на наш Телеграм
Во время Великого поста Православная Церковь обращает внимание на чтения из Ветхого Завета. Книга Екклесиаста не включена в богослужебное употребление, поэтому можно уделить ей особое внимание. Читаем ее и размышляем вместе с библеистом Владимиром Сорокиным.
Итак, простого ответа на вопрос о смысле жизни Екклесиасту получить не удалось. Пришлось задуматься всерьез. Но что же было причиной появившихся сомнений? Ответ нетрудно найти уже в первой главе книги: все оказалось суетой (Еккл 1:2–11).
Некоторым такое высказывание может показаться красивой философской сентенцией, но таковой оно остается лишь до тех пор, пока не прочувствуешь его по-настоящему, пока оно не войдет в душу и в сердце.
Пока на суету смотришь со стороны, она не утомляет и не разрушает внутренний мир; совсем иное дело, когда она, как пыль, проникает в душу и окутывает сердце: тогда становится нечем дышать, как бывает нечем дышать физически, когда попадаешь в настоящую пыльную бурю.
Жизнь становится утомительно-бессмысленной, так, что становится не до любования философскими сентенциями. Так, по-видимому, произошло и с Екклесиастом, которому жизнь наскучила и опротивела, а карьера перестала быть интересной.
Конечно, картина, нарисованная в первой главе, достойна созерцания. Мировой танец завораживает, в нем можно увидеть красоту тех космических хороводов, которые так очаровывали Платона и пифагорейцев; но созерцающий в таком случае сам должен быть неподвижен, он не должен быть частью созерцаемого им кружения, иначе никакой красоты он не увидит.
В начале своих исканий Екклесиаст, вероятно, не обладал еще нужным навыком, а когда его нет, зрелище кружащегося мира вызывает обычно лишь утомление, иногда до тошноты, но никак не восторг и не восхищение.
Главная проблема тут заключается в том, что человек перестает ощущать ту новизну творения, которая связана с Божьим в нем присутствием. Бог ведь не просто творит мир однажды, оставляя его затем собственным его силам и возможностям, Он постоянно поддерживает его Своим дыханием, тем самым Святым Духом, который мы часто связываем лишь с какими-то особенными Его проявлениями, забывая или не замечая, что этим Духом творение пронизано все и что, будь оно иначе, мира, каким мы его знаем, не было бы вовсе, даже теперь, когда он серьезно поврежден грехопадением.
Между тем человек может оказаться в состоянии, когда он перестает ощущать это Божье дыхание, постоянно обновляющее Его творение, и тогда на место мира как игры Божьих сил, Божьих энергий, тварных и нетварных, переливающихся всеми оттенками Божьего света, порождающего вселенную, частью которой становимся в свой черед и мы, такой человек начинает видеть всего лишь бесконечный круговорот форм, кажущихся ему мертвыми потому, что он перестает замечать то, что их оживляет.
Мир становится стройным, упорядоченным и мертвым в своей упорядоченной неизменности. «Что было, то и будет, что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Жить в таком мире убийственно, это все равно, что жить внутри работающей машины, будучи окруженным ее вечно вращающимися, никогда не останавливающимися колесами. Вероятно, эту кажущуюся ему мертвенность мироздания и ощутил Екклесиаст в какой-то момент своей жизни, и теперь ему нужно было как-то оживить окружающий его мир.
Тут, конечно, можно было бы заметить, что для IV или III столетия до Р. Х. в такого рода картинах не было ничего необычного.
Языческие космологии по большей части всюду были циклическими, мироздание почти везде и всегда в древности рассматривали как бесконечный круговорот, где одна космическая эпоха сменяет другую и на смену старой вселенной приходит новая. Впрочем, новой ее можно назвать лишь весьма относительно: никакой настоящей новизны в ней не появляется, по сути своей и по природе она ничем не отличается от прежней, которой приходит на смену.
Если говорить о временах Екклесиаста, то можно обратить внимание, к примеру, на хорошо известную космологию философов стоической школы, которая была как раз такой: стоики учили, что вселенная рождается из огня и со временем вновь возвращается в огонь, а на смену ей рождается другая такая же. Под огнем они, конечно, имели в виду не какой-то мировой костер или космический пожар, а своего рода огненную субстанцию, что-то вроде того, что сегодня, наверное, назвали бы горячей плазмой, но сути дела это не меняло: вселенные появляются из огня и уходят в огонь, сменяя друг друга, причем никакого смысла и никакой цели у этого процесса нет.
Разумеется, духовная жизнь стоиков была основана на другом, она строилась вокруг достаточно глубокого и хорошо осознанного внутреннего опыта, а не вокруг созерцания сменяющих друг друга вселенных. Трудно сказать, был ли знаком Екклесиаст с философией стоиков или вообще с какой бы то ни было греческой философией, но это не так важно: ведь стоики в космологии ничего нового не изобрели, они лишь слегка видоизменили представления, существовавшие с древнейших времен.
Важно другое: если у тех же стоиков было чем жить духовно помимо созерцания бесконечного космического кружения, то у Екклесиаста на каком-то этапе его духовного пути, похоже, ничего больше не было. Конечно, он вполне мог бы обратиться к философии, но в том духовном состоянии, в котором тогда находился Екклесиаст, ему было не до греческой философии с ее умозрениями.
Тут встает вопрос: а можно ли было просто отвлечься от таких мыслей, научиться не замечать того, что так мешает жить, как не замечают этого другие, то самое большинство, которое живет себе, вовсе не задаваясь никакими вопросами такого рода? В принципе, наверное, да, можно было. Но тут многое (если не все) зависит от самого человека.
Неизвестно, был ли Екклесиаст карьеристом в полном смысле слова, была ли карьера и служба единственной его страстью и единственной целью прежде, когда никакие вопросы, мешающие службе, его еще не беспокоили. Если и было так, надо все же помнить, что даже карьеристы бывают разные, и мера открытости к Божьему воздействию у них тоже может быть разной. Карьерный рост у людей хоть сколько-то живых редко бывает самоцелью, тут нередко играет роль своеобразный азарт игры, соревнования, примерно такой же, как у спортсмена, желающего непременно первого места и никакого другого.
В таком случае проигравший редко оказывается в тупике: ему еще есть за что бороться, а вот победитель, пережив свой триумф, вынужден задуматься о том, что же дальше. Екклесиаст, судя по собственным его словам, оказался в числе победителей, его карьера оказалась вполне успешной, и теперь он, вполне естественно, мог оглянуться и задуматься.
Надо заметить, что такие размышления начинаются обычно не из интереса к философии, который у людей практической складки бывает не так уж часто, а от ощущения своего рода внутренней остановки, которая имеет вполне определенные духовные причины.
Бог никогда не оставляет человека до конца, если человек сам не перекрывает Ему все пути к своему сердцу. Вопрос открытости — вопрос практический, он не всегда соотносится прямо с родом занятий или убеждениями.
Доказательством тому могут служить, увы, многие верующие (или считающие себя таковыми) люди, которых все их окружающие зачастую вполне основательно считают куда хуже тех, что живут рядом с ними и ни на какую религиозность не претендуют.
На языке обиходном в таком случае говорят о человечности, о том, насколько такой-то или такая-то остаются человеком при всех своих занятиях и убеждениях.
В духовном смысле речь надо вести о мере открытости человека тому «дыханию жизни», которое Бог дает каждому, входящему в мир (Быт 2:7). Это «дыхание жизни» представляет собой производное от Божьего дыхания, без которого человек вообще не может быть самим собой, но от которого после падения он нередко сам себя отделяет, не желая дать ему места в своей душе. Тем самым человек выгоняет оттуда и Бога, Который, разумеется, не станет вламываться в его жизнь и в его душу насильно.
Здесь, однако, важнее оказываются не декларации, а практика. Можно называть себя верующим и при этом оставаться абсолютным эгоцентриком, рисуя при этом красивые картинки себя самого со своим «богом», восхищающимся столь совершенным последователем, и такая «вера» лишь полностью изолирует человека и от Бога, и от Божьего мира.
Возможно и другое: человек, бывает, вовсе не задумывается о Боге, его жизнь наполнена другим, но он открыт и к миру, и к людям, так, что Бог находит дорогу к нему в душу, не навязывая Себя его уму.
В конце концов, важны не взгляды и концепции, а вот эта практическая открытость, которая позволяет Божьему дыханию жить в душе и в сердце человека, а человеку дышать этим дыханием, получая ту меру жизни, которую он может вместить на данный момент. И нередко желание добиться успеха, одержать победу (если, конечно, речь не идет о победе любой ценой) заставляет человека отвлекаться от себя, не позволяя ему стать эгоцентриком: настоящие дела, приносящие успех, всегда делаются самозабвенно, хотя бы вначале (когда они обычно и бывают не только по-настоящему успешными, но и вдохновляющими).
Пока человек оставляет в своей душе место кому-то или чему-то, кроме своего эгоизма, пока он не сосредоточен почти маниакально на себе и на том, что он считает своими «успехами» и «достижениями», в нем может дышать Божье «дыхание жизни», и тогда в его жизни присутствует та духовная динамика, без которой человеческая жизнь раньше или позже иссякает.
Радость победителя подлинна благодаря не почестям и не наградам, а благодаря этой динамике, которая сделала его победителем, если, конечно, победа была честной. То же и с карьерой: пока идущий вверх достигает того, чего достигает, не ломая ни себя, ни других, он может ощущать в себе такую же духовную динамику, такой же азарт победителя, одержавшего победу в честной игре.
Но там, на пьедестале, неизбежно возникает вопрос: что же дальше?
Если остановиться, если исчезнет цель, не будет и смысла, а без смысла человек не в состоянии сосредоточиться на каком бы то ни было целенаправленном усилии. Можно, конечно, остановиться и просто наслаждаться достигнутым, жить без лишних вопросов, но тогда человек неизбежно сосредоточится на себе и потеряет ту самую духовную динамику, которой жил до сих пор.
Вот это-то и есть главный вопрос: согласится ли человек пожертвовать ею, фактически пожертвовав тем самым собственной жизнью и променяв ее на эрзацы, или не согласится и начнет искать новых смыслов, чтобы было чем жить дальше? Екклесиасту не хотелось потерять жизнь, и он выбрал второе.
Казалось бы, человеку, всерьез относящемуся к жизни, странно было бы пробовать найти утешение в вине и разгульном веселье (Еккл 2:1–3), и все же Екклесиаст решил попробовать даже такой путь.
Что хотел он найти на нем? Возможно, как раз ту жизнь, которую потерял, когда достиг всего, чего можно было желать. Не секрет, что и алкоголь, и наркотики нередко становятся убежищем для тех, кому нечем и незачем жить. Так переживается обычно отсутствие той самой духовной динамики, без которой в душе пусто, а на сердце холодно.
Конечно, никакой наркотик сам по себе духовной динамики не создаст, но психику он вполне может «разогреть», и такой «разогрев» по неопытности можно принять иногда за духовный подъем, как нередко бывает со всякого рода возбуждением, независимо от происхождения.
Даже религиозная экзальтация нередко принимается переживающими ее за излияние благодати, особенно теми, для кого психические состояния являются единственной знакомой им внутренней реальностью. Впрочем, о религиозных переживаниях в случае Екклесиаста говорить не приходилось: он не был на тот момент религиозным человеком.
Праздничные застолья ему, несомненно, были тогда ближе и понятнее религиозных собраний, и неудивительно, что именно это он и решил попробовать как альтернативу той служебной текучке, которая во все времена составляет жизнь всякого чиновника. Казалось, надо просто отдохнуть, расслабиться, даже, может быть, напиться допьяна, чтобы ушла усталость и пустота, а на смену им пришли радость и веселье, придающие жизни смысл. И все же, как видно, эксперимент не удался — слишком цельным человеком оказался Екклесиаст.
В самом деле: чтобы забыться в разгуле, надо все же пойти на некий внутренний компромисс, а к этому готов не каждый. Всякий праздник когда-нибудь заканчивается, наступает похмелье, и тогда становится совершенно ясно, что праздник не может стать жизнью в настоящем, подлинном смысле слова. Самое большее, что он может сделать, — создать иллюзию жизни на какое-то, обычно достаточно короткое, время, когда может показаться, что настоящая жизнь вернулась. Но завершение праздника, когда веселье, вызванное вином, остается позади, вновь оставляет наедине с пустотой и бессмыслицей происходящего, нередко дополняемой еще и головной болью.
Можно, конечно, было бы пойти по простому пути, которым идет большинство пьяниц: не давать себе перерывов, жить от застолья до застолья, так, чтобы тосковать было некогда.
Екклесиаст, однако, не мог не понимать, что это путь в никуда, и такой путь его не устраивал. Ему нужно было настоящее решение проблемы, а не его иллюзия. Вино и веселые застолья тут не годились. Обезболивающее может снять боль, но проблемы оно не решит. Надо было искать чего-то другого.
В поисках этого другого Екклесиаст обращается к тому, что было ему куда ближе и понятнее непрерывных пьяных застолий, — к труду, к деятельности, которая теперь направлена была не на службу, как было до сих пор, а на то, чтобы создать свой собственный мир, в котором можно будет жить и в котором будет тот смысл, которого невозможно было найти вокруг.
По поводу происходящего «под солнцем» у Екклесиаста не было никаких иллюзий (Еккл 4:1): кто-кто, а он-то знал, как и какие делаются дела в этом мире.
Но, может быть, можно создать свой мир как альтернативу миру, погрязшему во зле и несправедливости, и этот совершенный мир станет тем, ради созидания и поддержания чего стоит жить? Может быть, такой мир, исполненный красоты и гармонии, станет смыслом сам по себе?
У Екклесиаста были все возможности для такого эксперимента, и он сделал все, что мог (Еккл 2:4–10). Его мир казался ему прекрасным и исполненным мудрости — той практической мудрости, которая устраивает и украшает жизнь (Еккл 2:9). Цель казалось достигнутой: можно жить, наслаждаться красотой своего мира и его гармонией, забыв о мире внешнем, полном несправедливостей и жестокости.
Но тут вдруг вновь оказалось, что созданный Екклесиастом мир хрупок, как и все, что он в себе несет. Появилась новое, неотвратимое зло: конечность всего в этой Богом сотворенной вселенной, в том числе и любой красоты, созданной человеком (Еккл 2:12–16).
Смерть уравнивает всех, и перед ней смысл теряет вообще все, даже то, что, казалось бы, должно его иметь, а если так, то зачем же стараться?
Лучше вообще не привязываться ни к чему в этом обреченном мире, включая то, чему посвятил свою жизнь и в чем видел ее смысл. Екклесиаст отрекается от того, в чем надеялся этот смысл найти и чем хотел жить (Еккл 2:17–21). Вывод вполне буддистский, и, живи Екклесиаст в Индии, он, наверное, стал бы последователем Пробужденного; но он жил там, где жил, и у него был свой путь и своя традиция. Пришло время обратиться к ней и поискать смысла там, раз уж его нигде больше не удалось найти.
