на наш Телеграм
21 января мы отмечаем 120-летие священника Павла Флоренского — одного из лидеров русского религиозного Ренессанса, да и всей современной православной мысли. Богослов, философ, поэт, культуролог, искусствовед, математик, изобретатель — всего и не перечислишь.
«Русский Леонардо» — таково ходячее определение Флоренского. Действительно, универсализм, эстетизм, платонизм Флоренского в удивительно ярком единстве, его интерес к природе, наукам, всемирный размах его мысли — все это типичные черты Возрождения (которое по иронии Флоренский принципиально отвергал). Сюда же относится «дилетантизм» Флоренского: его лингвистических анализов, «его науки», где химия переходит в алхимию, астрономия — в астрологию, где ботаника лишь повод для размышлений о «горнем», — все это родовые признаки итальянского Ренессанса. Та же любовь к древности и негодование по поводу современности, перевес риторики над диалектикой, склонность к «эзотеризму». Этот «дилетантизм» (разбросанность, эскизность) Возрождения, который свойственен и Флоренскому, хорошо объяснил Бибихин: Возрождению рисовались слишком большие перспективы, чтобы заниматься «деталями». Они проектировали Европу: строить ее будут другие поколения. Так же и Флоренский проектировал новый дом для православной культуры, намечал подходы и цели: строить этот новый дом должны мы.
Мысль Флоренского в плане сопоставлений интересна не только своим тождеством с Ренессансом. Флоренский своим интересом к личности (экзистенции), укорененности в Троице (бытии), интересом к языку («язык — дом бытия»), отказом от наукообразности просвещенческой философии и ее острой критикой (деструкция философской традиции), самим своим письмом (постмодерн) предвосхитил основные линии философии XX в.
Но нам Флоренский интересен, прежде всего, своей концептуализацией православной веры. Удивительное богатство литургического наследия Церкви, святоотеческого богословия, свидетельств аскетики и мистики, с учетом всего массива современной культуры, преобразуется Флоренским в небывалый синтез. Со времен Византии мысль Церкви не была столь смелой и свободной.
Флоренский происходил по отцу из духовного сословия, по линии матери — из армянской знати. Флоренский в Московском университете оканчивает математическое отделение, но выбирает путь священника, а не ученого (хотя интерес к математике Флоренский пронесет через всю свою жизнь). Вместе с Эрном и Свенцицким организует «Союз христианской борьбы» — организацию, призванную радикально преобразовать общество на христианских началах. Флоренский начал свою работу в символистской среде. Первыми его творческими опытами становятся статьи в символистских журналах «Новый Путь» и «Весы», где он стремится внедрять математические понятия в философскую проблематику. До революции Флоренский преподавал в Московской духовной академии, издает свой знаменитый труд «Столп и утверждение истины». В имяславских спорах Флоренский становится принципиальным сторонником афонских почитателей Имени Божьего, одним из первых теоретиков имяславия. После революции Флоренский работает в советских учреждениях (научных и культурных). В 1933 г. советская власть арестовывает Флоренского, в 1937-м — расстреливает.
Книги о Флоренском
Чтобы наш обзор не был елейно-юбилейным, начнем с книги другого православного философа — Сергея Хоружего, с его одной из первых (еще советских) работ — «Миросозерцание Флоренского». Хоружий камня на камне не оставляет от философии и богословия Флоренского, подвергает его тотальной, разгромной критике — и философской, и богословской. Кратчайше наметим линии хоружиевской критики.
Флоренский — никудышный философ (именно так, без послаблений и полутонов): вообще родная для философии стихия диалектического разума понимается Флоренским как — что совершенно неверно — стихия православного богословия. Для Флоренского есть только две формы разума — (формальный) рассудок и то, что его превосходит: эта последняя объявляется Флоренским территорией православной догматики — хотя, вообще говоря, это территория просто вообще любой философии. Флоренский как очень плохой философ (и, к слову, ученый) — вот тезис Хоружего.
Это еще полбеды. Суть дела вот в чем: то, что Флоренский выдает за православное мышление, есть просто античный (языческий) платонизм. Флоренский возрождает мистериальную (языческую) религиозность, и, соответственно, Флоренский, по сути, дела — языческий богослов, не — или даже (бессознательно) антихристианский мыслитель.
«Начало познания Церкви» Сергея Фуделя — это уже вполне апологетический труд. Фудель пишет: «Начало понимания Флоренского для многих может сделаться началом познания Церкви. Продолжается, и в еще большей степени, чем при его жизни, обеднение школьного богословия и затемнение понятия Церкви — то, против чего прежде всего направлялась его не всегда понятная мысль. Я помню, что в молодости, когда мы читали его книгу, мы ничего не понимали в ее учености, но чувствовали, что вышли из леса цитат, обязательных для всех богословских книг, хотя его книга тоже была полна цитатами, что, несмотря на явную современность автора, мы уже вышли вместе с ним не только из пестрого зала религиозно–философских собраний, столь распространенных в те дни, но даже из мансарды Достоевского, где его юноши спорят о Боге. Здесь уже никаких споров не было. Понятая в своем страдании и любви, эта книга читалась как запись об уже осуществленной жизни в Боге, доказанной великой тишиной навсегда обрадованного ума. Ум наконец нашел свою потерянную родину — дом Отчий! — то теплейшее место, где должно быть его стояние перед Богом. Мысль оказалась живущей в клети сердца, где в углу, перед иконою Спаса, горит лампада Утешителя. В этой клети не было ничего «от мира», но в то же время мысль, восходя на крест воцерковления, охватывала здесь все благое, что было в мире, в истории, как свое, как принадлежащее Богу — Творцу и твари и мысли».
Книги Хоружего и Фуделя образуют полюса в понимании наследия Флоренского: резко отрицательный и резко положительный. Всю палитру оттенков меж ними поможет увидеть сборник «Флоренский: Pro et Contra»: «Мемуары»; «В историко-философской перспективе»; «От отзывов к доносам»; «В современном контексте»: тексты Флоровского, Бердяева, Булгакова, Зеньковского, Лосева, Н. Лосского, Е. Трубецкого, Лихачева, Левицкого, Розанова и др.
Книги Флоренского
«Столп и утверждение истины» — центральная книга Флоренского и во многом всего русского религиозного Возрождения; гениальная попытка тематизации основных истин христианской веры. Принципиальна поэтому форма, избранная Флоренским, — письма Другу. Только в опыте, личном обращении, в ситуации встречи возможно говорить о Боге. «Столп и утверждение истины» можно разделить на две части. Первая рисует ситуацию человека перед отсутствием истины, поиска ума опоры себе. Твердой истины не оказывается, все плывет. Флоренский рисует ад сомнения, мышеловку ума, вечное кружение в пустоте. Только скачком ум может прийти к Троице — скачком безумной веры. Если истина есть, то она — Троица. Пожалуй, это главное достижение книги: постановка тринитарного мышления в основу философии. Действительно, если философия хочет быть православной, то в основе своей она должна иметь немыслимую бездну Троицы (вот, кстати, подлинное следование святоотеческому богословию). Для описания такого мышления Флоренский вводит термин «антиномия», которому суждено будет сыграть определяющую роль в христианской философии. Антиномическое мышление — мышление в противоречии, мышление, не «снимающее» конкретность, реальность в абстракции, твердо держащиеся того, что есть — несхватываемого бытия. Таким образом Флоренский наметил магистральный путь православной мысли в XX веке: скажем, Харт или Зизиулас не будут повторять ни тезисов, ни доказательств Флоренского, но вот эти тринитаризм и антиномизм мышления останутся. Вторая часть «Столпа и утверждения истины», утвердившись в безопорности Триличной Истины, раскрывают первопонятия христианской философии: Триединство, антиномия, грех, геенна, Творение, София, любовь, дружба, ревность (как видите, своеобразная подборка). Розанов справедливо называл «Столп и утверждение истины» «густой книгой». Можно не соглашаться с аргументацией или самими мыслями Флоренского, но «Столп и утверждение истины» не может не поражать исключительным богатством материала (не говоря про литературное совершенство). Математика и лингвистика, литургические богатства Церкви и писания Св. Отцов, философы — древние и современные, художественная литература — это и многое другое вошло в ткань «Столпа и утверждения истины» Флоренского. Флоренский так описывает замысел своей книги: «Живой религиозный опыт, как единственный законный способ познания догматов» — так мне хотелось бы выразить общее стремление моей книги или, точнее, моих набросков, писанных в разные времена и под разными настроениями. Только опираясь на непосредственный опыт можно обозреть и оценить духовные сокровища Церкви. […] Что такое церковность? — Это — новая жизнь, жизнь в Духе. Каков же критерий правильности этой жизни? — Красота. Да, есть особая красота духовная, и она, неуловимая для логических формул, есть в то же время единственный верный путь к определению, что православно и что нет. Знатоки этой красоты — старцы духовные, мастера «художества из художеств», как Святые Отцы называют аскетику. Старцы духовные, так сказать, «набили руку» в распознавании доброкачественности духовной жизни. Вкус православный, православное обличье чувствуется, но оно не подлежит арифметическому учету; православие показуется, но не доказуется. Вот почему для всякого, желающего понять православие, есть только один способ, — прямой опыт православный».
Фундаментальная работа — или, точнее, собрание работ — Флоренского «У водоразделов мысли» (первый том — второй том). Подзаголовок «Черты конкретной метафизики» принципиален. Флоренский, как и вся русская религиозная философия (а с ней и вся западная философия XX века), пытался вывести философию из ложного тупика материализма и идеализма, в который ее загнало Просвещение. И материализм, и идеализм, эти два зеркальных близнеца, оба игнорировали конкретный опыт, прежде всего экзистенцию. Оба убивали реальность своими обобщениями. Оба поэтому не знали Бога.
«У водоразделов мысли» — своеобразное продолжение «Столпа и утверждения истины». В «Столпе» Флоренский занимался «теодицеей», то есть философской проработкой пути человека к Богу. В «У водоразделов мысли» Флоренский занялся «антроподицеей» — оправданием человека и мира. Надо сказать, что работу «У водоразделов мысли» Флоренскому окончить не удалось. Она существует в виде отдельных записей, планов, конспектов. Только отдельные части завершены.
«У водоразделов мысли» — не система, скорее череда импровизационных размышлений над тем или иным узловым вопросом философии. В этом томе читатель найдет блестящие как в литературном, так и в философском смысле размышления о самой природе философии, о философской антропологии, работу Флоренского «Обратная перспектива» (именно Флоренский открыл обратную перспективу в иконописи), размышления о мысли и языке, мысли о путях западной и русской культур, размышления о взаимосвязи истории, родословия и наследственности, об идеализме (как считал Флоренский, идеализм — не течение в философии, а мировосприятие человечества как такового) — две программные статьи Флоренского «Смысл идеализма» и «Общечеловеческие корни идеализма»; об имени (знаменитая работа Флоренского «Имена») и имяславии; об ориентировке в философии; о жизни христианства в истории и в культуре.
Флоренский пишет о своеобразном построении «У водоразделов мысли»: «Связи отдельных мыслей органичны и существенны; но они намечены слегка, порою вопросительно, многими, но тонкими линиями. Эти связи, полунайденные, полуискомые, представляются не стальными стержнями и балками отвлеченных строений, а пучками бесчисленных волокон, бесчисленными волосками и паутинками, идущими от мысли не к ближайшим только, а ко многим, к большинству, ко всем прочим. […] Да, здесь не дано никакой системы… Но есть много вопросов около самых корней мысли. У первичных интуиций философского мышления о мире возникают сначала вскипания, вращения, вихри, водовороты — им не свойственна рациональная распланировка, и было бы фальшью гримировать их под систему, — если только и вообще-то таковая не есть всегда vaticinium post eventum, вещание после самого события мысли; но, не будучи упорядоченно-распределенными, исчислимо-сложенными, эти вскипания мысли, это «…колыбельное их пенье, И шумный из земли исход» настоятельно потребны, ибо суть самые истоки жизни».
Священник Павел Флоренский в «Столпе и утверждении истины» дал то, что он называл «теодицеей» — «оправдание Бога» (понимал он теодицею совсем не по-школьному). «Теодицея» — как бы теория, нахождение человеком Бога. Второй момент философии Флоренского — «антроподицея» — «оправдание человека» — нисхождение Бога к человеку, «практика» веры. «Антроподицеей» в широком смысле Флоренский занимался все время после написания «Столпа», а в частности в «Водоразделах», но конкретно он дал ее в «Философии культа».
Флоренский писал об этом: «Антроподицея и Теодицея! Вот два момента, слагающие религию, потому что в основе религии лежит идея спасения, идея обожения всего существа человеческого. Первый из этих моментов есть, по преимуществу, таинство, мистерия, то есть реальное нисхождение Бога к человечеству, самоуничижение Божие или кенозис […] самоуничижение, оправдывающее человека пред лицом Божиим…», «Предполагаемая и отчасти набросанная 2-я часть «Столпа», под иным названием, 2-я половина μάφησις, то есть антроподицея, о тайнах и таинствах, о благодати и боговоплощении во всех видах и образах». «Философия культа» — это смелая, часто опасно сближающаяся с оккультизмом, с кажущейся излишней для христианства мистериальностью, попытка верующей мысли постигнуть самую стихию церковности — богослужение. Действительно, при чтении «Философии культа» иногда кажется, что ее написал не христианин, а неоплатоник, толкующий эзотерические обряды.
Тем не менее Флоренский — один из первых в современную эпоху мыслителей, кто обратился к литургическим сокровищам Церкви, то есть к самой жизни Церкви. Таинство — точка, где община верующих реально соединяется с Богом, где чаемое Преображение уже происходит. Несмотря на все опасные повороты мысли Флоренского, «Философия культа» — великолепная попытка донести до нас живую, огненную реальность богослужения, где горнее нисходит в дольнее, где Бог Живой присутствует среди верных.
Про эту страшную, огненную природу культа, Богоприсутствия Флоренский пишет: «Страх Господень… Мы много слышали (кажется, более иронически), что «начало премудрости — страх Господень». Однако немногие задумывались над неминуемой правдой этих слов, столь близких к суждению философов об изумлении как начале философии. Чтобы иметь познание, надо коснуться предмета познания, признаком, что это прикосновение достигнуто, служит потрясение души, страх. Да, этот страх возбуждается прикосновением к новому, всецело новому, — против нашей повседневной жизни. В чреду впечатлений мира вклинивается неотмирное, ни с чем не сравнимое, ни на что не похожее, иное. И вклинившись, разрывает ткань обычного, а тем — и наше, приросшее к обычному, сознание; проникает, как меч обоюдоострый, до разделения души и духа, до той спайки, где собственно и соприкасается наше ноуменальное недро с областью феноменов, обнаружений и мирских проникновений. Проникши же — ожогом ожигает наше Я: из Времени мы узрели Вечность.
Ах, когда железом каленым прижигается слизистая оболочка—тогда никто не спрашивает себя, хочется это или не хочется, нравится или не нравится: тогда — не до психологизмов. «Воистину есть так, — существенно», — скажет прижигаемый. Но это «есть» скажется само, не от раздумий, — выкрикнется. Таков и страх Божий. Когда воистину — не манерничая и томно жеманясь — воспримем Божество — тогда не до сентиментальных излияний. Тогда, великим страхом сотрясаемые, из глубины своей возопием: «Ты есть — воистину». Первое, что священные Дельфы заставляли сказать богомольца, — это «Ει, Еси». Но «Еси» — нелегкое слово, в сотрясении лишь скажется оно».
В работе «Иконостас» Флоренский проводит блестящий анализ иконописи. Флоренский разбирает как искусствоведческую («техническую») сторону феномена иконы, так и богословскую, философскую. Удивительно начало «Иконостаса». Флоренский разбирает логику сновидения, логику «иного мира». Мира, где цель предшествует следствию. Где цель и причина события суть одно. Это один из многих ходов Флоренского, который роднит его с магистральными направлениями западной философии: интерес к сновидению, шире к бессознательному, в данном случае. Но как по-иному видит эти вещи Флоренский! Экскурс в сновидческую логику вводит читателя «Иконостаса» в проблематику иконы — «окна в иной мир», готовит к пониманию «обратной перспективы». Собственно основа, на которой Флоренский строит свою теорию иконы, — это двуплан горнего и дольнего, видимого и невидимого. Мистикам, святым дано видеть духовную реальность непосредственно. Церковь же многообразно доносит этот опыт горнего до всех своих членов. Икона и есть такой слепок с опыта святых, вещественно данная духовная реальность. Икона такая «странная», потому что она адекватна предмету своего изображения — «странному», «другому» миру. Реальность диктует средства своего изображения. Как и все книги Флоренского, «Иконостас» — «густая книга», по выражению Розанова. Читатель найдет здесь блестящий искусствоведческий анализ, разбор догмата Седьмого Вселенского собора, паламитского догмата о неизреченном различии энергии и сущности в Боге, рассуждения об иконописном каноне, сравнения православной иконописи с западной религиозной живописью (из которых Флоренский делает смелые культурологические обобщения), о самих материалах иконы: золоте, дереве. И многое, многое другое.
Красота как Имя Божье — осевая мысль православия. Искусство — человеческий ответ на эту Красоту. «История и философия искусства» — сборник работ Флоренского, посвященных этим темам. «Что такое церковность? — Это — новая жизнь, жизнь в Духе. Каков же критерий правильности этой жизни? — Красота. Да, есть особая красота духовная, и она, неуловимая для логических формул, есть в то же время единственный верный путь к определению, что православно и что нет», — писал Флоренский. Лучше всего эстетика Флоренского выражена в его «доказательстве бытия Божьего»: «Если есть «Троица» Рублева, значит, есть Бог».
«Из истории античной философии» — курс лекций, прочитанный священником Павлом Флоренским в Московской духовной академии в 1908–1910 гг. Значение книги много шире, чем можно вывести из заголовка: собственно античной философией Флоренский занимается только в последней трети книги. Первая треть представляет собой введение в философию, собственное философствование Флоренского. Вторая треть посвящена религиозному контексту античной философии.
Философские, математические, богословские, житийные и литературно-критические работы Павла Флоренского 1903–1909 гг.:
Флоренский П. А. [автореферат]
О суеверии и чуде
Об одной предпосылке мировоззрения
О символах бесконечности (очерк идей Г. Кантора)
Спиритизм как антихристианство
Эмпирея и эмпирия
О цели и смысле прогресса
«К почести вышняго звания»
Хронологическая схема жизни архимандрита Серапиона (Машкина)
Гамлет
О типах возрастания
Понятие Церкви в Священном Писании
Антоний романа и Антоний предания
Вопросы религиозного самопознания
Догматизм и догматика
Соль земли
Православие
Несколько замечаний к собранию частушек Костромской губернии Нерехтского уезда
От переводчика [Вступительная статья к переводу: И. Кант. Физическая монадология]
Предисловие [К статье А. В. Ельчанинова «Мистицизм М. М. Сперанского»]
Плач Богоматери
«Золото в лазури» Андрея Белого. Критическая статья
Работы Павла Флоренского 1909–1933 гг. по философии, математике, грамматике, астрономии, искусствоведению, богословию:
Космологические антиномии Иммануила Канта
Пределы гносеологии
Первые шаги философии
Разум и диалектика
«Не восхищение непщева»
Приветственная речь
Около Хомякова
Памяти Феодора Дмитриевича Самарина
Памяти Владимира Францевича Эрна
Троице-Сергиева лавра и Россия
Храмовое действо как синтез искусств
Моленные иконы Преподобного Сергия
Письмо А. С. Мамонтовой
Письмо Н. П. Киселеву
Небесные знамения (размышление о символике цветов)
Иконостас
О реализме
Предисловие к книге Н. Я. Симонович-Ефимовой «Записки Петрушечника»
Записка о православии
Записка о христианстве и культуре
Записка о старообрядчестве
Symbolarium (Словарь символов)
Рассуждение на случай кончины отца Алексея Мечева
Отец Алексей Мечев
В достохвальный «Маковец»
Из истории неевклидовой геометрии
Пифагоровы числа
Предполагаемое государственное устройство в будущем
[Рецензия:] новая книга по русской грамматике
[Рецензия:]. Жюль Таннери. Курс теоретической и практической арифметики
«Во Христе сапер»
Церковь и богословие
От юбилейной комиссии Императорской Московской духовной академии
[Рецензия] по поводу книги: Н. М. Соловьев — «Научный» атеизм»
Предисловие к сборнику «Израиль в прошлом, настоящем и будущем»
Предисловие к книге: Из рукописей А. Н. Шмидт
По поводу «сочинений» А. Н. Шмидт
«Письма с Дальнего Востока и Соловков». В 1933 г. отца Павла Флоренского арестовывают. Через полгода его этапируют в лагерь на Дальнем Востоке. В 1934 г. — переводят на Соловки. В 1937 г. отца Павла расстреляли. Во все время своих «уз» Флоренский пишет письма жене и детям. Бибихин писал о последних годах Флоренского, о его уникальном опыте: «То было сверхчеловеческое усилие, перед которым бледнеют экспедиции на Южный полюс; подвиг приспособления с сохранением человеческого достоинства. Не вышло. Схватка жизни и железа оказалась слишком неравной. Хотя Флоренского пришлось выслать на мороз, на голод, на Соловки, под сырой ветер; и там он снова был готов и мог жить и работать, обрастать корнями; и тогда надо было его физически уничтожить, да не на месте, где он мог ожить, а отвезя под Ленинград, к опытным мастерам дела». «Сверхчеловеческое усилие»: способность работать, думать, верить даже в концлагере. Флоренский изучает вечную мерзлоту, жизнь коренных народов — на Дальнем Востоке, йод, водоросли — на Соловках. Эту сторону его «усилия» мы увидим в его письмах. Но более важна другая: его любовь к семье, его мысль. О чем может писать отец своим детям с этапа, из лагеря? Флоренский пишет о природе, задает задания найти по атласу места его пребывания, пишет стихи… «Переписка без купюр и сокращений производит особенное впечатление. Целостность и в стиле, и в развитии от письма к письму отдельных сюжетов, вплоть до фенологических наблюдений, и даже в единстве, как в классической драматургии, места, времени и действия. Целостность ее и в сложной системе упоминаний людей и понятий, что так заметно при составлении примечаний и указателя. А сходные или одни и те же мысли, повторенные разным адресатам, в разное время и в разном контексте, придают тексту гетерофоническую структуру, характерную для многоголосия русской народной песни», — пишут П. В. Флоренский, А. И. Олексенко, авторы предисловия к этой книге. «Письма с Дальнего Востока и Соловков» — последнее целостное произведение отца Павла, в некотором смысле открывающее его творчество до конца. Действительно, если мы вспомним, что «Столп и утверждение истины», главное произведение отца Павла, — это ряд писем, что многие его другие работы выросли из переписки (как «На Маковце», открывающая «Водоразделы» глава — из письма Розанову), мы поймем, что письма — не случайный жанр для Флоренского. Эта переписка — памятник удивительного ума, силы, стойкости и веры.
«Детям моим. Воспоминания прошлых лет». Воспоминания Павла Флоренского. Но эта книга — нечто большее, чем обычные мемуары, здесь великий мыслитель не просто излагает те или иные факты и впечатления; здесь предпринята попытка философского исследования развития личности, особая работа с собственной памятью автора. Приведем пример:
«Все особенное, все необыкновенное мне казалось вестником иного мира и приковывало мою мысль, — вернее, мое воображение. Но мысль моя всегда бывала окрылена воображением, которое позволяло забегать ей вперед и затем уже двигаться по намеченному следу. Неведомое было для меня не неизвестным обычным, а скорее, наоборот, известным, но необычным явлением, вторжением в обычное из области трансцендентной, нападением на обычное неведомое — необычного, однако, сладостно ведомого, родимого, откровением из родных глубин. Оно только и казалось заслуживающим познания, достойным предметом познания, тогда как не особенное скользило бледною тенью. Неведомое питало ум, а все не удивляющее, не вызывающее удивления представлялось какой-то сухой мякиной, не содержащей питательных веществ. Впрочем, не удивляющего, не особенного было очень мало; и многое из того, мимо чего равнодушно проходят старшие, затрагивало ум и отпечатлевалось в своем первообразе. Этот Urphaenomenon делался далее орудием познания, категорией, основным философским понятием, около которого все группировалось и координировалось, около которого выкристаллизовывался весь опыт. Таким именно образом уже с самого раннего возраста сложились в моем уме категории знания и основные философские понятия. Позднейшее размышление впоследствии не только не укрепило и не углубило их, но, напротив, сначала, при изучении философии, расшатало и затемнило, не дав ничего взамен, если не считать чувства горечи. Но мало-помалу, вдумываясь в основные понятия общего миропонимания и прорабатывая их логически и исторически, я стал на твердую почву, и когда огляделся, то оказалось, что эта твердая почва есть та самая, на которой я стоял с раннейшего детства: после мысленных скитаний, описав круг, я оказался на старом месте. Воистину я ничего нового не узнал, а лишь «припомнил» — да, припомнил ту основу своей личности, которая сложилась с самого детства или, правильнее говоря, была исходным зерном всех духовных произрастаний, начиная с первых проблесков сознания.
Всю свою жизнь я думал, в сущности, об одном: об отношении явления к ноумену, об обнаружении ноумена в феноменах, о его выявлении, о его воплощении. Это — вопрос о символе. И всю свою жизнь я думал только об одной проблеме, о проблеме СИМВОЛА».
«Павел Флоренский и символисты. Опыты литературные. Статьи. Переписка» (сост. — Иванова Е. В.) — собрание весьма интересных ранних работ великого христианского мыслителя Павла Флоренского времен его близости к символистам: публикации в журналах «Новый путь» и «Весы», стихи и поэма, записная тетрадь, письма.
И под конец — «Мнимости в геометрии. Расширение области двухмерных образов геометрии (опыт нового истолкования мнимостей)» — работа, показывающая все своеобразие мышления Павла Флоренского — ни больше ни меньше как апология, и даже «научное доказательство» геоцентризма, а философски — попытка реабилитации антично-средневековой космологии:
«Вопрос идет о реабилитации Птолемее-Дантовой системы мира. Современная научная мысль, совершенно неожиданно, подводит нас к Данте-Аристотелевской науке о началах сущего.
При скоростях, равных с [скорости света] и тем более — больших с, мировая жизнь качественно отлична от того, что наблюдается при скорости меньших с, и переход между областями этого качественного различия мыслим только прерывный. Есть область земных движений и земных явлений, тогда как на предельном расстоянии и за ним начинается мир качественно новый, область небесных движений и небесных явлений, — попросту Небо. Этот демаркационный экватор, раздел Неба и Земли, не особенно далек от нас, и мир земного — достаточно уютен.
На границе Земли и Неба длина всякого тела делается равной нулю, масса бесконечна, а время его, со стороны наблюдаемое — бесконечным. Иначе говоря, тело утрачивает свою протяженность, переходит в вечность и приобретает абсолютную устойчивость. Разве это не есть пересказ в физических терминах — признаков идей, по Платону — бестельных, непротяженных, неизменяемых, вечных сущностей? Разве это не аристотелевские чистые формы? или, наконец, разве это не воинство небесное, — созерцаемое с Земли как звезды, по земным свойствам чуждое?
Так — на пределе, но за пределом время протекает в обратном смысле, так что следствие предшествует причине. Иначе говоря, здесь действующая причинность сменяется, — как и требует Аристотеле-Дантовская онтология — причинностью конечною, телеологией, — и за границею предельных скоростей простирается царство целей. При этом длина и масса тел делаются мнимыми.
Но имея в виду предлагаемое здесь истолкование мнимостей, мы наглядно представляем себе, как, стянувшись до нуля, тело проваливается сквозь поверхность — носительницу соответственной координаты, и выворачивается чрез само себя, — почему приобретает мнимые характеристики. Выражаясь образно, а при конкретном понимании пространства — и не образно, можно сказать, что пространство ломается при скоростях больших скорости света, подобно тому, как воздух ломается при движении тел, со скоростями большими скорости звука; и тогда наступают качественно новые условия существования пространства, характеризуемые мнимыми параметрами. Но как провал геометрической фигуры означает вовсе не уничтожение ее, а лишь ее переход на другую сторону поверхности и, следовательно, доступность существам, находящимся по ту сторону поверхности, так и мнимость параметров тела должна пониматься не как признак ирреальности его, но — лишь как свидетельство о его переходе в другую действительность. Область мнимостей реальна, постижима, а на языке Данта называется Эмпиреем. Все пространство мы можем представить себе двойным, составленным из действительных и из совпадающих с ними мнимых гауссовых координатных поверхностей, но переход от поверхности действительной к поверхности мнимой возможен только чрез разлом пространства и выворачивание тела чрез самого себя».
