а впоследствии он получил достаточно широкое распространение в греческих философских школах, особенно у пифагорейцев, поздних платоников и неоплатоников.
Представления о бессмертной личной душе в современном христианстве (и в других авраамических традициях) куда больше обязаны египетским и греческим представлениям, чем Библии, где о личной душе не говорится практически ничего.
То слово, которое переводится на русский как «душа», не предполагает никакого личностного начала; «душа», упоминаемая, к примеру, в Быт 2:7, представляет собой скорее поток, процесс, динамику, чем статичную структуру. Это поток энергии жизни, и представления о таком потоке были у большинства народов земли, более или менее разработанные или совсем не разработанные, существующие в форме полумифологической. Этот поток, направляемый данным человеку Богом «дыханием жизни», и есть сама жизнь, в основе которой лежит Божье дыхание.
Так было до падения, а после, как нам уже приходилось говорить, основой жизни человека стала его собственная природа, «кровь», выражаясь библейским языком. Такая энергия жизни есть и у животных, и даже у растений (тут она связана с растительными соками), но качество ее определяется всякий раз по-разному, в зависимости от того, о ком или о чем из живущего идет речь.
Личность человека рождается на пересечении «дыхания жизни» и «земной пыли», из которой человек создан так же, как и все остальное творение, это Божий дар человеку, а не часть его природы. Такое личностное начало на библейском языке называется «сердцем», откуда исходит воля человека и где рождаются его намерения (в Библии называемые обычно «помыслами» или «помышлениями»).
Екклесиасту, вероятно, эти представления были знакомы, потому он и говорит, что у людей и у животных «одна участь» (Еккл 3:18–19).
На таком общечеловеческом фоне яхвизм не выдвинул собственного учения о бессмертии души, вместо этого предлагая перспективу всеобщего воскресения, полного восстановления человека, а не сохранения лишь некоторого личностного начала, ограниченного природой своего носителя. Воскресение предполагает именно восстановление человеческой личности во всей полноте, ее обновление, а затем новую жизнь в этом новом состоянии.
В иудаизме времен Второго Храма эта перспектива связывалась уже с Мессией и с мессианской эпохой, а новая жизнь связывалась с существованием мессианского Царства, которое уже начинало восприниматься как Царство Божье новозаветных книг.
Обычно посмертие у народов земли ассоциировалось с царством мертвых, с миром теней, где жизни нет и где от человека буквально остается лишь тень, несущая в себе минимум жизни и не сохраняющая памяти о том, чем и как она жила в мире людей. Евреи называли этот мир шеолом, греки — аидом (откуда, вероятно, происходит русск. «ад»), другие народы иначе, по-своему, но суть была одна: мир теней, мир смерти, уравнивающий всех, в котором нет ни настоящей жизни, ни воздаяния, ни какой бы то ни было перспективы, а есть лишь бесконечное и бессмысленное существование в состоянии то ли полусна, то ли полужизни.
Правда, уже в Египте времен Среднего Царства были представления и о посмертном суде и воздаянии, и о благом (или дурном, в зависимости от исхода этого суда) посмертии, но они оставались локальными, как и соответствующие греческие мифы о Елисейских полях, «землях блаженных» и прочем подобном.
Эти представления, вероятно, повлияли на средневековые христианские представления о Суде и воздаянии (а также о рае и об аде), но Екклесиасту они, похоже, вовсе не были известны, его перспективой оставался шеол, мир теней, царство мертвых, где никакого воздаяния ожидать не приходится и где всех ждет одна участь, кем бы ни был человек на земле живых и какую бы жизнь он там ни проводил.
Казалось бы, он должен был бы знать и иную перспективу, перспективу мессианскую, связанную с приходом Мессии и наступлением Царства. Нам, однако, уже приходилось говорить о том, что в его времена перспектива эта вообще несколько отошла на второй план. К тому же она могла быть известна лишь тем, кто хорошо знал Писание, в частности, пророческие книги, которые Екклесиаст вряд ли тогда читал; это была часть синагогальной традиции, а Екклесиаст, как мы уже видели, был тогда еще от Синагоги весьма далек, он лишь знакомился с традицией, и не всегда удачно.
Неудивительно, что Мессия и Царство оставались для него чем-то далеким и непонятным, чем-то таким, к чему нельзя было отнестись серьезно. Если даже духовная литература, рассказывающая о мудрости и праведности, казалась ему достаточно далекой от реальной жизни, что же мог он думать о пророчествах, которые повествовали о Мессии, о Царстве, о преображении человеческой природы или, тем более, о воскресении из мертвых?
Все такое должно было тогда Екклесиасту казаться просто волшебной сказкой, быть может, и прекрасной, но не имеющей ни малейшего отношения к реальности. Екклесиасту же было не до волшебных сказок, он оказался лицом к лицу со смертью, с шеолом, с миром теней, который всех в свой черед поглощал и все обессмысливал. Жить с этим было невозможно. Екклесиаст казался в том же положении, в каком оказался Будда (тогда еще, впрочем, Сиддхартха Гаутама), когда он впервые по-настоящему осознал реальность умирания и смерти.
Чем же была эта реальность в дохристианском мире? И что изменилось с приходом Христа? Мы сегодня нередко понимаем смерть или как полное уничтожение, как конец человека (если говорить о неверующих) или как некий переход в иное место и/или в иное состояние, чем бы оно ни было и как бы ни описывалось.
Между тем в Библии смерть понимается вовсе не так. Смерть здесь скорее можно было бы описать как истощение, как уменьшение меры полноты жизни до почти полного ее исчезновения в шеоле, причем такое представление едва ли можно считать собственно библейским — примерно таким же образом представляли себе смерть в древности практически все народы земли.
Не случайно аналог шеола, мира теней существует повсеместно — опыт, как видно, был вполне универсальный. При этом важно иметь в виду, что переход в это состояние не связан ни с какими грехами или преступлениями, это не наказание за дурную жизнь, а просто естественный процесс, такой же, как смерть в известный момент физического тела.
Она, очевидно, наступает тогда, когда поток энергии жизни становится слишком слабым для того, чтобы поддерживать существование тех физиологических структур, которые образуют наш организм. Тогда-то и остается от человека лишь тень, тонкая оболочка, неспособная больше поддерживать жизнь физического тела.
Можно еще заметить, что помещение мира теней «под землю», восприятие его как нижнего мира — явление исторически сравнительно позднее, как и сама схема «трех миров», известная нам сегодня из мифологических текстов. Такая схема помещает богов в верхний мир, людей — в средний или срединный мир, а умерших — в нижний мир.
Так, однако, было не всегда, и в более ранние времена (примерно до середины эпохи мезолита) мир мертвых не был отделен от мира живых: тени умерших продолжали свое существование непосредственно на земле, рядом с живыми, у них были даже свои особые места собраний (наподобие полян предков, долин или озер духов и прочего подобного), где они собирались в известные дни и где их даже могли застать и увидеть живые (хотя для живых такие контакты считались нежелательными и даже опасными).
Отголоски этих представлений сохранились до наших дней в виде рассказов о тенях умерших, покинувших могилы или гробницы и бродящих посреди живых, причем иногда они даже становятся видимы.
Как видно, изначально на умирание и на смерть смотрели как на процесс уменьшения полноты жизни, угасания жизненной исчезновения человека. Впрочем, тень, остающаяся после утраты физического тела, едва ли была живой в настоящем смысле слова: ее существование можно было назвать жизнью лишь с большой натяжкой. энергии, протекающий вполне естественным образом, но не доходящий до конца, до полного исчезновения человека. Впрочем, тень, остающаяся после утраты физического тела, едва ли была живой в настоящем смысле слова: ее существование можно было назвать жизнью лишь с большой натяжкой.
В самом деле: сознание в таком состоянии, судя по описаниям в древних текстах, обычно едва теплится, а памяти нет вовсе, так, что умершие не помнят и не знают ничего о своей жизни в мире живых.
С приходом Христа, конечно, тут многое изменилось. Мир теней, так пугавший древних, исчез, и, хотя смерть физического тела остается неизбежной, человеку теперь открыто Царство и его жизнь, так, что физическая смерть в наши дни оказывается всего лишь переходом на следующий этап пути.
Возможность превратиться в тень и утратить жизнь, разумеется, есть всегда, остается она и сегодня, но теперь это уже не неизбежность, а следствие выбора, сделанного человеком на его жизненном пути: можно довериться Богу и пойти за Ним, и тогда Царство станет закономерным следующим этапом, а можно замкнуться в себе, оставаясь, что называется, «при своих», и остаться ни с чем, обретя свой собственный шеол даже теперь, когда никакого шеола давно уже нет.
Желающий сохранить свою жизнь для себя теряет ее, а отдающий ее Христу сохраняет себя — эта евангельская максима остается актуальной до конца времен.
Но почему же появилась в мире смерть?
Откуда эта всеобщая деградация, конец которой положил лишь приход Спасителя?
Библейский ответ тут вполне однозначен: смерть — следствие грехопадения. Он настолько хорошо известен и настолько стал уже общим местом, что мы редко задумываемся, о чем, собственно, идет речь.
Чаще всего в этом контексте говорится о том, как человек, нарушив Божий запрет, потерял полноту жизни, а вместе с ней и практическое бессмертие, способность жить, не старея и не умирая от старости, как это происходит сегодня с каждым из нас. Между тем описанное явление — лишь часть более общего и более масштабного процесса, начало которому было положено еще до сотворения человека.
Собственно, уже второй день творения стал началом катастрофы. Свет померк, в мир хлынула вода, которая в Библии является символом хаоса, и Бог, желая положить хаосу предел, создает внутри него некое пространство, «пустоту», ограниченную «небесами».
В Синодальном переводе говорится о «тверди», но соответствующее еврейское слово обозначает именно пустоту, и речь вовсе не обязательно должна идти о чем-то плоском. Скорее тут можно было бы говорить о пространстве, тем более что и «небо» (точнее «небеса») в оригинале тут стоят в двойственном числе: речь, очевидно, идет о верхнем и о нижнем небе, ограничивающих пределы этого пространства.
Дальнейшие события библейской Поэмы творения разворачиваются уже внутри него, наш мир ограничен «небесами», и наша вселенная существует в этих границах. За границами же пространства, внутри которого пребывает наш мир, остается хаос, зияющая бездна, готовая поглотить, если не положить ей предела, весь Божий мир.
Бог полагает предел хаосу изнутри, создавая внутри него наш мир, который и должен был ему противостоять; но падение человека сделало противостояние невозможным: теперь, наоборот, человек и его мир стал частью хаоса, частью мира, который мы называем падшим, хотя вернее было бы назвать его падающим.
В самом деле: нам уже приходилось говорить о том, что Божий мир, каким он был сотворен в первый день, был наполнен Божьим присутствием, Божьим светом и Божьим дыханием, он был весь соткан из божественных энергий, тварных и нетварных.
Сотворение мира предполагало непрерывное, постоянное его обновление тем Божьим дыханием, которое вызвало его к бытию. Мир, каким он был вначале — не созданная Богом структура, а процесс, динамика, связанная с другой динамикой, с динамикой Божьей жизни, открытой творению как Его оживотворяющее и обновляющее дыхание, нами обычно называемое Святым Духом.
Падение стало процессом непрерывной деградации, который вовсе не остановился с падением человека, как не с него он и начался.
Однако падение человека включило наш мир в динамику этого обветшания и умирания, противоположную динамике обновления и жизни, свойственной Божьему миру в первый день творения.
Конечно, Екклесиаст не мог пережить реальность этих процессов в полноте, но он почувствовал, что стоит на краю бездны, что впереди смерть — не смерть физического тела, а смерть абсолютная, смерть как последняя реальность, которой в итоге все заканчивается.
Хуже того: в мире нет альтернативы этой реальности. От смерти деваться было некуда, оставалось лишь смотреть ей в глаза, надеясь не сойти при этом с ума.
