на наш Телеграм
Во время Великого поста Православная Церковь обращает внимание на чтения из Ветхого Завета. Книга Екклесиаста не включена в богослужебное употребление, поэтому можно уделить ей особое внимание. Читаем ее и размышляем вместе с библеистом Владимиром Сорокиным.
Если человек может наслаждаться своими трудами здесь и сейчас, он счастлив: ведь никак иначе он насладиться ими не сможет.
Еккл 3:22
Казалось бы, после всего, что увидел Екклесиаст, и после всего, что он понял, надеяться ему было не на что. За что мог бы он ухватиться в мире, где все оканчивается шеолом, при том, что ни о каком воздаянии, прижизненном или, тем более, посмертном, говорить не приходится?
И все же кое-что Екклесиаст нашел, притом там, где, казалось бы, шансов найти искомое было меньше всего. Речь идет о простом, на первый взгляд чисто плотском, телесном наслаждении жизнью, о том, чтобы есть, пить и радоваться за столом, в кругу друзей (Еккл 2:24–25). Конечно, эта радость не во власти человека, она — от Бога, но в таком случае тем более нужно ею наслаждаться, не забывая благодарить Того, Кто ее человеку дает.
От своих трудов никто не получит никакого вознаграждения после смерти, и потому тем более надо пользоваться их плодами при жизни, ведь другого случая не будет, а если такая возможность у человека есть, то она, несомненно, дар Божий, единственное вознаграждение, какое он может получить, тем более, что продлится эта радость недолго (Еккл 5:17–19). Если человек может наслаждаться своими трудами здесь и сейчас, он счастлив: ведь никак иначе он насладиться ими не сможет (Еккл 3:22).
В самом деле: если после смерти нас ждет мир теней и забвение всего, чем мы жили в мире живых, когда же еще сможем мы пожать плоды своих трудов, если не здесь и не сейчас, не там и не тогда, где и когда Бог дает нам порадоваться сделанному? После смерти нет ничего, и радость живых преходяща — так тем более надо пользоваться каждым мгновением, которое может дать возможность человеку эту радость пережить.
Конечно, темные дни настанут, это неизбежно, и нет смысла закрывать на это глаза (Еккл 11:8), надо помнить о грядущем конце, но нельзя допускать, чтобы эта память отравляла ту радость, которую Бог может дать, пусть и ненадолго; важно лишь не совершить, радуясь, какого-нибудь зла (Еккл 11:9–10).
Как видно, Екклесиаст все же нашел в мире нечто такое, в чем можно увидеть смысл и чем можно жить, хотя оно оказалось довольно далеко от того, что он в то время считал мудростью. Смысл, как оказалось, заключался в самой жизни, или, вернее, в глубоком, насыщенном переживании жизни, переживании ее во всей возможной на тот момент для Екклесиаста полноте.
Казалось бы, ничего нового в этой находке нет: мы ведь помним, как пытался Екклесиаст в самом начале своих исканий забыться в разгульном веселье и как вынужден был признать, что это не выход, а лишь его иллюзия.
На первый взгляд может показаться, что, охваченный отчаянием безысходности, он снова обращается к тому, что отверг вначале, чтобы найти если не выход, то хотя бы подобие выхода из тупика, в котором оказался.
И все же есть существенная разница между тем, что было в начале поисков Екклесиаста, и тем, к чему он пришел теперь.
Прежде всего, теперь Екклесиаст вовсе не ставит себе целью напиться и забыться; наоборот, сознание его предельно обострено, и ту радость, о которой пишет, он переживает именно так, предельно обостренно.
К тому же тогда, в начале своих исканий, Екклесиаст, вероятно, еще не думал, что все обстоит так безнадежно, что он оказался в тупике, из которого не видно выхода: тогда ведь он, в сущности, даже и не начинал еще его искать по-настоящему. Теперь же он проверил все, исследовал все пути и нигде не увидел выхода.
Впереди повсюду маячили лишь смерть, шеол, мир теней, уход и забвение. Напиться до потери сознания перед лицом смерти, конечно, можно, но это «выход» лишь для труса, для того, кто готов бежать от реальности любой ценой, хотя бы даже это было «бегство» страуса, прячущего голову в песок.
Екклесиаст в дружеском застолье явно видит теперь другое: это своего рода тонкая грань жизни и смерти, тот самый край обрыва, на котором можно устоять, если не закрывать глаза от ужаса и не смотреть вниз. Конечно, воспользоваться этой возможностью может лишь тот, у кого, образно говоря, нет страха высоты, но ведь и сам такой страх обычно оказывается следствием чрезмерно развитого воображения, которое уже при приближении к краю обрыва или при первом шаге по узкой горной тропе поспешно рисует красочную картинку полета своего обладателя вниз.
Отсутствие игры воображения тогда, когда она лишь мешает, обычно избавляет от паники на краю пропасти и, соответственно, от страха высоты. Екклесиаст же, судя по его книге, не был особо склонен доверять воображению и еще менее склонен допускать, чтобы оно у него чрезмерно разыгрывалось; он был, вероятно, сдержанным и несколько суровым реалистом, который не собирался умирать раньше смерти, даже если казалось, что жизнь потеряла всякий смысл и найти его совершенно невозможно. Может быть, именно поэтому он и оказался в состоянии увидеть подобие выхода там, где другой увидел бы лишь безысходность.
В самом деле: чтобы радоваться за праздничным столом, понимая, что впереди лишь шеол, надо обладать изрядной долей мужества и оставаться строгим реалистом, живущим здесь и сейчас тем, что дано именно здесь и именно сейчас — или уж совсем скатиться в беспамятство, загнав самую мысль и память о смерти так глубоко в подсознание, чтобы они никак не могли оттуда выбраться, или хоть как-то дать о себе знать.
Большинство избирает второй способ, но Екклесиаст, похоже, принадлежал к тому меньшинству, которое способно сохранять мужество перед лицом смерти.
На первый взгляд, перед нами тот самый феномен, который называется обычно пиром во время чумы.
Обычно на такие вещи смотрят или как на неуместное веселье тех, кому нечего терять, или как на попытку убежать от реальности. Между тем тут проявляется не одно лишь желание насладиться жизнью в последний раз перед уходом в небытие или в мир теней (в зависимости от того, как представляет себе человек смерть и посмертие).
Конечно, желание, так сказать, получить свое, добрать от жизни то, чего не успел получить раньше, может иметь место, но дело обычно не только в нем. Собственно, само стремление «дожить» непрожитое, «дожить», что называется, «по полной», так, чтобы переживание было максимально ярким и захватывающим, не сводится к одному лишь поиску телесного наслаждения. Тут если не всегда, то часто присутствует желание ощутить полноту жизни как таковой, той жизни, которой многие так и не успели пожить по-настоящему во времена спокойные и безмятежные, когда все идет обычно по накатанной дорожке привычной рутины, сквозь которую жизнь в лучшем случае лишь пробивается тонкой струйкой. И тогда в моменты смертельной опасности, когда становится ясно, что жизнь может окончиться в любой момент и момент этот рядом, возникает желание прожить непрожитое, хотя бы теперь почувствовать именно жизнь во всей полноте, а не то полумертвое существование, которое в падшем мире обычно называют жизнью.
Можно, конечно, было бы возразить, что в такие моменты обычно бывает уже поздно спохватываться, что один, пусть и яркий момент полноценной жизни, даже если его удастся пережить, не заменит упущенного в прежние полуживые годы, но ведь в критической, а тем более в пограничной, ситуации такие аргументы обычно не действуют, они просто не воспринимаются как таковые. Пограничная ситуация — всегда ситуация экзистенциального выбора, и человек, у которого осталось хоть сколько-нибудь воли, в этом случае всегда выбирает жизнь. Дальше, разумеется, все уже будет зависеть от того, в чем именно человек видит жизнь, что у него с жизнью ассоциируется.
Пировать во время чумы может лишь человек, для которого пир и есть жизнь, притом жизнь во всей ее полноте. Такой человек и стремится к этой полноте, и его вовсе не шокирует ситуация веселья (быть может, даже несколько разгульного) перед лицом смерти.
Тут вполне естественно может возникнуть вопрос о, так сказать, духовной адекватности подобного выбора. Религиозный и благочестивый человек (по крайней мере, в спокойные времена) сказал бы, что перед лицом смерти надо молиться и каяться, а не пировать — ведь настоящая жизнь заключается отнюдь не в пище и не в питье, а в том «дыхании жизни», которое Бог дает человеку при сотворении.
И все же тут важна духовная составляющая, а не формально-религиозная. В конце концов, ведь и религиозная жизнь в спокойные времена нередко, увы, оказывается столь же безжизненной, как повседневная рутина, о которой мы говорили только что. Более того: религиозная жизнь сама становится нередко частью этой рутины, вплетаясь в нее как вполне органичная составляющая.
Проблема, однако, заключается в том, что религия и религиозность сами по себе несут жизни не больше, чем все земное. Источник жизни — Бог, а не религия, и только отношения с Богом могут оживотворить человека.
Бог может помочь в пограничной ситуации, религия же, будь то декларации веры, благочестие или разного рода доктрины, как правило, не помогает ничем.
Легко представить себе человека, тонущего или летящего в пропасть, который кричит «Господи, спаси!», а вот представить себе человека в такой ситуации, поющего или повторяющего Символ веры, довольно сложно. Однако в подобных обстоятельствах даже человек, до тех пор не думавший ни о Боге, ни о жизни и смерти, собирает волю в кулак и обращается туда, где он видит источник жизни, с криком о помощи. Так бывает в пограничной ситуации со всяким, будь он верующий или неверующий.
Впрочем, тут все-таки надо сделать одну оговорку: подо «всяким» подразумевается всякий, у кого этой самой воли осталось хоть немного. Если человек свою волю утратил полностью (или почти полностью — полная утрата воли ведь означает и полное разрушение личности), то, возможно, ему будет уже все равно, жить или умереть.
Такие случаи, однако, встречаются нечасто — все же воля к жизни остается для человека одним из основополагающих инстинктов, который продолжает действовать обычно даже тогда, когда, кажется, нет уже ни смысла, ни желания продолжать жить. Конечно, пограничная ситуация сама по себе не обязательно развернет человека лицом к Богу, но она, во всяком случае, сделает его достаточно открытым для тех воздействий, для которых прежде он был недоступен, включая воздействия духовные.
Разумеется, сами такие воздействия могут быть весьма разнообразными, и потому никогда нельзя быть уверенным, что человек, пройдя пограничную ситуацию, обратится, а не сойдет с ума, но шанс на обращение в этом случае все же есть. Однако даже если обращения и не произойдет, останется опыт настоящего и опыт Настоящего. Настоящего с прописной буквы, подлинного, переживаемого здесь и сейчас, в настоящем со строчной буквы. И все, что будет пережито в этом Настоящем, станет для пережившего окном в Вечность, куда он если не вошел, то, по крайней мере, заглянул.
Если пограничная ситуация была связана с общением, то те, кто оказался в это общение вовлечен, навсегда становятся лучшими друзьями и близкими людьми, и радость, пережитая в таком случае совместно перед лицом смерти, приоткрывает человеку реальность, уже неподвластную смерти.
Вот эту-то реальность, вероятно, и почувствовал Екклесиаст в моменты, когда ему было дано радоваться плодам его трудов и общению за праздничным столом с близкими ему людьми. Он не забывал о мрачной перспективе шеола, но сквозь нее проглядывало нечто иное, такое, что никакому шеолу неподвластно.
Что же открылось Екклесиасту там, за завесой мира теней? Что он увидел сквозь нее?
Как мы уже видели, Бог для него оставался еще по большей части кем-то грозным и достаточно далеким, с Ним надо было «держать дистанцию», примерно так, как держат ее с начальством.
Теперь же Бог начинает открываться (или, вернее, покамест еще приоткрываться) Екклесиасту иначе. Он оказывается рядом, когда человек трудится и наслаждается плодами своего труда (Еккл 2:24–25), так же, как и тогда, когда он просто радуется жизни (Еккл 5:18–19). Здесь Бог уже не «самый большой начальник», как было до сих пор, здесь Он тот, кто разделяет с человеком его жизнь и его радость, которую Сам же ему и дает. Такому Богу можно и нужно поклоняться, но с Ним можно и просто общаться, и дружить, и даже сидеть за одним столом.
Это уже большой шаг вперед по сравнению с теми представлениями о Боге, которые, судя по собственным его словам, были у Екклесиаста до сих пор. Похоже, он впервые получил опыт того, что называют обычно Присутствием, той близостью Бога, с которой начинается всякое подлинное богообщение и без которой Бог остается для человека, по сути, всего лишь картиной, быть может, и впечатляющей, но никак не приближающей к Нему того, кто на эту картину смотрит.
Неудивительно, что произошло все это с Екклесиастом на фоне той безнадежно-мрачной реальности, которая не могла предложить ему ничего, кроме торжествующей смерти и бесконечного, бессмысленного пребывания в шеоле.
В сущности, это была единственная альтернатива торжествующей смерти, и Екклесиаст (быть может, интуитивно) это почувствовал и понял. Конечно, само по себе это понимание еще не означало изменения мировоззрения, картина реальности для Екклесиаста, вероятно, оставалось пока еще такой же, какой была она до сих пор, но где-то в беспросветном мраке для него забрезжил свет, и Екклесиаст устремился к нему, не думая о том, как это укладывается в привычный ему мир.
Надо было спасаться, и ему было не до метафизических или богословских конструкций. При этом Екклесиаст, похоже, не задумывался о том, куда именно он придет и где окажется, если пойдет на открывшийся ему свет.
Этот свет давал ему возможность жить и дышать сам по себе, надо было просто оставаться в его лучах, не теряя их из виду и не сворачивая в сторону. Путь оказывался пока что важнее цели, или, вернее, на данном этапе для Екклесиаста он сам стал целью. Прежде чем ставить себе задачи касательно цели и направления, надо было научиться ходить, надо было, чтобы Божья близость стала не случайностью, а насущной необходимостью жизни, и надо было научиться удерживаться в Божьем присутствии, не теряя его, как случается нередко с падшими людьми.
Такой опыт, наверное, можно было бы (с известными допущениями) назвать эсхатологическим. В самом деле: эсхатологический опыт нередко бывает связан как раз именно с пограничными ситуациями, как было, к примеру, с Давидом, переживания которого описаны в Псалме 18 (17). Для него цепи шеола («ада» Синодального перевода) были несомненной реальностью (Пс 18:6), даже, быть может, более реальной, чем для Екклесиаста, и лишь Сам Бог смог извлечь его из бездны, в которую Давид падал, выведя его на «просторное место» (Пс 18:17–20).
В момент эсхатологического переживания привычная, знакомая реальность исчезает, и человек оказывается между небом и бездной.
Если в этот момент небеса окажутся пусты, дело окончится катастрофой; если же человек сумеет и успеет докричаться до Бога, Бог протянет ему Свою руку и выведет туда, где бездны нет, как вывел он на простор Давида.
То же самое произошло и с Екклесиастом, хотя в его книге описано лишь начало этого процесса; его завершение упомянуто в кратком эпилоге книги, где Екклесиаст уже стал самим собой, стал действительно екклесиастом, синагогальным проповедником (Еккл 12:13–14).
Но это было еще впереди, Екклесиасту предстоял долгий путь, прежде чем он станет тем, кем Бог предназначал ему быть. Пока еще он лишь в начале пути, но первый шаг уже сделан, и Бог уже протянул Екклесиасту Свою руку.
